Тихомиров Б.Н. О «христологии» Достоевского // Достоевский. Материалы и исследования. – № 11. – СПб.: Наука, 1994. – C. 102–121.
Тихомиров Б.Н. «Лазарь! гряди вон». Роман Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание» в современном прочтении: Книга-комментарий. – СПб.: Серебряный век, 2005.
Топоров В.Н. О структуре романа Достоевского в связи с архаическими схемами мифологического мышления («Преступление и наказание») // Топоров В.Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ. Исследования в области мифопоэтического. – М.: Издательская группа «Прогресс» – «Культура», 1995. – С. 193–258.
Тургенев И.С. Собр. соч.: В 12 т. Т. 10. – СПб.: Наука, 1982.
Флоренский П.А. Статьи и исследования по истории и философии искусства и археологии. – М.: Мысль, 2000.
Фома Аквинский. Сумма против язычников. Книга вторая. Перевод и примечания Т.Ю. Бородай. – М.: Институт философии, теологии и истории св. Фомы, 2004.
Хеффермель Ф. Иван Карамазов как математик // Достоевский и мировая культура. Альманах. М., 2013. – № 30. – Ч. I. – С. 217–233.
Чернышевский Н.Г. Полное собрание сочинений: В 15 т. М.: Гослитиздат, 1939. Т. 1.
Чернышевский Н. Г. Полное собрание сочинений: В 15 т. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1950. Т. 15.
Шестов Л. Киргегард и экзистенциальная философия (Глас вопиющего в пустыне). – М.: Прогресс – Гнозис, 1992.
Ingold F.Ph. Über die seltsame Arithmetik der «russischen Seele». Zwei mal zwei gleich fünf // Neue Zürcher Zeitung. 10.01.2016. URL: http://www.nzz.ch/feuilleton/zwei-mal-zwei-gleich-fuenf-1.18674049
Впервые опубликовано: Сытина Ю. Н. О некоторых особенностях «арифметики» Достоевского // Вестник Русской христианской гуманитарной академии, 2019. – Т. 20. – № 2. – С. 287–299.
Исследование выполнено при финансовой поддержке РФФИ в рамках научного проекта № 18-011-90002 («Достоевский: pro et contra. Систематизация источников и анализ ключевых подходов к осмыслению Достоевского в отечественной культуре»).
Иван МАРКОВСКИЙ. Достоевский в моей жизни и творчестве
…кто умножает познанье,
умножает скорбь…
Еклл. 1:18
В марте настоящего 2001 года я получил от Новокузнецкого дома-музея Достоевского приглашение на российскую конференцию, посвящённую 180-летию писателя. Приглашение привёз и передал мне новосибирский художник Николай Жуков, мой давний товарищ. Вручил и сказал: «Готовься…»
Конечно, приглашение это – чисто теоретическое, обе стороны ни к чему особенно не обязывающее, приглашение крайне условное, крайне случайное… Ещё неизвестно, смогу ли я приехать на конференцию… дадут ли мне высказаться?.. да и что я скажу?.. Ибо убеждён, не будет на этой конференции человека более случайного, чем я: случайного по воспитанию, по образованию, по социальному положению, не говоря уже об учёности, о научных трудах и степенях, коих достигают люди, приглашаемые на подобные конференции.
Случаен!.. совершенно случаен. Случаен хотя бы потому, что по множеству случаев, которые в судьбе других людей становятся концом их земной жизни, меня как бы уже нет на земле, давно нет, нет много раз… но почему-то я есть…
Вот хотя бы… как пример такой случайности – письмо от моей родной сестры (я получил его ещё прошлой зимой). Письмо полное грусти и даже отчаянья. Сестра на четыре года старше меня, живет на Украине, куда уехала из Сибири ещё задолго до всяких перестроек, когда Украина была советской, и пишет, что всю жизнь мы с ней прожили в разлуке и даже под конец, ввиду «реформ», а с ними и полного обнищания она не может встретиться со мной: ибо украинская самостийная гривна оказалась ещё печальнее, ещё плачевнее российского деревянного рубля, а самостийные жулики, наподобие их премьера Лазаренко, ещё жаднее, ещё поганее москальских. И сестра пишет – приведу дословно:
«Ванюша! Я в детстве два раза спасала тебя от смерти, когда ты тонул в нашей реке. Сейчас настало такое время, что я как бы вновь тебя потеряла, что ты снова тонешь в этой непонятной жизни. И я не только не могу подать тебе свою руку помощи, я даже никогда не смогу тебя увидеть, я часто плачу. Ведь нас только двое на свете, и никого больше нет. И нет возможности даже увидеться. Как жестоко!»
Увы! Письмо невесёлое. Но я не о тональности. А о том, что сестра пишет, что спасала меня от смерти дважды. И это в возрасте до пяти-шести лет. А если взять все мои прожитые годы, то жизнь моя столько раз висела на волоске, должная оборваться, что говорю вам, меня как бы уже давно и много раз нет на этой земле, нет среди вас, среди нас… Но я тут… И даже приглашён на конференцию по Достоевскому.
Но это только одна грубая, физическая сторона случайности, которую я предложил вам в кусочке письма моей сестры (строки из письма её абсолютно достоверны, документальны, писаны не на публику, а родному брату).
Есть ещё духовная сторона случайности, связующая меня с Достоевским. И если вспомнить мою первую с ним встречу… и взять приглашение меня на «российскую конференцию», пусть даже приглашение чисто теоретическое, чисто случайное – проделка художника Жукова – но всё же, на красивом буклете, с моими именем и фамилией, то подобное приглашение на «российскую конференцию» в те мои двадцать лет, в ту мою первую встречу с Достоевским и в том месте… не могло привидеться мне и в самом отдалённом, самом фантасмагорическом сне. Не говоря уже о яви. Ибо в яви я только что покинул тогда одну тюремную камеру…
Камера эта оказалась центральной главой всей моей жизни, всех писанных и неписанных, мыслимых и немыслимых повестей и романов. Сколько раз я пытался отмахнуться от неё, забыть… вычеркнуть из своей жизни, из памяти… Но как шизофреник постоянно возвращается к своей навязчивой идее, так и я… Что бы я ни писал, ни говорил и ни думал, я всё равно возвращаюсь туда, в ту камеру, стою там….
Экономя время конференции и ваше внимание, я, конечно же, должен бы начать своё выступление или вступление не с себя, а с самого главного, с момента для всех нас центрального, до конца ещё не решённого – с главы «Великий инквизитор». Но как сказал Иван Карамазов, начиная брату Алёше повествовать эту главу: «Ведь вот и тут без предисловия невозможно. Без литературного предисловия, тьфу! – засмеялся Иван, – а какой уж я сочинитель».
Так вот и я – какой уж сочинитель, особенно в те мои 20 лет и в той камере. Но именно в той камере я нацарапал на стене свои первые «поэтические» слова, свою первую рифмованную строку, перефразируя Есенина: «Советскую я власть виню и потому я на неё в обиде, что эту камеру увидел». Конечно, крайне подражательно, никакого своего «стиля», никакой «самобытности». Но будьте снисходительны, ведь в той камере я был не на экскурсии и оставлял свой автограф на стене не как экскурсант, и не как журналист, внедрившийся в тюрьму, в камеру по заданию редакции. И стоит мне раскрыться и с кем-то по телефону связаться, как двери тюрьмы и камеры раскроются и меня выпустят. Нет, всё было по жизни, по жизни!..
Еще, в порядке литературного предисловия, надо сказать, что перед той камерой я уже почти отсидел свой первый срок, оставался какой-то месяц… На зоне я без принуждения учился в вечерней школе и собирался выйти и начать «жить по-новому». Увы!.. – я уже собирался, уже начинал однажды «жить по-новому», уже начинал «новую жизнь…». Но как раз на пороге своей «новой жизни» и был арестован в городе Красноярске. В лютую, морозную, декабрьскую ночь вынут из теплой постели и в полном моём недоумении и удивлении всунут в железный ящик «чёрного воронка».
«Чёрный воронок», что увозил меня от тёплой комнаты и теплой постели в холодную ночь и в полную неясность и неизвестность, был, в общем-то, уже и не чёрный, а покрашенный в голубой цвет. Но от этого небесного цвета не было в нём ни теплее, ни светлее. Стылое железо буквально трещало, скрежетало на сорокаградусном морозе. Моё заднее место находилось на металлическом сидении, и я то и дело привставал с него, потому что лучше было стоять, чем сидеть в тонких штанишках на ледяном железе. Но и встать в рост было нельзя, только в полуприсяде… С только что оставленной тёплой комнатой и тёплой постелью это был любопытный контраст…
И меня повезли в этом стылом металлическом ящике по улицам ночного города: сначала в центральное, городское КПЗ, где я в неведении провалялся три дня в ожидании своей дальнейшей участи, затем переправили в тюрьму, оттуда через неделю этапировали в европейскую, западную часть России, мимо Москвы и дальше на Смоленск…
Этапирование длилось два с половиной месяца. И если Радищев довольно комфортно, по тем его временам, проехал из Петербурга в Москву и, подвергнув в своих путевых заметках критике Российское самодержавие, этим прославился и вошёл на все годы советской власти в хрестоматийное изучение в школе (хотя о его слог язык сломаешь), то ваш покорный слуга Ванюша проехал и протопал в своём «путешествии», можно сказать, по всем тюрьмам России, по всем её «централам». И без особенного комфорта, и, уж конечно, без славы Радищева, как с нами дураками-Иванами и бывает.
А между тем впечатлений только от одного этого «путешествия» из славного города Красноярска – мимо Москвы – через все тюрьмы России!.. впечатлений в душе моей было хоть отбавляй. Ибо, идя этапом через тюрьмы России, останавливался я на постой только в этапных камерах, где народец самый разнообразный, ежечасно меняющийся, и где нет разницы – первый раз ты видишь, что такое тюрьма, или двадцатый: все в этой камере вместе – и особо опасные, и наивные дурачки, которые на вопросы: за что? куда везут? – отвечают: не знаю…
– Не знаю, – говорил я с искренним удивлением, вызывая у бывалых сокамерников всеобщий смех.
– Ну и законспирировался ты, браток, глухо… – смеялись бывалые. – Только раз ты здесь и везут, то уж не выпустят, не надейся.
Знали бывалые – и пророчествовали точно! Только я вовсе не конспирировался. Я действительно не знал, за что меня вынули ночью из теплой постели общежития Красноярска и куда везут?.. В КПЗ, затем в тюрьме города Красноярска на все мои попытки выяснить – за что меня забрали и куда везут?.. мне ответили лишь одно: «Поедешь туда, откуда приехал…». А откуда я приехал?.. Моя жизнь до ареста была одним беспрерывным движением по городам и весям (я строил, тянул высоковольтные линии – ЛЭП). Как, впрочем, и после ареста тоже – не оставался больше недели в одной тюрьме…