Промозглой апрельской ночью, захваченные тайфуном «Шерли», мы идём проливом Уруп к плавбазе с трюмом, что называется, «под завязку», набитым рыбой. Наш пузатый СРТ – средний рыболовный траулер, неуклюже переваливаясь с борта на борт, то зарывается тупым форштевнем в пенящиеся волны, то с невероятным трудом, словно взмыленная лошадь, везущая в гору тяжёлый воз, взбирается на штормовой вал, чтобы снова ринуться в кипящее море. Огромные волны с шумом перекатываются через палубу, к радости боцмана, отмывая её от рыбьей чешуи, с грохотом ударяются в фальшборты, сотрясают облезлый за шесть месяцев путины корпус.
На тысячи миль вокруг непроглядная ночь с моросящим, вперемежку со снегом, дождём, с завывающим в снастях встречным, дующим с Охотского моря ветром. Вода течёт с капюшона, прикрывающего мокрое лицо, струится по складкам прорезиненной армейской плащ-палатки, купленной мною на базаре в Курильске. Мои руки, держащие штурвал, немеют от холода. В ожидании конца «собачьей» вахты я всё чаще подношу к глазам часы, всматриваюсь в светящийся циферблат. Утомительно долго тянется время вахты, и нескончаемыми представляются дни, недели, месяцы промысловой путины.
В рассеянном дождевой пеленой луче прожектора изредка мельтешат чайки. Ничего не вижу перед собой, кроме заливаемого волнами полубака и вздымающейся палубы, освещённой тусклым светом топовых огней. Я неотрывно смотрю на картушку компаса, волны швыряют судно, сбивают с курса. Лёгким подворотом штурвала удерживаю непослушную картушку, а значит, и судно, на отметке 270 градусов. Справа по курсу, всего в десяти милях от нашего штормующего «рыбака», во мраке ночи притаились скалистые утёсы Чёрных Братьев – двух вулканических островов с остроконечными семисотметровыми вершинами, окутанными клубами ядовитого дыма. Сколько парусных ботов, шхун, кочей, шлюпов разбилось на предательских камнях Чёрных Братьев, не видимых в ночи!.. Ни на миг не расслабляясь, не забывая о невидимых во тьме островах, ещё крепче сжимаю рукоятки штурвала. Пристальное внимание к дрожащей картушке компаса во время такой дикой качки сродни быстрой езде на автомобиле: задремал на секунду за рулём, и авария неизбежна.
Я стою «собачью» вахту вместе с опытным штурманом Петром Петровичем Мельниковым, бывшим капитаном траулера, затонувшего зимой в Олюторском заливе Камчатки. Обледеневший сейнер с трюмом, вот как у нас сейчас, полным сельди, опрокинул ураганный шторм. Команде удалось спустить на воду надувные плоты и спастись на них. Портовое начальство признало Мельникова виновным в гибели судна. «Не выбросил за борт груз… Не сколол намерзающий глыбами лёд… Не принял во внимание метеосводку… Не обеспечил…» – гласили строки приказа о лишении Мельникова капитанского диплома.
Всецело полагаясь на верный компас, я мечтаю о тёплой каюте, о горячем чае, о шерстяном одеяле, под которое, приняв душ, заберусь и под дробный стук дизеля с нервным дребезжанием переборок провалюсь в глубокий сон, пока громыхающие на трапе сапоги матроса, идущего будить смену, не возвестят о начале новой вахты. В который раз я думаю о мужественных мореплавателях, ходивших этим проливом под парусами, без грохочущего дизеля, без радиолокатора и навигатора, без точных морских карт. Наяву ощущая, как в дикой качке палуба уходит из-под ног, я могу без труда представить бедственное положение тех моряков, застигнутых штормом. Ночь… Ураганный ветер, треплющий, рвущий в клочья паруса… Неуправляемый корабль, относимый волнами на скалы… Прибой, с оглушительным гулом перекатывающий камни, разбивающий деревянное судно в щепки… Но более всего я мечтаю, чтобы прекратился свирепый шторм, чтобы утихомирилось море, стало гладким, как в тропических широтах, и тихим. Когда я вслух выразил эту мысль, штурман усмехнулся:
– Если бы в море была тишь да гладь, тогда бы здесь одни лодыри плавали и прочие хитрованы, любители прохлаждаться на лёгкой работе. Это про них сказано: «Кто в море не бывал, тот горя не видал».
За семь путин по добыче рыбы я так и не привык к качке. Морская болезнь изматывает тошнотой. Всякий раз бросаясь к обрезу – жестяной банке из-под галет, с позывами рвоты, проклинаю день и час, когда поступил матросом на сейнер. В такие минуты уверяю себя, что всё, последний рейс и больше никогда не поднимусь на палубу, пропахшую рыбой. В глубине души знаю: вернёмся в порт, поброжу по твёрдой земле, широко расставляя ноги, и тоска по морю вновь приведёт на причал, заставит взойти на борт, встать к штурвалу траулера, где нет выходных и праздничных дней, где все работают, как одержимые, где нет места боли, усталости, унынию, страху, отчаянию.
Я с затаённой завистью смотрю на вахтенного помощника капитана, не подверженного морской болезни. Со спокойным видом, словно и нет ревущего шторма, Мельников развалился в кресле, привинченном к полу. Прикрывая лицо полой плаща, штурман поглядывает на репитер компаса и, скорее по привычке, чем по необходимости, бросает короткое:
– Не рыскать на руле!
– Есть не рыскать! – отвечаю, хотя и так изо всех сил стараюсь держать надоевшие мне 270 градусов на верхней отметке компаса.
Мельников спускается в штурманскую рубку, уточняет координаты, сверяется с картой, просматривает окружающее нас мрачное пространство на экране локатора. Вернувшись на мостик, усаживается в кресло, строгим голосом предупреждает:
– Точнее на руле. На траверзе остров Брат Чирпоев. Семь миль до Чёрного Брата… Черти с квасом съели бы этого родственничка и не подавились!
– Петрович, – чтобы отвлечься от дурноты морской болезни, спросил я. – Кто и почему назвал эти острова Чёрными Братьями?
Мельников молчит. То ли задремал штурман, то ли говорить громко, перекрывая шум ветра, не хочет. Но вот он пристально посмотрел на репитер компаса, потом на меня и, не найдя причин сделать рулевому замечание, сказал, вернее прокричал:
– Василий Головнин на шлюпах «Диана» и «Камчатка» в начале девятнадцатого века исследовал Курильские острова… Вероятнее всего, он Чёрными окрестил Чирпоя и Брата Чирпоева… Брат Чирпоев, мимо которого сейчас идём, пять километров в длину и почти столько же в ширину. А другой Чирпой и того меньше: чуть больше трёх километров в ширину и в длину. По три семисотметровых вулкана на каждом. Пресной воды на них нет. Узкий пролив Сноу разделяет зловредных братков – ширина его всего чуть больше мили. Да ещё в нём островок Морской Выдры и несколько скал, торчащих из воды, на которые легко напороться… В общем, ничего, кроме неприятностей, Чёрные Братья морякам не сулят. Голые камни, застывшая лава… Вечно курятся. Издали всегда чёрными видятся… К слову сказать, находились смельчаки, ходившие проливом Сноу…
– Сноу? Это кто? Мореплаватель?
– Генри Сноу? Хозяин зверобойной шхуны. Лет сто назад или больше этот предприимчивый англичанин промышлял в проливе морских котиков. Лежбища у этих ушастых тюленей здесь… Мех у них очень ценится. Байка есть, что якобы именно Сноу послужил прообразом капитана Ларсена в романе Джека Лондона «Морской волк». Так ли это, не могу утверждать… Во всяком случае, смелый моряк был Сноу… Были и другие смельчаки, кто, сокращая путь до плавбазы, ходил между Чёрными Братьями… Один такой сорвиголова на Итурупе живёт… Илью Муромца видел?
– Богатыря на картине Васнецова?
– Да нет… Водопад на Итурупе, самый высокий в России. Высота – сто сорок метров, ныряет прямо в океан. Грохот от него далеко слышен, за то и назвали его именем русского богатыря. Увидеть его можно только со стороны моря. Ну, а сорвиголова, о котором я говорил, летом у подножия горы в бамбуковой хижине живёт – бывший капитан сейнера, а ныне пенсионер Геннадий Дмитриевич Савельев. Митричем его зовут на Итурупе. От корреспондентов, от туристов у Митрича отбоя нет. На своём катере возит любителей экзотики к Илье Муромцу… Сувениры из бамбука им продаёт: циновки, корзинки, панно, засушенных крабов и морских ежей. Пограничникам, браконьерам, перекупщикам рыбы, кальмара, крабов он лучший друг. Японцы, айны есть на острове, не всех выселили после войны… Общаясь с ними, Митрич так поднаторел в японском, что на их языке договаривается о сбыте японцам лосося, икры, креветки, крабов. А уж те своим передают условия договора – и всем навар, все в барыше… Квартира у Митрича в посёлке Буревестник, только дома его застать непросто, мотается он по всему острову на своём джипе – дела свои авторитетные проворачивает. А авторитет у Митрича – будь здоров. Многое на нем держится и многим он помог. Например, в прошлом году в августе мы зашли на Итуруп заправиться пресной водой, солярой. Смотрим, у пирса в посёлке Рейдово на швартовых поскрипывает канатами сейнер… без капитана! Сбежал капитан, и это в разгар сайровой путины. А ведь до Шикотана рукой подать. Для рыбаков там самый денежный сенокос в это время года, а «Кальмар» – без капитана. Забавная история вышла, и, как ты, наверное, уже понял, она и подтвердила еще раз авторитет Митрича. Потому что для того, чтобы вернуть с помощью пяти слов подгулявшего моряка, нужно быть или волшебным джином, или таким, как наш Митрич. А теперь слушай, так и быть, сейчас тебе все расскажу…
2
В августе на Южных Курилах установилась обычная в этом месяце ясная солнечная погода. Прохладный ветерок с Охотского моря освежал западную часть Итурупа. На восточном побережье острова, покрытом тропическим бамбуком, напротив, чувствовалось тёплое дыхание Тихого океана. Синие зубцы островерхих вулканических гор окаймляют горизонт на севере. Где-то там, вдали, среди скалистых утёсов, низвергаются водопады и в разноголосых птичьих базарах тонет грохот прибоя. В один из таких благодатных дней по кривой и пыльной улочке посёлка Китовый шёл человек в форме капитана морского флота. После длительного плавания в штормовом море его ноги ещё не отвыкли от постоянной качки, и моряк шагал не торопясь, вразвалочку, широко ступая по твёрдой земле. Был он средних лет, подтянут, русоволос, коротко стрижен, гладко выбрит, в наутюженных брюках, в кителе с шевронами. Начищенные до зеркального блеска туфли, белоснежная сорочка и чёрный галстук с золотой заколкой-якорьком дополняли опрятный вид моряка, для которого морская честь превыше всего. В одной руке капитан нёс ящик-«разноску» с плотницким инструментом, в другой держал «мицу» – фуражку с «крабом», которой обмахивал потное лицо. У крайнего домика, напоминавшего старый амбар, огороженного почерневшим от дождей штакетником, сохранившим кое-где следы зелёной краски, моря