Больше мы не стали смотреть, ушли в темноту, обиженные их неприязнью и злостью. За что на нас так нападали, ругали? Вот, значит, какие они верующие… Лицемерие! Только на словах: Бог, Бог! А сами готовы затолкать… Хоть бы кто-нибудь поинтересовался: смотрите, ребята: молодцы, что пришли… Так мы шли домой по темной дороге, по лесу, возбужденные тем, что увидели. Сначала тихо, потом все больше разгорячаясь, принялись ругать старух… Акулину, болевшую сифилисом, Колю-бога, пьяницу и лодыря… Особенно изумило, что они про наши очки такое подумали.
Лес прошли быстро, уже не вслушиваясь в ночь. А когда вошли в город, я так разгорячился, что выхватил из кармана бронзовое распятие и швырнул его в темноту. Крест забренчал, поскакал по скату булыжной улицы, и от того, что мне и жалко его стало, я разошелся еще сильнее…
…Ругливые шепоты: чего вам тут надо? Благостные лица в ночном свете свечей крестного хода, звон креста по булыжникам – вот всё, что осталось от той пасхальной ночи, и они, эти свет и звук, растут в душе, не затихают, шелестят, шепчутся соснами, лесом той ночи, темной, ожившей дорогой к церкви. И продолжается это образотворение в душе…
Остался топоток шагов в затихшем, весеннем, чутком лесу, и иконность озаренных внутренним светом, выхваченных изо тьмы лиц. Вокруг священника в золотой ризе люди шарахнулись, как испуганное стадо, он пошатнулся на своих высоких каблуках, повернулся на сторону, оглядывая недоуменно суматоху, толкотню напиравших старух…
…Вскоре после того к нам в гости пришла племянница матери, пили чай с пирогами. Вдруг зазвонил колокольчик… Кто же там?
– Акулина, – сказала мать, вернувшись с крыльца, – просит Христа ради…
– Ты ей подай, а в дом ее не пускай, – предупредила брезгливо племянница. – Она в своей телогрейке трется там, у стола с покойниками, а потом в ней же по людям ходит…
Мать вынесла ей милостыню. Я рассказал, как Акулина в церкви напала на Юрку. За что ей подавать?!
…Теперь вспоминаю ту пасхальную ночь и думаю. Как нам было за смрадом покойницким, за этой Акулиной увидеть Христа воскресшего?.. Женщины утром пришли посмотреть на гроб Иисуса Христа и увидели, что камень отвален… И Ангел сказал им: вы ищете здесь Иисуса распятого. Его здесь нет…
Вот откуда у нас все та же детская печаль и растерянность, мы всё ищем Иисуса распятого, плод своего неверия, свои растерзанные надежды. А он – Иисус воскресший.
Взрывчатое вещество
В Москве, в славном учебном заведении на Тверском бульваре молодой человек лет двадцати в перерыве между лекциями спустился по лестнице вниз, в полуподвальную комнатку, отведенную под курилку. Чаще курить пока выходили на улицу – стоял ясный сентябрь-листопад – или дымили на всех этажах, и даже на верхнем прямо у аудитории, где прибита мраморная дощечка с написанными золотом именами студентов, погибших на войне. Здесь же он был один, хорошо: сюда редко кто спускался; расхаживал он из угла в угол, четко, сочно по желтой плитке пола чокали его шаги, и каждый отдавался в душе новым коленцем фантастической мысли.
«Что стихи? – говорил себе он. – Разве с такими мыслями приехал восемнадцатилетний Гоголь в столицу?.. Я еду служить отечеству! А в чем я ему служу? Моими стишками?.. Нет, надо убрать из России этого самозванца. Эту восковую куклу в стеклянном гробу… Обвязаться взрывчаткой и броситься на гроб. Избавить Россию…»
Студент был в зеленом, неказисто сшитом, узеньком пиджачке, оставшемся после младшего брата, которого взяли в армию охранять урановые заводы с заключенными в Челябинске; в его же дешевых брючках. Как он из захолустья попал в это учебное заведение – отдельная история…
«С взрывчаткой я обращаться умею», – воображал он себе, затягиваясь «Примой», и сладостно, и страшно становилось, увереннее чокал каблуками в пол, наслаждаясь ответным эхом в углах и под низким потолком.
Вырос до двенадцати лет на Колыме, на золотом прииске, основанном между двумя лагерями. Отец его был из тех простых людей, про которых в народе говорили: «посадили ни за что» – сплавщик из затопленной деревни в двадцати километрах от Мологи, мать – тоже из затопленной деревни под Угличем. Отец, уже вольным, в начале пятидесятых годов работал заведующим складом взрывчатых веществ. В двух километрах от прииска, в тайге, обнесенные колючей проволокой с вышками: караулка для стрелков – длинное, как скотный двор, помещение с аммонитом и тротилом, да две домушки: детонаторская и – с бикфордовым шнуром. Сюда зимой, когда замерзали непроходимые болота и протоки, приезжали на автомашинах с разных золотых приисков. Отец отпускал взрывчатые вещества. Дома на шкафу в картонной коробке всегда лежало с десяток детонаторов. Вдруг ревизия – можно добавить, если случится недостача. Обернутые красной пропарафиненной бумагой патроны аммонита торчали из сусека в тамбуре вместе с вкусной копченой колбасой из магазина, недавно открытого в том красивом под железной крышей доме у бесконвойного лагеря, где раньше был ОЛП [отдельный лагерный пункт. – прим. ред.].
– Ты смотри, детонаторы не трогай! – говорил отец, уходя из дома.
И только хлопнет дверью – сын подставлял табуретку к шкафу. Как они манили! Вот они, сияющие, веселые, как елочные игрушки, и страшные: изнутри трубочки глядела серебряной попкой гремучая ртуть. В каждой такой трубочке, говорят взрывники, две лошадиные силы… сейчас это может произойти: треснет воздух, раздернется медная оболочка, рванется в стороны мир: исчезнет пол некрашеный, скучно покрытый вместо половиков бумагой пергаментной с того же склада ВВ – и распахнется что-то ужасное, яркое. Он не раз видал взрывы на участке у шахт, и на кладбище аммонитом рвали могилы…
Подъехала к их дому машина, шофер в полушубке черном зашел в барак почифирить, а они с братом: оконце в кабину открыто – он встал на подножку, открыл бардачок, а там тяжелая бурого картона коробка с детонаторами: шестьдесят штук; и придумали с Женькой и Серегой сделать из них мину: маленькую, игрушечную – взрывчатого вещества еще пришлось добирать: сын уполномоченного Кислова из охотничьих припасов отца увел патроны и черный порох.
Чтобы больше самодельная бомба походила на настоящую, вложили в деревянный ящичек к детонаторам круглые набалдашники от тракторных рычагов; разнокалиберные патроны, один винтовочный: его обронили стрелки за галечным отвалом на стрельбище – таких пять в сияющей красиво жестяной обойме – большой, еще дореволюционного образца патрон с острой пулей, обтянутой натуго красной медью…
За промерзшей до дна речушкой, в снегу, за пирамидой галечного отвала подставили ящик под вмерзшую в грунт корягу.
– Уходи в укрытие! – скомандовал взрывник, а сам остался. Теперь – бутылка с бензином… Сердце замерло, и ангел хранитель шепнул: не смей! – когда хлестнул в сияющие медью трубочки детонаторов струей: бензин в них громко зачуфыркал, недовольно запузырился, предупреждая об опасности. Послушавшись, отвел забулькавшую страшно струю… И запалил длинный веревочный фитиль, и отбежал, залег в углубинке в снег, где уже приникли два его товарища.
Как долго горело… уже хотели было ползти, проверить, и вдруг подбросило, как в кино, красивым, черным столбом корягу вверх. Подбежали – пусто: воронка в почерневшем снегу, и ничего, даже щепок: все пули и набалдашники улетели…
…И чекали по плитке пола шаги, затягивались губы жадно, сладко чинариком… Только никому не говорить, продадут… кругом стукачи. (Он не знал, что себе и вообразить еще!) Звонок прерывал эти вязкие, страстные мечты… Медленно, с полной душой, загадочным взглядом подымался он по лестнице в аудиторию…
В черном костюме, высокий, с подвижным сократическим лицом Михаил Павлыч Еремин ходил из угла в угол, вдохновенно защуривался, пронзительно читал наизусть: «Мы все глядим в Наполеоны… двуногих тварей миллионы»… «Гибнет земля наша от нас самих… Я предлагаю вспомнить долг, который на всяком месте предстоит человеку… Да и не утеряли ли вы уже образ Божий?»… Закинутые назад, черные, почти без седины волосы рассыпались по ушам; опуская глаза, ронял в пол с грустной улыбкой: «Вот кончится для вас этот пятилетний рай»… Пушкин… Гоголь… Отечество… Сердце сладко томилось, и не удержался, рассказал лучшему другу, служившему на флоте… Старший матрос усмехнулся:
– Тебя еще на входе схватят, не допустят до гроба…
Через много лет и он усмехнулся так же, увидев по телевизору стеклянный гроб, в нем торт: точная копия Ленина из сладкого крема и теста, в черном костюме из шоколада. Вокруг, если говорить по-старому: блатари, а по-новому, как они себя называют красиво греческим словом: олигархи или элита. Те, кого он ненавидел, кого винили в том, что они предали отечество, отняли вклады, добили деревню, сельское хозяйство, заводы – со смехом резали Ленина на куски и ели.
Делали то, о чем в бараке, как слышал он в детстве, говорили вольные, то есть освободившиеся из лагерей разного сорта люди: «Этот Ягода, скотина… Я бы живьем резал и ел этого Сталина!» Или: «Вай-вай-вай! Я бы этого Берия без соли, с дерьмом схавал!».
Как ни назови телевизионных едоков, но и теперь, в конце жизни, он всё не мог решить: правильно ли он сделал, что не послужил, не пожертвовал собой ради отечества?..
Геннадий ГУСАЧЕНКО. Чёрные Братья
Рассказ
1
Плавзавод «Всеволод Сибирцев» сиплыми гудками давал о себе знать в сотне миль западнее Броутона, небольшого острова в Южной группе Курил. За кормой океанского монстра в страдные дни путины тянется неровная цепочка сейнеров, ожидающих выгрузки рыбы на плавбазу. Крошечные, тёмные силуэты рыболовных судов, с полными трюмами сельди осевших в воду по самую ватерлинию, чуть видимые издали, напоминают глупышей, топорков, бакланов, бултыхающихся в волнах. Случалось, не одни сутки простояв в очереди на сдачу сельди, минтая, камбалы, сайры, морского окуня, наваги, сейнеры вываливали протухшую рыбу за борт и спешили вернуться в район промысла за новым уловом. После успешного траления, удачной заводки кошелькового невода или постановки сетей капитаны, наперекор штормовой погоде, стремились кратчайшим путём прийти к плавбазе, к причалу рыбокомбината. Это сравнимо с полевой жатвой, когда водители грузовиков, наполнив кузова зерном из бункеров комбайнов, торопятся на хлебоприёмные пункты, невзирая на бездорожье и осеннюю распутицу.