Журнал «Парус» №79, 2019 г. — страница notes из 51

Примечания

1

То же, но иначе: «Преисподняя полна добрыми намерениями, а небеса полны добрыми делами» (Джеймс Босвелл; 1740–1795. «Жизнь Сэмюэла Джонсона» («Life of Samuel Johnson»). Босвелл утверждает, что Джонсон (Johnson; 1709–1784) в 1775 году сказал: «Hell is paved with good intentions» – «Ад вымощен добрыми намерениями». Поэт-пресвитер Джордж Герберт (Herbert; 1593–1633) в книге «Jacula prudentium» (лат.: «Остроты мудрецов») пишет: «Hell is full of good meanings and wishings» – «Ад полон добрыми намерениями и желаниями». Это соотносимо с Библией: «Путь грешников вымощен камнями, но в конце его – пропасть ада» (Сирах. 21:11 ). Но: «Господь и дела приемлет, и намерение целует…» (Слово Иоаннна Златоуста на утрени по Пасхе). «Мучеником делает не только смерть, но и душевное расположение: не за конец дела, но и за намерение часто сплетаются мученические венцы» (Иоанн Златоуст). «Не судите никак прежде времени, пока не придет Господь, … обнаружит сердечные намерения, и тогда каждому будет похвала от Бога» (1 Кор. 4:5). «Он будет воздавать отмщение… доколе не воздаст человеку по делам его, и за дела людей – по намерениям их» (Сирах. 35:20–21). «Бог не смотрит на количество наших подвигов, а испытывает цель и рассуждение, с которыми мы их совершаем, и соответственно изливает Свое благо» (схим. Иосиф Исихаст).

2

Западник Белинский не ошибался, говоря о мышлении в образах; но, акцентируя в образе идею, предполагая прежний, шаблонный тип образности, прилагал его к искусству. И, восторгаясь «Бедными людьми», он отверг «Двойника» и «г-на Прохарчина», не приняв чуждую ему поэтику, тип образа, мышления. Это был уже иной, не позитивистки социальный Достоевский, а тот, что явится в «Записках из подполья». Жизнь в образе – прерогатива не массовой беллетристики, поначалу присуща гению (возводя его в классики). В модерне и пост-модерне открытия гения станут приемом, ремесленным штампом, утратив смысловую глубину.

3

Античности присущ дедуктивный (от общего, целого, к части) вектор мысли; его и наследовала Европа через Рим. Здесь даже синтез имеет характер не цельный (Сократово качество), а комплексный (Пифагорово количество), абстракции; отсюда тяга к анализу, расщеплению, де-струкции. Восток (в т.ч. и Россия) использует индукцию, идет от единичной конкретики к Единству, к Целому. Потому Западу близки телесное и социум, а нам – их единство при доминировании не части, индивида, а связи. Отсюда интимно личное отношение к Богочеловеку; Западу ближе человеко-бог. Важны акценты, нюансы смыслов.

4

У Пушкина едва ли не все его герои – поэты-философы, уступающие автору лишь в степени рефлексии.

5

Да, Дар свят, но не его носитель, преемник; перенесение качеств предмета на обладателя – грех смещения и смешения. Поэзия как мирская святость (выражение А. М. Панченко), скорее, метафора, чем истина; идея тождеств Шеллинга хороша в идеализме, но не в богословии. В зрелости (1813) феория снята Откровением.

6

Общины первых христиан и рыцарско-монашеские ордена – не прообраз ли коммун и мастерских эмансипе Веры Павловны, отразивших личный опыт Чернышевского и Некрасова? Вектор морально-бытовой аскезы близок интеллигентам-разночинцам. Его, в измененной форме, имел и юный Достоевский (в т.ч. и на каторге).

7

То же характерно и для ст. Лурье В. Догматика «религии любви». Догматические представления позднего Достоевского. // Христианство и русская литература. Сб. 2. СПб., 1996. С. 290–309.

8

Но если «пасхальность» характеризует восточную церковность, то «рождественский архетип» (выражение И.А. Есаулова сохраняет рудимент Юнгова «архетипа») не противоречит русско-православной бытовой и культурной традиции. У нас «чудо рождественской ночи» едва ли не возобладало над «пасхальными», что, конечно же, связано с западной традицией, но было не чуждо русской культуре, с ее поэтизацией зимнего, «северного» пласта повседневности.

9

«Устная молитва, сопровождаемая размышлениями о 15 тайнах из жизни Иисуса Христа и Богоматери» рецептирована православным молитвословием XIX–XX вв.

10

Св. Игнатий Брянчанинов, обладая даром поэзии, отверг аскезу Запада как лже-мистику. Это ж найдем и у Антония Храповицкого: Пастырское богословие. Псково-Печерский монастырь. 1994. Мысль Запада, юридизмом Торы и натурфилософской эстетикой, рассудком и чувством привязанная к Аристотелю через схоластику Аквината, была разъедена духом схизмы.

11

«Воображение перекрывает… каналы, по которым только и может дойти до нас… благодать. <…> Если грех… препятствуют общению…, то «прелесть» подменяет его собой, исключая самую его возможность» (Аверинцев С. Мы призваны в общение. Интернет-версия: http://psylib.org.ua/books/_avers02.htm).

12

Посмертное «крещение» древних вне Христа опасно гностическим модерном. Ведь и медитация отлична от исихии не техникой, а в целью.

13

Наша культура славит кеносис Спаса, инока в миру. Так Хомяков, в отличие от Соловьева чуждый мистике, организовал быт аскезой, которой чурался философ. Опытом славянофила стала мирская праведность, чаемая в «Монастыре на Казбеке» и «Страннике» Пушкина, упреждающих богоборчество «Мцыри». Но пустыня мира философов и поэтов лишена единства мистики и аскезы, угаданного Пушкиным, Тютчевым, Достоевским и востребованного XX-м веком. Оптинский опыт сродни творческому, ибо поэт-послушник призван Творцом.

14

Ермилова Г. Восстановление падшего слова, или о филологичности романа «Идиот» // Достоевский и мировая культура. М., 1999. Вып. 12. С. 54–80.

15

П. Воге «Люцифер Достоевского. О рассказе «Сон смешного человека» // Достоевский и мировая культура». Альм. № 13. С. 185–201.

16

Неверие не вменено Фоме в вину, а лишь в назидание.

17

Его опыт близок Фету: «Не жизни жаль с томительным дыханьем…»

18

Это проницательно замечает Лосский Н.О. Достоевский и его христианское миропонимание // Его. Бог и мировое зло. М., 1994. С. 187.

19

См.: Шульц, Отто фон. Русский Христос // Евангельский текст… Вып. 2. Петрозаводск, 1998. С. 31–41.

20

К нему отнесено: «Если под “бездной” мы разумеем великую глубину, то разве же сердце человеческое не есть бездна? И что глубже этой бездны?.. Или ты не веришь, что в человеке есть бездны столь глубокие, что они скрыты даже от него самого, в ком, однако, пребывают?» (Бл. Августин, цит.: по С. Аверинцеву).

21

См. мое: Сузи В.Н. Подражание Христу в романной поэтике Ф.М. Достоевского. Петрозаводск, 2008.

22

М. Цветаева, любящая не самое глубокое, а самое высокое (т.е. форму, красоту), выбирая между умом и сердцем, отвергает оба ради логики мира (см.: Юрьева О. Мужской ум и женское недоумие в мире Достоевского // Три века русской литературы. Вып. 13. М. – Иркутск, 2006. С. 99–116). Грех было бы в том винить пол или дух, сердце или ум: они лишь орудия.

23

Лаверычева Марина. «Третий» в романах Н. Г. Чернышевского и Ф. М. Достоевского», дипломная работа, ПетрГУ, 2012.

24

Попытку решить проблему предпринял Сердюченко В.И. Футурология Достоевского и Чернышевского // Вопросы литературы. М., 2001, № 3. С. 66–84), даже «забыв» упомянуть то, что задолго до него филологически корректно тему поставила Лотман Л.М. Реализм русской литературы 60-х годов XIX века. Л.,1974.

25

Где та тонкая грань, что отделяет бесспорную канонизацию РПЦ отца и сына Мечёвых от «спорной» канонизации матери Марии (Скобцовой) Вселенским (Константинопольским) патриархатом?! В клубах папиросного дыма, слившихся с дымом крематория, где она была сожжена? Какой дым у Бога окажется весомей? И Царь-страстотерпец не был святым при жизни. Так нам ли весить замысел Господень? Или хотим мерить Его любовь своей распрей? Не обернулось бы «дерзание» против нас. Ведь Господь пребыл с мытарем, а не с фарисеем. И прежде чем усомниться в другом, стоит подумать: смогу ли повторить подвиг?

26

Этот опыт будет востребован XX веком, пригодится в условиях тоталитаризма (оо. Мечёвы, мать Мария Скобцова). Порой он будет утрирован в сближении художника с Христом-поэтом (Пастернак), их отождествлении, христозамещении (Блок), подмене. Интуиция идет от гностики Ренессанса, ею был задет Пушкин (ироническое преломление), вполне серьезно, пафосно, без тени иронии – Гоголь, враждебно – Лермонтов, Есенин, Маяковский и пр. Первыми «проклятые» вопросы поставили Гоголь и Достоевский. И ответили на них творчески и жизненно – но различно, поскольку выбор путей – всегда за нами. Таков наш жизненный и профессиональный долг.