И, казалось бы, хватит!.. Показали вы юному дурачку, что такое Россия, сколько в ней тюрем и за что в этих тюрьмах сидят, и какие в них порядки… Дайте передохнуть, обдумать, одуматься в каких-нибудь более или менее человеческих условиях. Может, я больше дураком и не буду. Дураком быть невыгодно, это я уже понял, насмотрелся… Отпустите, Бога ради, для первого раза с меня хватит!.. Ведь не каждому же юноше в его 18–19 лет выпадает такое. Не каждого же юношу в его 18–19 протаскивают сразу по всем тюрьмам России. По самым звериным местам, когда два с лишним месяца ты видишь только оскаленные морды конвойных псов, хрипящих на тебя злобной пеной. И такой же злобный хрип, крик и лай слышишь от конвоиров… Может, для первого раза хватит? Ведь в славном городе Красноярске, на берегах могучего Енисея я уже начинал новую жизнь, я уже бросил пить, дурить и куролесить. Я уже пришёл в городскую библиотеку и на вопрос прихрамывающего библиотекаря: «Что вам угодно, юноша?» – ответил: «Хочу знать, для чего живут люди?..» Ведь это уже был вопрос!.. И я уже читал выданный мне библиотекарем труд Писарева «Пчелы». Увы!.. я не видел больше того библиотекаря и не сдал ему книгу. Я помнил об этом все тридцать с лишним последующих лет. Но пусть он простит меня, я, право, не был виноват, что не сдал ему книгу… Увы, меня увозили всё дальше и дальше… Может, для первого раза хватит?.. Нет, не хватит. От славного города Красноярска, от крутых берегов Енисея далеко ещё до конца пути… Далеко ещё Иванушке-дурачку до славы Радищева. Впереди ещё суд, срок, мечта – выйти на волю и начать «жить по-новому». Ничего, что первая попытка в Красноярске не удалась…
И до жизни «по-новому», до второй попытки мне оставалось уже совсем немного.
Но за месяц до освобождения я оказался в штрафном изоляторе… На меня заводится дело по статье «организация беспорядков в местах лишения свободы» – от восьми лет до пятнадцати… И моя «новая жизнь» обратно не состоялась и отодвигается на неопределённое время – от 8 до 15. Из колонии усиленного режима меня переводят в тюрьму, в СИЗО (следственный изолятор). Попытка побега… и та самая камера…
Когда меня подвели к ней по глухому, сырому и мрачному тюремному коридору, дверь камеры была приоткрыта, словно поджидала…
– Заходи, – сказал сопровождавший меня охранник. Я переступил порог. Дверь за моей спиной лязгнула закрывающимися засовами. Звон ключей. Звук удаляющихся шагов – и тихо. Я огляделся…
Странная это была камера… Хотя в общем плане тюрьмы то была обычная тюремная одиночка. Ближе к одной стене – бетонная тумба, она же стул, она же стол и она же – единственная ножка для пристёгнутой к стене койки-нары. Вечером, в час отбоя, в камеру войдёт надзиратель. Отстегнёт койку-нару от стены, та опустится на бетонную тумбу. И можно будет вытянуться горизонтально. А пока – только посидеть на тумбе, походить вокруг неё… постоять, оглядываясь… На тумбе алюминиевая кружка. В углу, в том, что ближе к двери, ржавая «параша», сваренная грубым квадратом из толстого листового железа. Вот, пожалуй, и весь интерьер и все блага цивилизации.
Напротив двери, высоко, под самым потолком – оконце; по ширине оно больше, чем по высоте, напоминает амбразуру или бойницу. Переплётов (кроме решётки) никаких нет, это и окно, и сразу же форточка. Нижняя часть стекла запорошена снегом, следовательно, камера, в которой я оказался, была подвальная, с полом на метра два ниже земной поверхности. От приоткрытого оконца вниз к полу, как белый водопад, спускался, клубясь, холодный уже зимний воздух… Похоже, перед моим приходом камеру специально «проветривали». Но самым любопытным в этой камере был пол. Обычный бетонный пол, но залитый по поверхности водой. И даже не водой, а ледяной кашицей кристаллического содержания. Сухо было только вокруг тумбы, где бетон пола, переходя в тумбу, вспучивался: и здесь «суша» была выше уровня «моря». И ещё сухой была узкая полоска от тумбы к двери вдоль одного края стены, и всё; остальное – вода, точнее, опять-таки ледяная каша кристаллического содержания. Температура в этой камере за всё время, что я провёл в ней, колебалась от нуля до плюс одного-двух градусов (в зависимости от мороза за окном). Уровень застывающей на полу воды поддерживался из развороченной, криво повисшей трубы отопительной системы: из трубы капля за каплей подкапывало на бетонный пол, где вода превращалась в кристаллы…
Я присел на тумбу. Но сидеть долго было невозможно: холод тут же стягивал тело, и тело начинало дрожать, сначала внутренней, а затем и внешней дрожью. Можно было только ходить вокруг тумбы – шаг в одну сторону, шаг в другую; к двери, по узкой сухой полоске вдоль стены, можно было сделать два шага: два шага вперед, два назад… Одет я был в тонкую лагерную робу на голое тело. Мой казённый, лагерный бушлат у меня забрали: бушлат или ватную телогрейку в тюремных карцерах, как и в штрафных изоляторах на зоне, выдают только на ночь, утром забирают.
Вечером дверь камеры открылась, и мой бушлат полетел в лужу. Надо было скорее кинуться, схватить его: не давая ему напитаться водой. Но я почему-то не сделал этого, и мой бушлат провалялся в луже всю ночь, до утра. Утром недовольный охранник поволок его за дверь, оставляя за моим бушлатом, мокрый водяной след.
То ли охранник обиделся на меня за бушлат, то ли ещё почему, но положенная мне утром дневная пайка хлеба полетела из приоткрытой «кормушки» в ту же лужу, куда прежде полетел мой бушлат. Конечно, надо было кинуться и схватить пайку… Но я этого не сделал – и пайка осталась лежать среди воды и кристаллов льда.
Вдобавок в камеру вошёл офицер охраны, с погонами капитана, он смотрел на меня раздражённо и зло.
– Что сломал батарею, – сказал он.
– Да иди ты!.. – только и нашёлся сказать я, удивлённый его наглостью. Он схватил с тумбы алюминиевую кружку и ударил меня ею по лицу. В ответ я пнул его в живот. Я вовсе не собирался с ним драться, всё происходило на уровне звериной реакции, на уровне той жизни, которой я был окружён и погружён…
Капитан выскочил в коридор и уже из коридора грозил: «Ну, берегись!..».
И я берёгся. Когда была смена того капитана и утром меня выводили «на оправку», я всегда брал с собой «парашу» и держал её между собою и охранниками, как щит и меч. Охранники посмеивались, попугивали, но нападать не решались: «параша» была и тяжёлая, и железная.
Когда снова наступил вечер, мой бушлат опять полетел в лужу со словами: «Гуд бай!..». Что, видимо, значило: хорошего сна. Вылавливать из лужи бушлат на этот раз уже не было никакого смысла: весь день он провалялся мокрый где-то на полу, в коридоре и сушить его надо было, по меньшей мере, неделю на горячей батарее. Отопительный же радиатор в моей камере косо висел рядом со сломанной трубой, заглушенный и холодный.
Когда дежурила смена того капитана, что ударил меня кружкой в лицо, моя дневная пайка хлеба летела из «кормушки» в лужу, там уже было три пайки… Но больше мня мучил не голод, а холод. На отстегнутой на ночь от стены койке я мог пролежать не более десяти минут, дальше начинались озноб и дрожь. Доски койки-нары за время её существования были покрыты столькими наслоениями краски и были такими холодными, что на согревание ложа уходило всё тепло моего тела. И не в силах больше лежать и дрожать я вставал и снова начинал ходить – шаг вперёд, шаг назад… И так – день, ночь; день, ночь… Нет, скучно не было: рождалось много вопросов… Но более всего меня мучил вопрос: «За что?..». Нет, не только: за что мне бросают хлеб в лужу?.. Не только – за что бьют кружкой в лицо?.. А вообще!.. За что всё ЭТО?.. За что вся моя неприкаянная жизнь, а в конце ещё и смерть – полное, жуткое исчезновение в никуда, в ни во что – за что?.. А больше всего: за что эта лютая камера?.. Когда тысячи других людей лежат сейчас в теплых постелях, а я дрожу ниже земной поверхности, среди воды и льда… За что?.. Я никого не убил, не ограбил, не украл… Я жил и поступал, как жили и поступали вокруг меня тысячи. Да, я когда-то выпивал и выражаюсь иногда нецензурными словами, как выпивают и выражаются вокруг меня тысячи. Но тысячи таких же как я спят в теплых постелях, а я в этой камере… За что?.. Почему я?.. Я не испытывал и сотой доли вины перед всеми спящими в тёплых постелях – по сравнению с тою лютостью, с тою пыткой, которой я подвергался. Неужели это так и должно быть?.. Неужели всё это законно, божественно?.. Но для чего, для какой такой цели?.. Вопросов было больше, чем ответов. Ответов вообще не было…
Но главный вопрос: «За что?..». Вопрос пушкинского Евгения, потерянно бродящего по берегу Невы… Вопрос молодого оболтуса, оказавшегося в таком месте, где разом рушились все иллюзии, все пионерские, комсомольские идеалы… и вообще все идеалы…
И все вопросы сходились в один: «За что?.. Кто?.. Для чего устроил всё это?»..
Просидев, а точнее, проходив в этой камере – шаг вперёд, шаг назад – пять суток, я заметил, что разговариваю словно с кем-то… Вдобавок у меня начала нарушаться координация движений. От заданных и неразрешимых вопросов уже пылала голова. Почти полное отсутствие сна довершало дело. И я понял, почувствовал, что схожу с ума.
С нарушением координации и уже явной рассеянностью, расстроенностью памяти я потерял и бдительность. В очередноё утро, когда дверь камеры открылась, и объявили: «На оправку выходи!..», я рассеянно вышел в коридор, не взяв с собой «парашу», свой щит и меч, и тут же был сбит с ног. Сбить меня не составляло большого труда: я и без того покачивался. Меня начали бить, вернее, пинать, я даже не кричал, как принято кричать в таких случаях: «бьют!..», только обхватил голову руками, все остальное мне было почти безразлично.
– Бьют! – закричала моя соседка. Она сидела от меня через камеру, тоже в карцере. Вначале я переговаривался с ней по сломанной трубе отопления через алюминиевую кружку (кто был в тюрьме, тот знает этот способ). Соседка представилась «воровайкой», то есть воровкой. Я сказал ей, в какую камеру меня заперли. Она сказала, что слышала про такую камеру, где на полу лёд, и по тюрьме её называют «холодненькой», но, слава Богу, в неё не попадала. В её камере было тепло и сухо. Я сказал: «Счастливая». Больше говорить было нечего, да и не очень хотелось. Заводить тюремный роман в моих условиях не тянуло.