Такое масштабное вступление с кратким экскурсом в теорию культуры и цивилизации мне понадобилось, чтобы раскрыть непростой контекст поставленного вопроса. Я считаю, что принцип целостности, который научно обосновывает Б. Малиновский, характеризует не какую-то отдельную культуру, а её универсальную родовую сущность. Культура в целом – это все культуры в совокупности: и исторические, существовавшие когда-либо, и современные, и потенциально возможные. Любое расчленение (анализ) – лишь теоретическое допущение, позволяющее отдельный элемент целостности рассмотреть вблизи, чтобы обнаружить его системные связи с другими элементами. Отсутствие этого вселенского единства в европейской картине мира, мне думается, и насторожило Ивана Васильевича Киреевского (1806–1856). Валерий Борисович Храмов в беседе с Вами выбрал очень важный контекст, от древнеегипетской мифологии к философии аромата, и точный аспект идей Ивана Васильевича – цельности и сердца как сосредоточия вселенской гармонии [4: 234–260]. И. В. Киреевский в целом идею христианского просвещения поддерживал, но возникшие диссонансы в виду индивидуалистического крена европейского романтизма, его встревожили. Не нашёл он себя в европейской культуре, а потому поставил ряд вопросов, предопределивших дальнейшее развитие русской философии. Центральное место в ней занимают как раз вопросы цельности: цельности культуры и как социального феномена, и как человеческой личностной сущности.
В этой цельности разграничение культуры и цивилизации носит, опять же, сугубо академический, аналитический, а не онтологический характер. Единство культуры и цивилизации видится в том, что культура, в отличие от натуры (природы), характеризует продуктивность цивилизации (результаты созидательной деятельности всех культурных людей без исключения). Там, где заканчивается культура, кончается и цивилизация. Человек может быть культурным, способным к созидательному труду, и диким, не способным, может совершать культурные, сугубо человеческие поступки, а может по разным причинам уподобляться скоту, творя непотребное, разрушая себя, культуру и цивилизацию.
Если оставаться на эволюционистских позициях, полагая линейное течение исторического времени основной его сущностной чертой (от причины к следствию), то цивилизация, будучи едина с культурой, всё же не тождественна ей. Моё предположение, структурирующее остальные воззрения в некоторое подобие научно-философской системы, заключается в том, что для самоопределения цивилизации недостаточно одной культуры. Цивилизация определяется через наличие культурных различий. То есть онтологическую целостность человек может осмыслить лишь посредством сравнений. Культурные различия могут быть столь существенны, что представитель одной культуры может оказаться не в состоянии осмыслить рациональность и культурную обусловленность поступков представителя иной культуры. Эти существенные расхождения и диктуют необходимость предполагать возможность параллельного развития нескольких цивилизаций, в основании которых лежат различные сложные системообразующие ценностные и смысловые связи. Цивилизация, в моем понимании, – это сложный конгломерат культур или некоторый, достаточно высокий уровень развития культуры, если понимать под культурой сумму интегрированных культур.
Эволюция в грубой схеме выглядит так: сначала организуется культурное общество, то есть общество, регламентирующее индивидуальную и коллективную деятельность культурными нормами; затем разные общества, имея разные культурные особенности, учатся сосуществовать совместно, не уничтожая друг друга; и такая способность уживаться как раз и характеризует цивилизационный уровень развития культур, носителями которых остаются отдельные общества или народы. Так и возникли, по моему мнению, все древние цивилизации. И современная цивилизация – это не глупое состязание кто более цивилизован, или у кого палка длиннее и прочнее, а способность уживаться и сотрудничать. Если кто не способен сотрудничать, тому следует учиться этому, стремиться стать более цивилизованным.
Я потому и против любой мессианской затеи. Потому, что мессианство ставит мессию в исключительное положение – исключает из цивилизации. Цивилизация – это взаимодействие культур при сохранении их разнообразия, а не уничтожение разнообразия посредством мессианского доминирования.
Поэтому и Русскую идею я не склонен примитивно редуцировать к мессианизму. Она гораздо шире. Русские путешественники ставили поклонные кресты и на северных диких островах, и на Аляске, но воевать с местными племенами как-то в голову им не приходило. А зачем биться, если можно и без этого?
Я не склонен здесь идеализировать или мифологизировать ментальные черты русского народа. Но хочу подчеркнуть, что русские сказки, былины, песни – всё многообразие устного культурного наследия отождествляет соперничество с потехой, игрой, с делом несерьёзным и необязательным, а любое серьёзное дело приукрашает особым целеполаганием – во благо. Благом же понимается не какая-то тайная выгода или сокровище, а способность поделиться – в этом русское богатство. Такое понимание блага-богатства идёт ещё из славянского язычества, в котором был бог дающий, Даждьбог, дарующий солнечное тепло, свет и плодородие. Славяне с ним себя отождествляли, считали себя даждьбожими внуками: «Тогда при Олзѣ Гориславличи сѣяшется и растяшеть усобицами, погибашеть жизнь Даждь-Божа внука, въ княжихъ крамолахъ вѣци человѣкомь скратишась» [5: 16]. Это ведь пишет уже православный человек! Отсюда, очевидно, и особое восприятие образа Христа, через Его Вселенскую Милость, через особое понимание бесконечного богатства Бога в Милости.
Трудно не согласиться с А. Тойнби, выделившим русское православие в отдельную от Византии цивилизацию, хоть и не все церковники с этим согласятся. Есть достаточно оснований считать, что некий синтез дохристианских ценностей с библейской этической доктриной породил ментальную черту особой космической сопричастности русского народа – Совесть. В английском языке и слова-то такого нет: переводится как «сознание» – conscience. А ведь русскому человеку и ещё множеству народов, попавшим под сень русской культуры, трудно представить, как это можно жить не по совести! Быть без совести означает быть разбойником, преступником, дурным человеком, лишенным способности к покаянию или раскаянию.
Конечно, совестливостью Русский мир не ограничивается. Весьма предметно константы русской культуры анализирует Юрий Степанов [6]. Отдельная глава его книги посвящена и совести [6: 770–800].
Так что особые ценностные основания русской культуры объединяют множество культур и народов в самостоятельную цивилизацию, принципиальное своеобразие которой, в том числе, в несерьезном отношении к соперничеству, конкуренции и, как следствие, глубочайшей иронии в адрес карьеристов, считающих за достоинство занять какое-то более высокое социальное положение, над ближним своим. Такое положение на Руси никогда не давало преимуществ, а всегда обязывало высокой мерой ответственности, способностью дарить, одаривать. Потому русское чинопочитание – совершенно не клеится с английским или французским. Русский «сударь», а ещё тоньше «сударыня» настолько богаты отношениями с константами «милость», «вера», «надежда», «любовь», «счастье», что сравнивать с английским sir крайне сложно. Но это уже тема отдельного разговора.
Что до русофобии в её специфическом гипертрофированном варианте XXI в., то это явление не относится к цивилизации как высоко организованной системе культурных связей. Boogeyman, или пугало (монстры есть в любой культуре), всегда используется в воспитательных или манипулятивных целях, для управления слабыми умами: детьми например.
Баю, баюшики, баю…
Не ложися на краю,
А то серенький волчок
Придёт, схватит за бочок…
Вспомните, в советское время образ пузатого буржуина трансформировался в фашиста, а затем и в Дядю Сэма только для позиционирования образа пролетария или советского солдата, канонизированных по иконическому типу. Ковали из русского человека советского. Перековывали в советского человека, к слову сказать, и таджика, и грузина, и представителя любой другой народности СССР. За 80 лет, наверное, только с цыганами не совладали, я и сам «совок»2 только потому, что не цыган. Хотя шедевр Александра Бланка по мотивам одноимённого романа Анатолия Калинина с великолепной музыкой Валерия Зубкова (1979), как и кинохит про неуловимых мстителей Эдмонда Кеосаяна (1966), запечатлели и образы советского цыгана, которые соблазняли не только русских девчонок.
Русофобский boogeyman – это образ для внутреннего пользования. Из сырых умов куют образ нового антироссийского человека, как в СССР ковали советского. Голливуд и СМИ – скальпели этой евгеники. В это пугало сгружаются все возможные страхи, которые в гиперболической прогрессии плодятся массовой культурой. Конечно, неприятно, что Страшилу именуют Россией. Но англоязычное американское Russia, как и «русский» (Russian), никогда к русской культуре не относились. За океаном разницу между «русский» и «российский» могут осмыслить, пожалуй, только латиноамериканцы, потому что в их культуре сохранилась особая этнофилософия, включающая в себя ценности древней доколумбовой цивилизации, ещё и «совки» без разделения на нации, иммигрировавшие при падении СССР. В современной России не осталось столько «совков», сколько живёт в США и Канаде. Так что популярный Russianboogeyman – мифологема, плод больной фантазии слабой умом массовой культуры. Мифологема эта транслируется в мир как инфекция. Потом заболевшим культурам, возможно, и диагноз придётся ставить.
Я, к примеру, с коллегами из США, Японии, Польши и других стран спокойно переписываюсь, не ощущая никаких фобий по отношению к себе. Между тем уже и американские теоретики отмечают, что одно дело бояться призраков коммунизма или фашизма, а другое – бояться самого страха [7: 11]. Этот особый страх очевидно связан с глубокой психологической травмой, нанесённой 9 сентября. И можно согласиться с Джеймсом Кэмпбеллом, что нанесена эта травма с целью подавления свободной воли американского народа [7: 21–32]. Кому как не нам, «совкам», понимать, что значит подрезанные крылья. Такого рода ампутация, видимо, входит в общий пакет услуг по социальной евгеники на пути в «светлое будущее» глобального мира.