Дядя Саша на три года жену пережил. Крепким он был, как разросшийся дуб, и таким же суровым.
За его спиной бывало шептались:
– Это он так за Маринкой расцвел и ожил… А с фронта пришел – как хромоногий ледащий петушок по земле ковылял. Да и полуслепой к тому же…
Может быть, это и правда. Трудно человеку жить, когда он один. Да и возможно ли это?.. И человеческая гордость тут совсем ни при чем.
Алексей КОТОВ. Армия Жанны
Моя мама недолюбливала гостей отца – бывших фронтовиков – впрочем, это было совсем не удивительно. Когда мужики, мягко говоря, начинали прикладываться к лишнему, они становились шумливы и, хотя почти никогда не ссорились, часто переходили на крик. Бывшие солдаты были беспокойны и веселы примерно так же, как бывают непоседливы и егозливы дети, которых усаживают за праздничный воскресный стол. Кто-то из них вдруг неловко опрокидывал стакан со всем его содержимым, кто-то брал чашку со стола, ставил ее на колени и принимался кормить кота, а кто-то вдруг начинал азартно доказывать что-то такое, что совсем не было интересно другим.
– Это же просто пираты какие-то! – жаловалась мама.
Такое сравнение невольно вызывало улыбку. И совсем не потому, что лица гостей покрывали шрамы, а у кого-то, как у легендарного Джона Сильвера, была деревянная нога, наверное и прежде всего, они были похожи на пиратов своей выпяченной хмельной веселостью и удалью, – что удивительно – напрочь лишенной злости. Пьянея, они часто пели нестройными голосами, громко спорили, почти не слушая друг друга, но даже эта – куда как явная дисгармония! – не лишала солдатскую компанию какой-то удивительной теплоты и придавала ей что-то совсем необычное. Как бы это странно ни звучало, это необычное пахло для меня примерно так же, как пахнет молодая майская ночь, заливной луг возле речки или свежая, только что скошенная трава.
С «пиратским» определением гостей мамы никто не спорил. Да, наши гости навсегда остались такими, какими они вернулись с Великой Войны. Уже теперь им всем было за сорок, а кому-то за пятьдесят, но от них почему-то все равно пахло молодостью. Позже я никогда не встречал людей, способных так легко вернуться в прошедшие времена. Словно кто-то щедро оплачивал им эту дорогу, а они усаживались в сани, запряженные разъяренными затянувшимся простоем конями, и летели, туда, в безмерную даль, где небо сливается с землей, а прошлое с настоящим…
Водка гасила их бывшие страхи… Рассказывая о войне, они часто смеялись над тем, что сделало их волосы седыми в молодости. Например, о том, как группа разведчиков три километра тащила по снегу мертвого пленного немца только затем, чтобы доказать начальству, что группа действительно ходила за «языком», а не отсиживалась в кустах. Но немец вдруг оказался живым!.. Обрадованные разведчики, чтобы согреть в конец окоченевшего фашиста так напоили его водкой, что он и в самом деле чуть не умер. Ну, а потом все чуть ли не кончилось штрафным батальоном. Когда командир спросил, кого нужно наградить за пленного, кто-то из разведчиков, в шутку, конечно, предложил наградить самого немца. Мол, он же, гад, все-таки живой остался.
Смеялись все, и даже мой подвыпивший отец. Он целовал маму в щеку, она отмахивалась и говорила: «Вы только потише тут!..» – и застолье продолжалось. Мой отец не воевал в Ту Великую Войну, ему не хватило одного года для призыва, и за столом он всегда был и «младшим по званию», и хозяином стола. В зависимости от поведения матери гости признавали его то тем, то другим. Наши гости умели хитрить, и маме, пусть она и была права, приходилось уступать.
Мои воспоминания относятся примерно к 1970 году или чуть раньше. Знакомая мамы врач высокой квалификации Надежда Викторовна говорила, что, мол, просто поразительно, что гости моего отца прожили так долго после Той Великой Войны. Разумеется, врач имела в виду разрушительное действие алкоголя на организм, но на это уточнение никто не обращал внимания. Как говорили гости, кто воевал, цирроза не боится…
Как правило, Надежда Викторовна немного нервничала, выслушивая подобные шутки, и уже повышая голос, продолжала в том же духе:
– Моя дочь альпинизмом занимается. После каждого подъема на вершину с ней и ее друзьями происходит примерно то же самое: они дурачатся как дети, чтобы выплеснуть остатки адреналина, ну, и чуть ли не на голове ходят. А в этих… – врач кивала на гостей отца, – в этих радость сорок пятого года все еще бурлит. Кстати, никакие они не пираты. Это словно добрые черти из ада вырвались…
– А разве бывают добрые черти? – удивился я.
– Бывают, – сказала Надежда Викторовна. – Черти бывают добрыми, а вот ад – никогда.
Ее голос как-то странно дрогнул, она отвернулась и быстро ушла в комнату моей мамы.
Надежда Викторовна была высокой худой женщиной с предельно строгим – как бы это странно ни звучало – почти иконописным лицом, а моя мама была отличной портнихой. Надежда Викторовна любила хорошо одеваться. Во время войны она служила в военно-полевом госпитале. Молодая женщина восемь лет носила только военную форму и белый халат и в конце концов возненавидела их.
Однажды я слышал, как мама тихо говорила моему отцу:
– Она замуж выйти не может… Хочет, но не может. Ну, в смысле не может лечь с мужчиной в постель. Потому что воспринимает любого из них, ну… как тело для операции, понимаешь? А она этих тел чуть ли не тысячу за время войны скальпелем искромсала.
Отец немного помолчал и сказал:
– Представляю, какие кошмары ей по ночам снятся.
Я не понял слов мамы и отца, но почему-то стал побаиваться Надежду Викторовну. Нет, я не думал о том, что она носит с собой скальпель, просто ее лицо чем-то неуловимо напоминало раскрытую книгу и я всегда ловил себя на мысли, что никогда не смогу прочитать суровые строки, состоящие из малозаметных морщинок… Наверное, у каждой из этих морщинок была своя причина, но эта причина была тайной, и мне, ребенку, она была так же непонятна, или примерно так же, как странное выражение «добрые черти».
Надежда Викторовна говорила моей маме:
– Я не верю, что человек, побывавший хотя бы один раз под бомбежкой, может остаться нормальным. О двух-трех бомбежках я даже не говорю. Особенно страшно это было в начале войны: ты видишь, как от горящих вагонов ползут раненые, сверху на них с воем пикируют самолеты, а ты стоишь, как соляной столб, и медленно сходишь с ума. Да, начало войны было длинным и самым-самым страшным… И только потом, примерно через два страшных года, в людях наступил какой-то внутренний перелом. Это было как дуновение ветерка, что ли… Однажды в Библии я нашла странное выражение, которое так и не поняла до конца: “Глас прохлады тонкой…”. Может быть, все случилось именно так? Я не говорю, что, мол, я слышала какой-то глас или ощущала некую мистическую прохладу, но все-таки все началось с какого-то тончайшего веяния в людях… А до этого война перемалывала обычных гражданских людей. Эти люди были способны на подвиг, на самопожертвование, но там, внутри себя, они все-таки оставались обычными людьми, даже когда сознательно шли на смерть… Они не были солдатами, они были просто смелыми мальчиками и девочками, даже если им было за тридцать или за сорок… Они могли бы стоять у станков, растить хлеб, воспитывать детей, но убивать себе подобных!.. (Тут обычно Надежда Викторовна тянулась к папиросе и долго перекатывала ее в тонких пальцах.) Поймите, Катенька, это очень и очень болезненный процесс перестройки психики. И одно дело, если человек медленно и постепенно готовится к этому в армии в мирное время – и совсем другое, когда… не знаю, как сказать… когда все это совершается под бомбами, артобстрелами и во время чудовищной неразберихи.
Еще Надежда Викторовна любила порассуждать об огромной ошибке Сталина, который готовил армию и народ к быстрой победе во Второй мировой войне, а в результате получилось тяжелое и кровавое отступление в начале войны.
– …Это же просто чудовищно! Допустим, вас уложили на операционный стол и объяснили, что операция будет простой и легкой. Вам даже не дали наркоз. Потом прошло четыре-пять-шесть часов, а операция все не заканчивается. Вам нестерпимо больно, вы видите над собой застывшие, безразличные лица врачей и готовы кричать не только от боли, но и от обиды. Потому что вас обманули и фактически послали в бой безоружным… Ведь внутренняя готовность к боли порой важнее обезболивающего.
Однажды один из гостей сказал Надежде Викторовне, что, мол, перед войной Сталин не совершил ошибки. Он просчитывал Гитлера как политика, а тот оказался обыкновенным сумасшедшим.
Надежда Викторовна только пожала плечами:
– Гитлер всегда был сумасшедшим. Ошибка Сталина как раз в том и состояла, что он считал его политиком.
Гости приходили к отцу не чаще пары раз в месяц, но даже такие нечастые визиты нелегко давались моей маме.
Больше всего мама и Надежда Викторовна не любили дядю Семена по кличке Майор. Это был краснолицый, абсолютно лысый весельчак, который не то чтобы в полной мере, но все-таки иногда давал волю рукам. Летом, когда гости отца собирались во дворе, Семен подавал свои не совсем, скажем так, интеллигентные реплики через открытое окно, и так чтобы их слышали женщины в комнате.
Мама и Надежда Викторовна сердились и очень часто из окна вылетала катушка ниток или что-нибудь более тяжелое, в виде пустой пудреницы.
– Тебя что, грузовым вагоном контузило, да?! – кричала Надежда Викторовна.
– Да, слегка, но не вагоном, – соглашался Семен. – Помню, в окопе засыпало и утрамбовало танком так, что только руки снаружи остались. Чувствую – всё!.. Отшебуршился. Конец пришел. Вдруг понимаю, кто-то меня отрыть пытается. Руки-то мои снаружи, и шевелятся, значит, жив человек. В общем, копаемся мы вдвоем, я изнутри головой как крот рою, а тот человек снаружи – руками. А земля – убитый после дождя суглинок. У меня уже в глазах темнеет, но вдруг я рукой – цап!.. И на женскую грудь нарвался. Меня как током ударило – мол, мама родная, да ведь меня баба отрыть пытается!.. Ожил я, стал бойчее через глину пробиваться. И снова – цап!.. Снова женская грудь, но уже другая – явно побольше…