Ну, с новыми тесовыми воротами дома-музея это понятно, это хорошо. Это забота города и горожан, это хлопоты работников музея. Это желание сохранить память… Это хорошо и понимаемо.
Ну, а как понять вокруг живейшего, мучительнейшего искания Достоевского, например, такое: «Функции письма в определении странного /юродствующего/ героя Ф.М. Достоевского» или: «Уровень реализации архетипа в художественном тексте»…
Но это еще только названия докладов. А когда вы прослушаете всё «слово» молодых дарований и их профессоров, вы невольно возьметесь за голову: На месте ли?.. Ваша ли это голова?.. Здорова ли?..
Я сидел и слушал порою с абсолютным ощущением – или я полный дурак, или попал в какой-то странный дом… В конце концов не выдержал и сказал: «Не понимаемы. Будьте понимаемы».
«Кто он такой?.. Вы о нем слышали?.. Вы его знаете?» – ёрзал на стуле профессор из Омска.
Не ищите меня среди ученых степеней ваших. Я от Лукоморья. Не по учености, а по природе моей, по духу дано мне соединять хлеб небесный с хлебом земным, неясное делать ясным, вашу мертвую ученость переводить на язык живой жизни, живой речи. Но студенты и аспиранты, ведомые профессорами, непереводимы! Несоединимы ни с храмом Спаса Преображенного, ни с соседствующей с музеем Достоевского тюремной стеной, ни с протекающей мимо музея улицей… Их слова, их мысли не соединимы ни с одним явлением живой жизни – мертвые мысли, мертвые слова, мертвые души… И сам Достоевский, посети он эту конференцию, непременно бы сказал нам, что в самом «мертвом доме» больше жизни, чем в речах и мыслях выступающих здесь людей. Сам Достоевский, послушай он наше «достоевсковедение», взялся бы за голову: На месте ли?.. Моя ли?.. Это ли говорил я, искал и хотел?.. Да лучше продуться в пух и прах в Баден-Бадене (как продувался Достоевский) или в каком-нибудь захолустном казино Новосибирска или Новокузнецка, чем мертвые искания-ковырянья сушеного, препарированного червя науки гётевского Вагнера…
Продувшись, пропившись, промотавшись в пух и прах, ещё есть возможность сесть за написание романов, как Достоевский. Или как Иван, продувшийся в своей юности, пойти в порт грузчиком, таскать мешки с цементом, – зарабатывать на кусок земного хлеба – таким образом познавая и чувствуя жизнь. Но в слышанной мною «экспликации» можно дойти только до полного мозгового бреда, до той степени засорения бытия, на котором рождаются затем самые нелепые идеи и самые разнузданные «свободы», рождается современное телевидение, современные раскольниковы, не задумываясь сносящие череп любому, а следом рождаются известные нам чикатилы…
И коли благословлять мне сына моего на путь жизни, на путь познания и постижения её, то я лучше благословлю его на «мертвый дом», на тюремный двор, чем отправлю под сень сушеной смоковницы с названием «достоевсковедение». В «мертвом доме», в остроге, в тюрьме даже в момент смертной казни у человека еще есть возможность заступиться за рядом казнимого божьего праведника и услышать: «Завтра же будешь со мной у Отца Моего». А идя в ученичество к услышанным мною профессорам и аспирантам, у юного отрока не будет никакой возможности иметь душу живую, мысль ясную.
И как для тех, кто чувствует в себе смущение души, кого мучают излишние образы сладострастия, наипервейше рекомендованы святыми отцами пост и «слезная молитва» перед образом Спасителя нашего, так ту же «слезную молитву» нужно рекомендовать студентам и аспирантам, впадающим, вслед за своими профессорами, в умствование, не связанное ни с одним явлением живой жизни – ни с сумой, ни с тюрьмой, ни с храмом Спаса Преображенного.
Увы! «Достоевсковедение» в том виде, в котором я услышал его на пятой межрегиональной конференции, оказалось не связанно ни с Небом, ни с Хлебом. Допускаю, что современные профессора, студенты и аспиранты, оторванные от земли, от русского поля, уже не знают, как переворачивают это поле, как кладут в него зерна… уже не знают запаха и вкуса разломленного хлеба, вынутого из русской печи. Но даже та фабричная выпечка, которую мы вкушали за нашим круглым столом, обязывает нас на обратную связь с хлебопеком, с крестьянином, со всеми теми, кто поистине крест тянет…
Мне не трудно представить, как у присутствующих на конференции профессоров и аспирантов от моих слов покривятся губы: «Ни хлебом единым»… Что ж, разломим наши духовные хлебы и вынесем их к народу…
И уж если уважаемые профессора сравнили меня с неким игроком из Баден-Бадена или авантюристом, заманивающим молодые дарования, молоденьких достоевсковедочек в тюрьму казать коленочки, то кто бы я ни был… в любом случае колоды ваши на стол, господа!.. и руки покажите тоже… Ибо те, чью выпечку мы ели за круглым столом на 5-й межрегиональной российской конференции, посвящённой 180-летию Ф. М. Достоевского, должны знать вашу правду и куда вы их ведёте, зовёте и что глаголете. Ваше достоевсковедение должно быть эквивалентно той выпечке, что мы все вкушали за круглым столом конференции, ваше достоевсковедение, как и любое другое «ведение», должно быть эквивалентно правде и хлебу и понимаемо теми, чей труд и хлеб вы едите. Понимаемо!!! какие бы торговцы и посредники между вами и хлебом ни стояли. Ибо самый страшный зверь на земле – это чрезмерно и не заслуженно сытый человек, утративший вкус и значение хлеба земного…
Ну да ладно: жили без сей науки – достоевсковедения – и жить будем. А вот наука без хлебушка – никуда. Держите это в разуме, господа. Иначе собьётесь с пути — и где вас тогда найти? Скорее всего, в завышенном самомнении, переходящем в спесь. Таким мне и показался на той конференции профессор из Омска с фамилией Вайнерман, от одних его перечисленных на конференции высоких титулов, от одной его важности тянуло на меня тюремной тоской.
Именно этот важный профессор по-прокурорски глядел на меня и говорил: «опасный прецедент», «заманивать девочек в тюрьму», «человек, видимо, не знаком с тюрьмой и не знает, что за люди там находятся. А я приглашался в колонию для выступления перед заключёнными и знаю, видел…». И он снова по-прокурорски посмотрел на меня и покачал головой: вот-де до чего доводит незнание… Но профессор Вайнерман, директор омского музея Достоевского и обладатель других высоких титулов, ошибался. Я немного знал, что такое тюрьма и кто и за что в ней сидит, и чем отличаются от сидящих те, которые сидящих охраняют… Именно в ней, в тюрьме, я вывел свою первую формулу: «Тюрьма – страна на ладони». Ибо в тюрьме, «на зоне» ярче всего видишь человека, и через тюрьму, через квадрат зоны, через сконцентрированные в этом квадрате недуги и пороки человеческого духа, природы, натуры, сконцентрированные так ярко, так выпукло, словно держишь всё это на ладони, держишь целую страну, сфокусированную до периметра зоны. И я держал эту страну-тюрьму на ладони и всматривался… с довольно мучительным в то время для меня вопросом: «шмякнуть… или нести дальше…»
И те, кто держал тюрьму-страну на ладони и всматривался в неё, как в своё время всматривался Достоевский и уже в другое время Иван или кто-то ещё другой, но кто всматривался, а не умничал и важничал, те уже редко ошибаются в оценке того или иного события или человека. Думаю, и я не сильно ошибся – и в оценке по-прокурорски смотревшего на меня профессора, и в оценке того «достоевсковедения», в котором мне выпало поучаствовать. И, как когда-то Иван Карамазов, я остаюсь при своей идее: как бы далеко и высоко ваше «достоевсковедение» ни ушло, ни шагнуло, оно должно быть эквивалентно хлебу и тому, как мы осязаем его вкус и запах, таким осязаемым должно быть и достоевсковедение – мучительным, как поиск нравственной истины. Ничего этого я на той конференции не почувствовал. Настоящими были только выпечка и чай за круглым столом. За что и спасибо тем, кто это произвёл.
Новокузнецк–Новосибирск
Под этими моими выше написанными заметками не оказалось даты: я забываю их ставить, но записано это было сразу после конференции и подразумевалось даже отправить в дом-музей, где наши высказывания, переведённые нами в письмо сотрудники музея обещали напечатать отдельной брошюрой. Но меня хватило только на то, чтобы выплеснуться на бумагу. В адрес дома-музея я не стал это посылать, чувствуя полную безнадежность в понимании меня достоевсковедами, а следовательно, и полную безнадёжность увидеть эту мою встречу с достоевсковедением напечатанной. И она валялась у меня на полке среди прочих бумаг – обоими вариантами. И тем, которым я взволнованно выплеснулся, когда мой знакомый художник вручил мне буклет-приглашение с моей фамилией и сказал: «Готовься!..». И я спонтанно написал, набросал, выплеснул на бумагу первое, что пришло в голову, что связывало и мучило меня с именем Достоевского.
На конференцию я, конечно же, это «первое» не взял, потому что оно было слишком личное и к науке «достоевсковедение» не имело никакого отношения.
На конференции я просто выступил со своим впечатлением увиденного и услышанного, и позже, после конференции, уже в своём городе, точнее в лесу, где я обитаю большую часть своей жизни, записал это с наговорника на бумагу, назвав: «Моё выступление на конференции, посвящённой 180-летию Ф. М. Достоевского». Но и этот второй вариант также залег на полку в моём шкафу, как и первый, – как никому не нужный…
***
Прошли годы. Уже совсем недавно, оказавшись в городе, я смотрел по телевизору юбилейный вечер кинорежиссёра Хотиненко, поставившего фильм «Бесы». И Хотиненко сказал: «Достоевсковедение – это секта». Ну ладно, моё расхождение и непонимание «достоевсковедения» можно отнести к моей необразованности! Но кинорежиссёр Хотиненко, который окончил школу с золотой медалью, окончил архитектурный институт, где опираются на такие фундаментальные основы архитектуры, как «число и мера», выносящий заключение – «секта»?.. С заключением кинорежиссёра согласен. Иван М.
Сотворение легенды
Алексей КОТОВ. Просто была война…
…Саша Ершов вернулся домой весной 1944 года. Бывший солдат сильно хромал и плохо видел. Он шел по полуразрушенному селу, прижимаясь к левой стороне улицы, и опасливо косился на противоположенную, словно ждал выстрела.