После семидесяти дед Клоков совсем ослеп и в зиму уехал с базы в город ставить в глаза искусственные хрусталики, которые должны были вернуть ему зрение. И всю эту зиму мы с папой прожили без деда и как-то уже подзабыли его.
Прошла долгая зима, шёл месяц май, и через два дня уже должен был наступить День Победы 9 мая.
Мы с вечера лежали с папой при керосиновой лампе, на одной кровати, и я почему-то заговорил про смерть, про эту таинственную, непонятную и незваную гостью, которая приходит и куда-то уводит человека с земли, делая его мёртвым… И как человек оживёт, этого я никак не мог понять, хотя и слушал папины разговоры с дедом, и папа сам мне говорил… что смерть – это то состояние, при котором «бессмертная часть Фауста» и наша с тобой выходит из тела…
Перед сном мы вышли с папой «до ветру», «отлить» – как выражался отец и, «отлив», я стоял, пораженный небом над своей задранной кверху головой: до чего в полной обступавшей нас темноте оно было звездным… И казалось, вот оно, рядом… а на самом деле между всеми этими светящимися точками тысячи и миллионы и миллиарды световых лет… и перед всем этим я…маленький, маленький человек… Я даже поёжился, отчасти от холодного вечера в начале мая, но больше от ощущения своей малости перед все тем, что видели мои глаза… А сколько ещё они не видели?! И перед всем этим я —человек и, как папа говорит, равный этому вечному небу, вечному Богу… И хотя я всё это слышал от папы, но приравнять себя к этому Вечному Небу, вечно светящемуся и сияющему, никак не мог!..
Мы вернулись с папой в дом, снова легли вместе на одну кровать, немного ещё поговорили о небе, о звёздах, и я уснул. Я не слышал тревожного стука в окно…
Не слышал, как папа выходил на улицу, как с кем-то там разговаривал. И как к нам вошла женщина. Не слышал я, как папа оделся, вышел из дома, завел трактор, стоявший вместе с тележкой, в которой мы недавно возили дрова, и куда-то уехал в ночь…
Проснулся я даже сам не зная от чего, но с ощущением, что дом наш разваливается, весь сотрясается…
Папа сидел на стуле за кухонным столом и невесело смотрел на меня в дверной проем из кухни в нашу вторую комнатку, она же была и спальней, где я лежал, вытаращив со сна глаза и пытаясь сообразить, где я и что происходит?..
– Всё, сынок… сон наш закончился… – и папа кивнул на пол, рядом с кроватью, на которой лежал я.
Я начал приходить в себя, повернул голову с кровати на пол, куда кивнул отец и откуда нёсся какой-то страшный звук, который и сотрясал в доме всё: стены, стол, за которым сидел папа, посуду на столе. А на полу, на матрасе и простыне лежала полная женщина и храпела!..
Мой отец тоже храпит, когда лежит на спине, я также слышал, как за стеною в нашем «общежитии» храпят уставшие от хождения по морю мужики-рыбаки…
Но такого храпа, который издавала лежавшая на полу женщина, я не слышал никогда, ни до того ни после. Я свесил с кровати ноги и с удивлением смотрел на женщину, на папу, ничего не понимая…
Всё я узнал только утром. Узнал, что в нашей тракторной одноосной тележке лежит под сосной уже остывшее земное тело деда Клокова… Что он шел из деревни пешим с этой храпевшей у нас ночью женщиной. Они прошли уже от села 14 километров до речки Ельцовки, где у дороги стоял стол и скамейки для отдыха. И сели там отдохнуть. Дальше от дощатого грубо сколоченного стола и скамейки, где они сели отдохнуть, по дороге в сторону базы начинался от речушки Ельцовки небольшой взгорок, совсем незначительный подъём. Но дед посмотрел на него и сказал своей спутнице:
– Мне в эту гору не подняться… Ты иди, как я тебе сказал… А я тут посижу, немного отдохну и тоже пойду за тобой.
– И я пошла. Дошла до поворота к вам, но идти, на ночь глядя, одна на базу забоялась. И стала на дороге у поворота поджидать деда. А его всё нет и нет, – рассказывала она утром папе. – Ну, думаю, старый козёл, надул; наобещал, чтобы идти ему было веселее, а перед базой в кусты… Ушёл, скорее всего, на какую-то другую базу. А я стою, жду его… Дай, думаю, пройдусь обратно, чтобы убедиться, что на дороге его нет, я глупая и дед-проходимец меня обманул… Прошла назад метров триста и вижу: на дороге мой дед лежит. Подумала, прилёг отдохнуть, вытянулся усталым телом. Подошла, тормошу его: «Дед, хватит лежать, вставай, пошли…». Взяла его за руку, а рука-то уже холодная, мертвая рука. Я как его руку бросила, подскочила и бежать. Поворот уже на базу вашу пробежала, остановилась: куда я, думаю, бегу. Человек у меня за спиной на дороге мертвый. И я сама со страху на дороге вот-вот умру. Вернулась и пошла в поворот, куда дед меня посылал…
Ну а в это время мы с папой вместе на кровати уснули. Папа и не разделся даже, и керосиновую лампу не потушил, перед окном на столе зажженной так и осталась, словно кто-то должен был к нам ночью прийти и мы кому-то этой лампой в окне маячили…
И слышит папа стук в окно. Вышел он на улицу и видит перед собой женщину. Женщина взволнованно кричит:
– Там ваш человек на дороге лежит, помер!..
– Наши все дома, – говорит папа. – Нас всю зиму только двое – сын да я, и никакого больше человека.
– Да нет, ваш человек там…
Женщина в сильном возбуждении. Ничего сказать толком не может, с одного на другое перескакивает. Но всё же, слушая её сбивчивую речь, папа начал понемногу догадываться, что лежащий на дороге человек, это, может быть, дед Клоков…
– Ладно, сейчас заводим трактор и поедем. Кто бы там ни был – наш дед или кто-то другой. Но человека подобрать надо, а то до утра грызуны лицо испортить могут. Хотя земное телесное лицо ему уже не нужно, только родственникам…
– Я с тобой не поеду. Я боюсь… Я и так вся дрожу… – запричитала женщина.
– Ладно, оставайся в доме.
Папа принёс из общежития матрас, положил его на пол, на него простынь, подушку.
– Ложись, спи…
И папа ушёл на улицу. Завёл трактор и поехал подбирать деда.
– Дед лежал поперёк дороги, а над ним луна!.. До того полная и яркая, с тремя кольцами вокруг жёлтого диска, в ясном морозном воздухе ночи, – рассказывал потом папа. – И дед тяжёлый-тяжёлый, еле втащил его в тележку…
Привёз папа деда на базу, поставил тележку у дома под сосной. А женщина сидит, его дожидается. Дождалась и говорит:
– Увези меня в мою деревню…
– Утро вечера мудренее, – говорит ей уставший папа. – Ложись, мадам, спать.
– Не могу я рядом с покойником спать, – говорит она.
– Он же не с тобой в обнимку спит, а в тележке на улице, лицом к небу… – говорит ей папа. А она: увези её да увези…
– Послушай, я тебя повезу, а мой мальчишка встанет, выйдет на улицу меня искать, увидит телегу подле дома и заглянет… Ты вот без оглядки от деда, лежавшего на дороге, бежала. А ему и бежать некуда… Спи, красота, хватит канючить. Утром по свету поеду в вашу деревню, на почту, звонить в город, и тебя увезу…
Ну, а дальше я проснулся от храпа, сотрясающего стены нашего дома. Папа печальный сидел на кухоньке, за столом. На полу, рядом со мной богатырским храпом храпела «красота». И сон наш с папой в эту ночь закончился. У папы, можно сказать, и не начинаясь. А женщина храпела своим богатырским храпом до самого утра. Она и видом была, как богатырь: широкотелая, полногрудая, не всякая богатырская кольчуга бы на неё налезла.
– Ну ты, милая, ночью дала, думал дом наш по брёвнам раскатится… – сказал ей утром папа.
– Ой!.. я и так храплю, а тут ещё наволновалась, так наволновалась…– всплёскивала она руками.
Потом мы сели, точнее, еле втиснулись все втроём в тракторную кабину и поехали в деревню, где жила наша ночная гостья. Там папа позвонил с почты на завод (тогда ещё не было телефонов сотовой связи, связь шла по проводам), объяснил, что дед Клоков оставил тело и Землю и чтобы нашли его родственников, забрать и предать земле дедову телесность.
К вечеру на базу приехал сын деда на машине «Газ-66». Деда перегрузили из нашей тележки в машину, сын трижды выстрелил из дедовского ружья в небо…
Сын деда рассказал нам с папой, что его отец, а на базе дед Клоков, на День Победы 9 мая всегда оставался в городе, встречаясь и празднуя этот день со своими друзьями, с такими же дедами, как он, и которые так же, как и он, ели и спали тогда на заводе, «приближали день победы как могли…».
Но на этот раз дед не стал дожидаться в городе Дня Победы. И как его родня не отговаривала, снарядился на базу; сначала электричкой, потом на автобусе и от деревни пешком… И не дошёл до базы, до своей земной цели, до своей привязанности совсем немного…
– Видимо, почувствовал конец своей жизни и решил перед уходом попрощаться с базой, – заключил, уезжая и прощаясь с нами, его сын.
– Красиво ушёл старик. С дороги и прямо к лунам… – сказал папа вослед машине, увозящей тело деда. – Да, сынок, человеку нужно попасть не в ложное небо, а в настоящее, высокое, а для этого ещё на земле надо чаще на Небо поглядывать… – И, прищурившись, он посмотрел в небо. Я невольно последовал за ним… Небо над нашими головами было ясным, в нём уже всюду проглядывались звезды и поднималась такая же, как и вчера, полная и яркая Луна.
И вспоминая деда Клокова, я хотел бы и сам в час мне назначенный уйти так же «с дороги и прямо к лунам», как сказал папа. Ну и, конечно же, в небо настоящее, а не ложное…
И мой отец где-то уже недалеко от этого ухода-перехода в другую реальность, которую так отрицал атеист дед Клоков и в то же время хотел… Я знаю, мой отец не боится этой другой реальности, не боится думать о ней, говорить о скором уже её приходе и переходе… Мне кажется, он даже ждёт её, с явным интересом хочет встретиться с ней лицом к лицу, узнать, почувствовать её, найти в ней своё место…
– Ведь как на земле мы ищем себя, какое-то своё место, занятие, так будет и там, в нашей новой реальности, и затевать там «свой магазин» – глупо, – говорит он.
Все пожелания и подбадривания, что он ещё проживёт на земле долго, нисколько его не подбадривают и не трогают.