Нет, что ни говорите, а спирт или водка в лесу в экстремальных случаях просто необходимы. Но я никогда не видел моего отца пьяным.
– Хочешь потерять жизнь – пей!.. – сказал он мне, когда я уже стал выше его ростом…
***
А годы идут, мне уже 20 лет, я студент четвёртого курса педагогического университета, и мне казалось, что я уже умный. И таким умным я однажды приехал к отцу. Он, видимо, почувствовав, что я стал умный, и привел меня в его любимое место у речки Глухой. Название речки очень отвечало этому месту, скрытому, тихому, потаённому, где речушка была перегорожена бобровыми платинами и словно замерла, остановилась в своём видимом течении. И стоя на берегу над будто бы остановившейся водой, отец прочитал:
Воды глубокие
Плавно текут.
Мудрые люди
Тихо живут.
– Сын, Пушкин положил эти слова на бумагу лет в 30–35, а я начал по-настоящему осознавать их только к своим 60-ти. Но ты не подумай, что «тихо» – это значит трусливо или без напряжения. Наоборот, в тишине может быть заключено самое сильное напряжение, как перед грозой, когда замирает все так, что не колыхнется ни один листок. Зато какой разряд грома, молнии следом разрежет, пронзит тишину…
И сегодня я понимаю, что речка Глухая и строки Пушкина – это было тоже его «отцовским наставлением», наглядное, зримое, какое уже не забудешь…
В его «Отцовском наставлении» есть два ключевых слова, которые мой отец ставит близко друг к другу. Это – пядь, известное нам как пядь земли (но у отца пядь – это ещё и личная честь), другое слово – дешёвки. И мой отец встречал в своей жизни будто бы целое село с таким некрасивым названием, где-то под историческим городом Козельском. Вначале к этой части отцовского наставления я отнёсся очень поверхностно. Почти как все мы в отрочестве относимся к бесконечным поучениям, моральным сентенциям наших родителей. И более того, я даже подумал, что мой отец Дешёвки выдумал. Но всё же эти Дешёвки и разговор о них остались где-то в углу моей памяти, и однажды, уже повзрослев, я любопытства ради заглянул в интернет узнать что-нибудь про Дешёвки: и действительно нашёл Дешёвки, на том же самом месте, о котором не только рассказывал мне мой отец, но и записал в своём «отцовском наставлении».
И тогда я понял, что мой отец ничего не выдумывал и знал о Дешёвках близ исторического города Козельска не по чьим-то словам, не понаслышке, а по своей жизни… Да, Дешёвки, оказывается, около Козельска были, есть, так и остались не переименованными. Кстати, непереименованным остался и Факел Революции, где люди побили, покрали, поели наших коров… приравнивая себя скорее к дешёвкам, чем к факелу, освещающему нам путь. И пусть уж лучше Красным Факелом называется наш городской театр, а Факел Революции так и остаётся символом поджога, смуты и бунта, позором братоубийственной войны.
– Осуждаем самоубийство человека и восхищаемся самоубийством целого народа… – сказал мне как-то отец.
***
Да, всё в нас из чего-то выходит, и сами мы выходим из детства. Во всяком случае с того момента, как через чрево матерей наших появляемся на земле, на этом свете. Где мы бываем до этого момента – пока не знаю. Хотя мой отец утверждает, что многие из нас уже были на этой земле и не по одному разу… И каждый несёт на ней свою Судьбу, некий свой причинно-следственный ряд своих прежних дел и поступков от наших прежних жизней, потому и судьбы на земле у людей столь разные; одни умирают при первом же экстремальном, несчастном случае, другие – не выходят из этих экстремальных несчастных случаев, но их словно кто-то хранит, и в самый критический момент для их жизни словно переносит на руках… И мой отец видится мне именно таким, как бы сотканным из сплошных экстремальных, критических случаев… Но словно кто перенес его на руках… И вот рядом с «Отцовским наставлением» я читаю его повесть с названием «Сюда я больше не вернусь…». Многоплановое название… Но я хотел бы, чтобы мой отец ещё когда-нибудь вернулся на эту землю и чтобы следующее его детство на ней, как и детство всех детдомовцев, было лучше, чем то, описанное в его повести… Хотя кто знает, что лучше?..
– В легкой доле мало воли, – говорит он сам.
Ложное небо
Был осенний день. Уже не надо было поливать огород. И папа пошел к берегу Обского моря вытащить из воды электронасос, качающий воду. Проходить ему надо было около стоящего на берегу бунгало – простенького дощатого домика, в котором летом возле воды приятно отдыхать. В этот же осенний день, далеко уже не первый день осени, ни в бунгало, ни на базе никого уже не было. Но, проходя мимо бунгало, папа услышал в нем явный шум. «Кто мог туда забраться? – подумал папа. – Крыса?..»
Но крыса не делает такого большого шума. Может, отдыхающие люди забыли там своего кота?.. Но кот бы мяукал, особенно голодный… И папа в недоумении и желании узнать, кто?.. что за шум?.. подошёл к бунгало и заглянул в окно. Через стекло рамы он и увидел того, кто производил в бунгало шум.
Внутри дощатого домика прыгал коршун – птица размером не маленькая. Как он туда попал?.. – недоумевал папа. – Дверь бунгало была закрыта. Да и все коршуны уже улетели. Почему не улетел этот, а оказался в бунгало? Папа начал обследовать со всех сторон бунгало и обнаружил в большой длинной раме, состоящей из ряда стёкол, одно стекло разбитым. Пробоина была вовнутрь домика: стёкла, усыпавшие кровать, указывали на то, как коршун проник в бунгало.
– Сын!.. – громко позвал меня отец, я подошёл, и он показал мне на коршуна, тревожно сидящего в бунгало и поглядывающего на нас, смотревших на него через разбитое стекло:
– Коршун влетел в стекло… Но почему?..
Папа отошёл от бунгало и стал разглядывать раму со стороны.
– Всё понял, – сказал он, – коршун перепутал большие стёкла рамы с небом. Смотри, как отсюда в них хорошо отражается небо: и облака и синева… И коршун с лету, снизу угодил в это небо, в ложное небо.
Папа пошел к нашему дому, там надел на себя толстые зимние рукавицы, взял ключ от двери бунгало. Мы открыли дверь. Коршун заметался по бунгало, но папа загнал его в угол и там, в толстых рукавицах взял крепко в руки. Коршун зло и сильно вцепился своим кривым клювом папе в рукавицу, так папа и держал, и нес его из бунгало. Одна нога у коршуна была слегка подранена, на что указывали и капли крови на кровати в бунгало. Но рана была небольшой, и, вытащив коршуна из бунгало, папа поставил его на землю. Взъерошенный коршун потряс перьями и заходил по полянке кругами, посматривая в разные стороны и на нас, видимо, после своего неудачного полета в «небо» не решался вставать на крыло.
Между тем все его собратья-коршуны улетели от нас уже дней десять назад. Коршуны почему-то улетают из Сибири всегда рано, раньше всех перелётных птиц. Последними улетают водоплавающие. Но закрывают сезон у нас на Обском море орланы-белохвосты, летящие с севера и делающие у нас осенью остановку. Но как только лед затянет поверхность моря, орланы снимаются и улетают: и тогда – зима.
Пока ещё был конец сентября. Коршуну уже давно пора было улетать, а этот попавший, как папа сказал, в «ложное небо», подниматься в небо не решался. Но вот он походил, размял свои ноги и тело, потом присел, подскочил, с силою замахал своими большими крыльями, оторвался от земли и полетел, всё больше набирая высоту, в сторону от бунгало и теперь уже в настоящее небо.
– Должен долететь, – сказал папа, глядя вслед улетающей птице, – время до снегов ещё есть. Да, сынок, коршун в стекле рамы принял ложное небо за настоящее: и это сбило его с пути, и он мог погибнуть в нашем бунгало от голода, не пойди я случайно мимо.
А может, так и мы, люди, через окуляры наших телескопов видим не настоящее, а ложное небо и, сбитые с пути, никак не можем увидеть настоящее и подняться к нему.
Я не знал, что мне сказать папе, я ещё не думал об этом. Я смотрел в небо, в сторону улетающего по нему коршуна и думал: хорошо, что мы его спасли, и радовался этому, как бы говоря ему: «До свидания!.. Коршун».
Дед Клоков
Деду Клокову в ту пору было за семьдесят. В Великую Отечественную на фронте он не был, хотя к участникам войны был причислен. У него была на заводе военная бронь, которую давали специалистам, необходимым для оборонных заводов. Всю свою жизнь Клоков провёл на одном заводе. Был заядлым охотником и рыбаком. Сам строил и любил эту базу и, выйдя на пенсию, отойдя от работы на заводе, покупал на всё лето и зиму путёвку и жил летом с семьёй, а зимой одиноко в домике с названием «Глухарь». С лета готовил себе на всю зиму дрова и залегал в зиму, как медведь, на пару со своей белой лайкой, такой же старой, как и дед Клоков.
Такую опасность, как энцефалитные клещи, дед Клоков не признавал и смотрел на них с полным пренебрежением и даже презрением, снимал со своей одежды или вырывал из своей шеи клеща и тут же отбрасывал в сторону, даже не пытаясь давить или жечь. А клещи часто облепляли его тело, как отроков прыщи… Но никаких прививок он никогда не ставил. В бога дед Клоков официально не верил, но как всякий человек, стоящий уже на ступени своего перехода… вольно или невольно задаёт себе вопрос: а что дальше?.. Так и дед Клоков, конечно же, этот вопрос если и не задавал себе прямо, то внутри себя имел… А потому как мой папа держался сознания, что полной человеческой смерти нет, а есть только виды разной реальности, и говорил об этом деду, то дед Клоков, хотя на словах и отрицал бога и всякую другую реальность, но долгими зимними вечерами сам приходил к папе и сам затевал, начинал задирать папу, что никакого бога нет, как и никакой другой реальности. Папа улыбался, хорошо понимая атеиста-деда, не верующего в бога, но желавшего, чтобы его в этом разубеждали… Папа разубеждал его в атеизме и убеждал в обратном, и дед уходил…
– Ну, успокоил старика, вселил на ночь дух бессмертия, – улыбался папа. – Да, сынок, тяжело оставаться с одной смертью, даже такому крепкому атеисту, как наш дед Клоков. Человек – всегда ребёнок, и всегда, до самой старости и смерти желает, чтобы его убеждали или переубеждали…