гвоздь забытый в глиняной стене,
ветра свист – мне это всё не ново:
пыль годов в тех стенах и во мне.
Хутор пуст. Сирень в саду зачахла.
Нет в колодце серебра воды.
Нет цветов, но было время – ах, как
тут искал я девичьи следы!
Слова нет и не осталось дела.
Тростникам нетрудно забывать:
в реку девушка зашла несмело,
прыгать смело не велела мать.
-–
Вот и помни деву ту извечно:
там, на тростниковом берегу,
на морском, сказал ей друг сердечный,
прошептал – тебя я сберегу!
Миновали годы… Каспий помнит,
как ушла за парнем персиянка.
Той любви что может быть огромней,
коль прослыла девушка беглянкой?!
Струи шелестят. На тростники,
дали захоперские, гляжу.
Знаешь, пра-пра-бабка, у реки
порицать тебя я погожу.
ГОЛОС
У зарянки грудь красна.
Трясогузка – длиннохвоста.
В свежей зелени – весна.
Осень – в желтом. Всё тут просто.
Это просто: щебетанье
благодарное услышать,
если ты, ничуть не тайно
сбросив снег зимою с крыши,
не забыл семян насыпать
на дорожке у крыльца.
Вот подарок, птички, сытный
вам от брата и отца!
Лето слишком было жарким —
поуменьшились подарки.
Нынче очень много снега,
слишком долго сыпал с неба.
Гул машинный ох как громок
в сосняке и возле дома!
У забора и вдали!
Нет неправды ни на волос
в том, что слышу тихий голос,
в том, что жжёт страданья голос
бедной Матушки Земли.
ТЁМНЫЕ ОКНА
И дождик сеет,
как из сита.
И вишня воду пьет
досыта.
И окна темные
мрачнеют.
И под окном стоит Он.
С Нею.
Не замечают
тучи хмурой.
Смеясь,
ненастью строят куры.
Им весело…
Что ж, мир хорош
для них двоих,
хоть солнца грош
навряд согреет
пальцы им.
Навряд…
но хорошо двоим.
РАССТАВАНИЕ
Родная? Что же? Уезжаешь?
И мне забыть твою безжалостность?
И мне теперь пристало, жадине,
одно лишь помнить – взгляд короткий
из металлической коробки?
И нет уже надежды робкой
на встречу? Чтобы расставание
через любые расстояния
вдруг мне сверкнуло достоянием
конца твоей грозы?
СВАДЬБА В ПРЕДГОРЬЯХ
…А на свадьбе
брату
подарю лопату.
Вот держи!
И рощу —
не святые мощи —
ты оставишь брат
на земле.
И – сад.
Встанет
теплый дом.
Сын родится в нём.
Будет в роще топать
и шуметь, как тополь.
Из деревьев ровные
ты получишь бревна,
чтобы сын твой тоже
ставил
дом пригожий.
ЧАСЫ ПОЭЗИИ
Водопровод – исчадье прозы.
Часы поэзии ворует.
Ты с ним – какие туберозы? —
вступаешь в сложную игру.
Коль всё течет, бежишь к трубе.
Ты подчинен уже судьбе
играющего водотока.
А току нет конца и срока.
Не время есть тут белый хлеб
твоих, поэзия, судеб.
Раз трудно поддаются гайки,
нажми! Ключами поиграй-ка!
ВОСТОЧНЫЙ ЧАЙ
Поклонник звонкого битья,
посуды враг, враг бытия
уютного, как отчий дом,
ты здесь, конечно, ни при чём.
Но всё ж послушай. Кайтарма
отнюдь не просто кутерьма
дедов за праздником еды.
Она – отсутствие беды.
Спокойно раза три льешь чай
(с умом, но как бы невзначай)
в красивый чайник заварной.
Достаточно трех раз, родной.
Повторов в чём большой секрет?
Большого, в общем-то, и нет.
Дарует жизни бытиё
всем нам трехкратное битьё.
Поскольку битый стоит двух
небитых. Тех, кто к бедам глух.
Такая вот ведь кайтарма,
дедов за чаем кутерьма!
Поэтические листки
Стихотворения Андрея Галамаги, Валентины Донсковой, Якова Марковича и Александра Кувакина
Андрей ГАЛАМАГА
***
Серый снег декабря, будто вор на доверии,
Точный час улучив и поклянчив взаймы,
Отобрал эйфорию осенней феерии,
Подменив на депрессию пресной зимы.
Месяц с лишком казалось, что всё только снится мне;
Но под утро крещенского, щедрого дня
Снегири – мультипликационными птицами, —
Прошумев за окном, разбудили меня.
Дотянуть до весны или, лучше, до Троицы,
Слиться с ливнем, полощущим по площадям,
И понять, что еще не пора успокоиться
И не самое время платить по счетам.
Всполошатся чуть свет кредиторы, но пусть они
Тщетно шлют мне вдогонку словесный портрет.
От Страстного бульвара до Оптиной Пустыни
Тополиный июль застилает мой след.
НАРКОЗ
Из коридора доносился гомон,
Врач за спиной завязывал халат;
А я лежал на операционном
Столе под светом в десять киловатт.
Сестра, как прима из кулис на сцену,
Впорхнула; нет, скорее, подплыла.
Я помню, как легко входила в вену
Оранжевая бабочка-игла.
Но то ли что-то не сложилось, то ли
Меня не брал их фенобарбитал,
Я, потеряв все проявленья воли,
Сознанье до конца не потерял.
Я слышал, как сквозь радиопомеху,
Забавный писк, переходящий в бас;
Но мне, признаться, было не до смеху,
Во всяком случае, не в этот раз.
Сейчас меня разрежут, делом грешным,
А там уж расстараются вовсю.
Я попытался крикнуть безуспешно:
Постойте, подождите, я не сплю!
Но действие задумали с размахом;
Созвали весь, что есть, медперсонал,
И то, что я кричу, борясь со страхом,
Никто не слышал, и не замечал.
Я понимал, дела мои пропащи.
Но, господа, мне нечего терять!
Извольте помнить, кажется, пока что
Здесь не анатомический театр;
И я не исполнитель главной роли,
Чтоб потешался каждый ротозей.
А нож тем временем входил без боли,
И становилось во сто крат страшней.
Я им грозил (мол, вы меня не злите!),
Не выказать стараясь слабины;
Но чувствовал, что сам я здесь – как зритель,
И на себя гляжу со стороны.
Я больше не был неделимым целым;
Как будто через точечный разрез
Душа случайно разлучилась с телом
И где-то обретается окрест.
Мой дух кружил беспомощно снаружи
И сам с собою приходил в разлад.
Я погружался в первобытный ужас,
Как предки миллионы лет назад.
Под свод, облитый кобальтовой желтью,
Заклятья возносились по слогам;
Меня, казалось, приносили в жертву
Загадочным языческим богам.
Но тени отступали друг за другом,
Когда разрушился последний круг,
И таинство, творимое хирургом,
Соединило душу, плоть и дух.
Что ж, коль на то пошло, то взятки гладки;
Не важно – волшебство иль ремесло.
Но врач задумчиво снимал перчатки,
Как будто видел, что произошло.
Наутро он зашел в палату снова,
Велел сестре меня перевязать.
Мы с ним не перемолвились ни словом,
Хотя обоим было что сказать.
И то, что знали мы, запанибрата
Нас не свело. Нам было ни к чему.
Он лишь исполнил клятву Гиппократа.
А я был жив, благодаря ему.
ВСЕНОЩНАЯ
Земля погружена в тяжелый сон,
Тревожна ночь и непроглядна темень.
И снова тесный храм заполнен теми,
Кто верует, что свет – не побежден.
Взор устремив, кто долу, кто горе,
Застыли все в недвижном ожиданье;
Весь мир притих и затаил дыханье,
Лишь теплится молитва в алтаре.
Но вот – как бы незримая черта,
Что отделяет ночь от воскресенья,
Разрушится в единое мгновенье,
И – растворятся царские врата,
Как будто бы невидимо простер
Господь с престола руку нам навстречу.
И возгорятся восковые свечи,
И грянет тысячеголосый хор;
И хлынет необъятный свет с небес,
И разом вся вселенная проснется,
Когда под купол трижды вознесется:
«Христос воскрес! Воистину воскрес!»
Валентина ДОНСКОВА
ЗАГАДОЧНАЯ МУЗЫКА
Загадочная музыка печали
Околдовала августовский лес.
Недаром, значит, филины кричали,
Как чудища, сошедшие с небес.
Откуда эта музыка? Зачем?
Чьи слезы сердцем леса овладели?
О чем молчат нахохленные ели?
В чем виновата ночь и перед кем?
Быть может, это – ночь перед грозой?
А слёзы… Слёзы о любви погибшей…
И мы молчим, а хмель, стволы обвивший,
Висит шатром у нас над головой.
ЛЕСНАЯ РЕЧКА
Растрепала ива волосы,
Старый тополь смотрит ввысь,
Света солнечного полосы
С полутьмой переплелись.
В камышах тихонько плещется
Беспокойная река,
Звуки странные мерещатся
В звонкой песне родника.
Писк и плеск, и крыльев хлопанье,
След на ленточке песка —
За поломанной осокою
Кто-то воду расплескал.
Там в куге утята прячутся,
Ловят рясковую взвесь…
И мечтается, и плачется
По-особенному здесь.
БЕССМЕРТНИК
Загадочный и вечный,
Воздушно-невесомый,
На тонко опушённом
Упругом стебельке…
Цветок колеблет ветер…
Иль ты звенишь, бессмертник!?
О чем поёшь? Иль плачешь?
В далеком далеке.
Здесь не растут такие.
Здесь ярко-золотые,
А в памяти остались
Лиловые цветы.
Пригорок над рекою…
Луна… И мы с тобою…
Сиреневые звоны,
Наивные мечты…
Яков МАРКОВИЧ
***
Какие виды за моей избушкой!
В дали – опушка, рядышком – тропинка,