– Вот это и есть правда! – ядовито заулыбался Хеске. – Только эта правда делится на польскую, русскую и черт его знает на какую еще.
– И немецкую, что ли?! – сурово уточнил Майор. На стол лег его огромный кулак.
Хеске опустил глаза.
– Извините, господин офицер, я забыл, что я обычный пленный, – быстрой скороговоркой сказал он. – Я уверен, что в Германии вы не столкнетесь с партизанским движением.
– Почему?
– Мы – другие люди…
– Культурные, да? – презрительно спросил Майор.
Немец промолчал.
Майор потянулся всем своим сильным телом и встал. Он отошел к окну и сунул в рот папиросу.
«Странный он, этот Хеске…», – подумал Майор.
Когда он оглянулся, его взгляд на мгновение столкнулся со взглядом гауптмана. В глазах немца было что-то по-собачьи жалостливое, тоскливое и просящее…
«Влюбился он в эту Жанну, что ли? – вдруг подумал Майор. – Зачем он о ней вообще рассказал, его же за язык никто не тянул. Никто бы и не узнал ничего. Да и психические заболевания в плену – не такая уж редкость. Ишь, как смотрит, словно сострадает о чем-то…»
Майор все-таки решился и спросил:
– Вам жалко девушку?
Хеске не стал уточнять, какую именно девушку, и ответил почти мгновенно:
– Да. И поэтому я буду ненавидеть вас еще больше.
– Почему?
– А что вы дали Жанне?.. Вы сделали из нее фанатичку и послали на смерть. Из нее могла получиться чудесная жена и великолепная мать. Она могла бы жить в отличном доме и просто быть счастливой женщиной… Вместо этого Жанна отправляла на смерть людей. Это противоестественно и в этом нет никакой правды. Солдаты должны воевать с солдатами, а…
Майор грузно опустился на стул.
– Врешь ты все, фашистская твоя морда, – лениво перебил он. – Оправдания для себя ищешь. Придет время – найдешь… Будешь сосать свое баварское и врать про войну. Вот это и есть твоя немецкая правда.
– А правду о войне знаете только вы? – ответил с быстрой усмешкой немец. – Вы представляете, что ждет Германию, когда туда хлынут ваши войска?
Майор пожал плечами и сухо сказал:
– Что вы заслужили, то вас и ждет.
Разговор снова прервался. Вдруг каждый из них понял, что они оба думают о русской Жанне. Они думали о том, что эта, казалась бы, воинственная девушка никогда не подняла бы руку на немецкого ребенка, защитила от насилия женщину и чем могла помогла бы старикам. Жанна не умела ненавидеть… Только по этой причине она так и не стала командиром. Жанна поднимала бойцов из окопов силой своего примера, но в этом примере не было грубого, животного напора, там было что-то совсем-совсем другое… Жанна просто защищала жизнь и не умела творить смерть. Последнее делали за нее другие… Но при всей своей неумелости и неопытности в военном деле она создавала вокруг себя силу равную силе правды. В этом была ее и загадка, а может быть, и причина ухода…
И Хеске, опытный и умный солдат, теперь очень жалел о том, что Жанны нет в живых. Он думал о Германии и сокрушался о своей стране… Если бы немецкому гауптману вдруг задали сейчас совсем уж ненормальный вопрос: «Как вы думаете, кто, на ваш взгляд, лучше командовал бы советскими войсками на территории Германии, товарищ Сталин или Жанна?..» Хеске не раздумывая выкрикнул бы: «Жанна!..»
Иногда, бессонными ночами, этот невозможный, бредовый вопрос и такой же ответ ставили Хеске на грань безумия. И ему было наплевать на то, что он по-прежнему ненавидит эту девушку, как любой честный немец всегда ненавидит врага, что смерть Жанны в какой-то мере опустошила и его самого, уже порядком запутавшегося в переусложненных русскими истинах, и что прошлого уже не вернешь…
В конце Хеске сказал:
– Мы, немцы, проиграли войну в России, потому что за три года сами стали немножко русскими. Я помню эти зимние, бесконечные просторы, которые можно увидеть только в России… Наверное, по своему психологическому воздействию они были сильнее артобстрелов. Что-то со скрипом ломалось в нас, и мы уже без злости слушали русские песни, которые доносились с той стороны. Недавно мне приснился странный сон: я кричу из русского окопа немецким солдатам, чтобы они сдавались. А рядом со мной стоит Жанна. Не знаю, но там, во сне, я почти любил ее… А ненавидел совсем другое. Мы были с ней в одном окопе, и я был рад этому. Жанна убеждала кого-то по рации. Я сказал ей, что это глупо, что нужно говорить с простыми солдатами, а не с этими ублюдками.
– А с кем говорила Жанна? – перебил Майор.
– С генерал-фельдмаршалом Вальтером Моделем.
Майор подавился папиросным дымом и закашлялся.
– Что, в самом деле?! – улыбнулся он.
– Ну, если сон – реален, то, как вы выразились, все происходило на «самом деле». Я понимаю, что все это довольно странно, господин офицер, и возможно, я просто схожу с ума, но… Знаете, я почему-то не жалею об этом.
– Скоро кончится война, – успокоил пленного Майор. – К тому всё идет. И ты это понимаешь. Правда, ты – выжил, а вот Жанна – нет.
Немец опустил глаза и тихо сказал:
– Если вы надеетесь переделать нас, немцев, у вас все равно ничего не получится. А когда кончится война, кончатся и эти проклятые сны…
В его голосе не было злобы, скорее всего, в нем снова прозвучало страдание едва ли не смертельно уставшего человека.
Жанна не была представлена к награде, потому что уже к осени 44-го погибли почти все, кто ее знал. Было мало документов, а рассказы немецкого гауптмана никто не собирался принимать в расчет. Кроме того, появились новые герои, и их было немало…
Когда Майор замолчал, никто не поспешил с вопросами.
– Она и должна была так уйти, – наконец сказала Надежда Викторовна.
Ее голос прозвучал строго и сухо, как учительский ответ на сложную задачу.
– Как это так?.. – тихо спросил кто-то.
Сухощавое лицо Надежды Викторовны исказила кривая усмешка:
– Без фанфар. Это вам, героям-мужикам, нужны залпы и фейерверки. А эта… В общем, Жанна… Она же всех помнила. И тех, кто ее после высадки прикрывал, и деда Тимофеича, и еще многих и многих… Одним словом, всех. Она смерть словно на две части делила и одну себе брала. Добрый человек, в общем…
Надежда Викторовна замолчала, а ее усмешка – к моему ужасу! – вдруг напомнила мне волчий оскал.
– А на войне я почти так же, как Хеске, не любила таких людей, как Жанна… – ее голос стал глухим и тихим. – Как ни крути, а этот проклятый немец во многом прав. А скорее всего, прав во всем… Солдат должен воевать с солдатом и воевать как солдат. А вот когда ты видишь горы гражданских героев в военной форме, сунувшихся на войну, то… Тошно это! Тошно и страшно.
У нас в медсанбате девушка была, Аней звали… Красивая… не знаю… как ангел, что ли? К ее халату даже кровь не приставала. А еще терпеливая была и буквально двужильная. Однажды наши разведчики немецкого пленного притащили. Придушили они его здорово, ну и в общем, в себя нужно было немца привести.
Полчаса мы с ним возились, и все-таки отдышался немец, глаза открыл. Ребята-разведчики тут же в палатке покурить присели, я какие-то бумаги прямо на коленке подписывала, а Аня рядом стояла… Вдруг – выстрел, тихий такой, как хлопок в ладоши. Я не поняла ничего, а потом Аня упала. Разведчики к немцу бросились и руку ему крутят… А в руке – пистолет. Героическую смерть решил принять за своего фюрера фашист. Вот только почему он в Аню стрелял, а не в солдат или в меня?..
– Потому что фашист! – убежденно сказал Майор – Хеске правильно говорил, их не переделаешь. Кстати, что это за разведчики такие были, почему немца не обыскали?
– Обыскали, конечно… – Надежда Викторовна подперла щеку ладошкой, и на ее лице стала таять пугавшая меня усмешка. – Пистолет совсем крохотный оказался, за голенищем немец его прятал. А наши ребята три дня не спали, у двоих – обморожение, еще двух ночью пули посекли во время слепого пулеметного обстрела. Как выползли с той стороны – один Бог знает. Они, кстати говоря, немцу жизнь спасли, потому что после выстрела разведчики его своими телами прикрыли. Досталось им неслабо, ведь легкораненых вокруг довольно много было…
Надежда Викторовна помолчала, а потом вдруг улыбнулась чистой и светлой улыбкой:
– Надо же, фокус какой, а?! Значит, тот Хеске придумал, чтобы Жанна всеми нашими войсками в Германии командовала? Вот уморил, фашист! – во взгляде Надежды Викторовны вдруг появилось что-то по-детски озорное. – Я бы такое ни за что не придумала, честное слово, не смогла бы!..
– Не смогла, потому что не сумасшедшая, – сказал кто-то.
– Нет, нет! – вмешался Майор. – Хеске сказал, что так честнее было бы…
– В каком смысле честнее?
Майор пожал плечами. Он выпустил в стол струйку густого дыма, поднял глаза и осмотрел сидящих за столом:
– Не умещается вот тут всё это!.. – он с силой постучал себя ладонью по лбу. – Не умещается, но все-таки честнее, а потому и мучает… Я же эту сволочь Хеске до сих пор забыть не могу. И девочку ту, Жанну… Она победила Хеске не потому, что он ее не поймал, а потому, что Хеске стал другим, продолжал ненавидеть, как ему велели, но уже терзался от этой ненависти… Да, Хеске жизнь в плену во многом изменила, но все-таки Жанна первой была… Правда, ее-то всего на два с половиной месяца войны и хватило…
У Майора повлажнели глаза. Его лицо стало пьяным и усталым.
– Достаточно! – резко оборвала Надежда Викторовна и стукнула ладонью по столу. – Я гляжу, вы тут скоро до полного сумасшествия допьетесь. Запомните: святые француженки и русские комсомолки-радистки армиями не командуют. Не придумали еще таких войн, да и не придумают, наверное.
Я уже открыл было рот, чтобы рассказать о победе Жанны д’Арк под Орлеаном в 1429 году, но мне на плечо легла рука мамы.
Только много позже я понял, в чем и почему она была права. Глупо было сравнивать Орлеан образца 1429 года и, например, снесенный до основания Воронеж образца 1943 года. Спрессованное технологиями время может иметь разную плотность в человеческой жизни.