Что ж, бдительный товарищ углядел верно: идею я в это стихотворение заложил вполне подрывную. Я писал о нашей гражданской войне, о Родине-матери, рыдающей о погибших сыновьях, – и посылал проклятия красным и белым, обескровившим великую Россию. И голова моя, со всеми ее мыслями, падала не в героическую реку пролитой крови, а в жгучий ручей материнских слёз.
Чего уж тут хорошего!.. голимая контра!..
КРЕПОСТЬ ДУХА
Крепость духа! Не вывел я крышу,
Не вполне к обороне готов,
Но уже за стеной твоей слышу
Исступленные крики врагов.
На равнине – от края до края –
Вижу войско несметное их…
На тебя уповаю, родная:
Огради от идей кочевых!
Русской подцензурной литературе, начиная с «Одного дня Ивана Денисовича», потребовалось меньше 30 лет, чтобы взорвать изнутри кровавую большевистскую постройку. К концу 80-х годов с «марксизмом-ленинизмом» было покончено – духовно освобожденные, мы стояли на той же открытой равнине, что и наши предки накануне Октябрьского переворота. В наших ушах свистел пронзительный ветер Истории, и очередная кочевая идея, – идея «демократии», – уже пылила на горизонте. Тогда-то, в начале 90-х, я и написал это стихотворение.
Потомкам оседлых племен было ясно, как Божий день, что против кочевников нужно строить крепость. Но – какую, из чего?
Времени на раздумья не было, и мы стали возводить стены из старых, ограненных еще графом Уваровым камней – православия, самодержавия и народности. Но в этот исторический момент русский народ не был воцерковлен и на десятую долю, рожал не больше одного ребенка на семью. А русское самодержавие, облачившееся по первости в «демократические» одежды, еще только пробовало рычать из отреставрированного Кремля.
Обернувшись на Запад спиной, я оглядывал просторы своего континента и ясно видел, что одним нам Евразию не удержать, нужно звать в союзники мусульман. У них-то с рождаемостью всегда всё в порядке. Но как примирить православие с ортодоксальным исламом?
Лишь через четверть века меня осенило: нас сблизит суфизм…
***
Выходя из железных ворот,
Ты крестом свою жизнь осенила —
И поверили мы, что спасет,
Сохранит тебя крестная сила.
Эта вера поныне жива,
Но не стать тебе, видно, смиренной:
Ты свободна – но ходит молва,
Что верна ты привычке тюремной.
Говорят, что буянишь и пьешь,
И болтаешься, с кем ни попало.
Что ж ты, мамка, заешь тебя вошь,
Или мало тебя потрепало?
Коль свобода тебе тяжела,
Так хотя бы детей постыдилась —
Их-то, бедных, за что обрекла
Воровать да выпрашивать милость?
Не дури, пропадешь ни за грош,
Коли всё повторится сначала!
Вот опять ты молчишь. Вот ревешь
И сквозь слезы хрипишь:
– Осознала…
Тяжела ли России свобода? Готова ли моя страна жить по закону, а не по совести? Тысячи сытых рыл, выглядывая из расшитых мундиров, уставились на мою родину – полуголодную, полупьяную, одетую в чужое тряпье. И наседают на нее, вопрошают: готова ли? осознала ли? и качают около ее носа пухлыми пальцами: ты не дури давай, не буянь, берись за ум!..
А она понуро молчит. Ни совесть, ни рассудок она не пропила – и ясно видит, за чей счет жируют обладатели красивых мундиров и их штатские начальнички-правоведы. Но что им докажешь, нехристям? И в зону она возвращаться тоже не хочет.
Не свобода ей нужна, моей родине, – а воля. Ей бы волю – отправила бы она всю эту расшитую свору туда, откуда недавно вышла сама, за железные ворота. Пусть покатают тачку, похлебают баланду, пусть поймут, что нельзя так с живыми людьми…
А расшитые мундиры всё наседают: дура-баба, да ты же сама виновата! На кой черт ты революцию-то взялась устраивать в своей большой деревне? царя-то батюшку с невинными дочками зачем угробила? Чем он тебе помешал, венценосный мученик, помазанник Божий?
И слушает моя родина забытые за семьдесят лет слова, и катятся по ее щекам слезы…
11 СЕНТЯБРЯ
Над Манхэттеном – чад,
Над Манхэттеном – смрад…
Это им за Белград!
Это им за Багдад!
За мольбу о пустом,
За бессмысленный бег,
За уверенность в том,
Что Манхэттен – навек…
В прекрасный сентябрьский денек 2001 года, за неделю до своего 51-го дня рождения, я почему-то пришел в редакцию только после обеда (как начальник, я мог себе сие позволить). По обыкновению, зашел сначала к главбуху.
– Да ты слышал ли, что Америку бомбят? – встретила меня вопросом Антонина Николаевна.
Я аж подпрыгнул на месте:
– Где? Когда?
– Да вон, по телевизору показывают…
Я бросился в верстальную, где у нас стоял телевизор. Он был включен на полную громкость – и на экране вовсю дымили башни-близнецы.
От полноты счастья я запрыгал, поворачиваясь вокруг своей оси, заплескал в ладоши:
– Наконец-то! Дожили до светлого дня! Ура, ура, ура!..
Верстальные девушки посмотрели на меня неодобрительно: им не нравилось, когда я выходил из образа начальника. Хотя Америку они тоже не сильно любили.
А я был по-настоящему счастлив.
Тем же вечером я написал это маленькое стихотворение. Послал его по электронной почте в газету «Завтра», но Проханов не напечатал. Напечатал, спустя пять лет, Станислав Куняев в «Нашем современнике». Спасибо, конечно, и на этом, братья-славяне, но все-таки дорого яичко бывает ко Христову дню.
Тем не менее стихотворение дошло до адресатов – по крайней мере, до одного из них. Через десяток лет я включил это восьмистишие в книгу, вышедшую в Германии, а затем подарил книгу своей знакомой, молодой и раскованной особе, вышедшей замуж за профессора из США. И вот однажды, нежась в объятиях муженька, эта особа услышала от него нечто расслабленное и ленивое:
– Гм… так ты говоришь, твой старый приятель из Рашки тоже что-то пописывает?
– Да, он пишет стихи. Вон и книжка его лежит.
Профессор лениво взял с полки мою книгу, раскрыл посредине и прочел первое, что попалось на глаза. И надо же было такому случиться, чтобы ему попалось именно это стихотворение.
– Вот зэ фак! – заорал профессор. – Вот зэ фак!..
И моя книга полетела в угол.
Боже, как я был счастлив, когда узнал об этом трогательном эпизоде! Я опять кружился вокруг своей оси и хлопал в ладоши.
– Дошло! – кричал я. – Дошло! Без вазелина!..
СОВЕТ АГАСФЕРУ
Беги в Европу, Агасфер!
Оставь Манхэттен обезьянам –
Пусть выползают из пещер
И правят городом-туманом.
И смотрят, сглатывая дрожь,
Как ты, стакнувшись с англосаксом,
Через Атлантику везешь
Тельца, откормленного баксом.
Именно такой представилась мне в начале XXI века эта фантасмагорическая картина: светлая ночь, редкие звезды, густой туман над Нью-Йоркской гаванью, суденышко, везущее огромного, поблескивающего тусклым золотом тельца, прощальный плеск волн Гудзона, а на корме – печальный вечный скиталец. Неотрывно глядя на проплывающий неподалеку светло-зеленый колосс коронованной леди Либерти, скрежещущий отслоившимися листами русской меди, скиталец шепчет, поглаживая золотого теленка:
– Ой вэй, оставайтесь со своими проблемами, а мы таки едем туда, куда нам надо…
И тут он замечает между лучей зеленой короны, подсвеченной светодиодными фонарями, черную обезьяну: сжавшись в комок, она неотрывно, с ненавистью смотрит на уплывающее суденышко. А вон и другая – зацепилась хвостом за зубец, кривляется, корчит скитальцу рожи. Это его почему-то веселит.
– Мы таки уезжаем, – восклицает он, – и без нас тут уже скоро опять будет не остров Свободы, а остров Больших устриц! Верно, Джон?
Пьяная красная харя показывается из трюма.
– Сколько раз тебе говорить, – рычит харя, – ты обязан называть меня «сэр Джон»!
– Но ведь и я тоже сэр… – протестует скиталец.
Красная харя машет рукой и возвращается к своему бренди. Судно идет вперед, леди Либерти медленно уменьшается в размерах, обезьян давно уже не видно. Есть только светлая ночь, туман над водой, далекие звезды и плеск волн.
– Джон, – вновь зовет скиталец, – слушай, Джон. Или, если хочешь, сэр Джон. Скажи мне, почему я и мой теленок снова должны бежать? Почему нас гонят с той земли, которую мы превратили в благословенное место на планете?
– Твоя земля в Палестине! – доносится рычание из трюма. – И будь проклят тот день, когда я отдал ее тебе! А сейчас ты плывешь со своим теленком туда, где относительно тебя уже принимали однажды окончательное решение! Не страшно ли тебе, с позволения сказать, сэр?
Скиталец молчит, гладит теленка, смотрит на проплывающие вдали огни Лонг-Айленда. Потом, наконец, отвечает:
– Да, страшно… Но мне страшно везде, и в Палестине тоже. Лучше всего было в России в начале и в конце двадцатого века… цукер зис, я делал там что хотел! Но сейчас, спустя всего одно столетие, там царит совершенно невыносимая атмосфера. Все там пропитаны ненавистью ко мне, от первоклассника до президента! О, эта нация неисправима! Я неоднократно предлагал в конгрессе сбросить на русских самую новейшую бомбу, – но, к сожалению, меня не послушали. А что здесь? Я отдал этим кривлякам Гарлем и Ньюарк, я поддержал их в борьбе за избирательное право. Смотри, Джон, к чему это привело через полтора века. Они пришли к власти – и выставили мне счет за «черный холокост»! Даже название стырили! Я всё сделал для того, чтобы возвеличить их Кинга, но в итоге они молятся на этого своего рыжего из Детройта! И вот теперь я вынужден бежать из этой, когда-то прекрасной, страны. Джон, клади себе в уши мои слова: придет такой день, когда они за это заплатят!