И вижу я – замурованный в большую восковую свечу – темный образ Хлебникова, как бы спящего, а рядом – и Малетин, и дальше теряются комли погасших свечей с образами людей во тьме. Спят беспробудно. То ли телесный храм души, то ли шахта, забой её, место выработки мысленной, безутешных поисков золота вечности.
И советник хитрый, самозванец опять уныривает во тьму… Он – тело тьмы, облекшееся в мою душу, в её смуглый свет. Он улавливает, прикидываясь то светом, то тьмой. Я заплутался среди этих погасших, буроватых свечей с заключенными в них образами, оплывающими во тьму холодным воском, как призрачная вечная мерзлота.
Вместо лампочки здесь рога изрубленной радуги под сводами горят, сложенные холодным, искаженным крестом. А кровь шуршит… реки крови, воды многи шелестят во тьме времен, во тьме плоти, там вся история, её голоса. Незажженные свечи тают, расплываются без огня. Сколько я метался между них, пытаясь разбудить, оживить… Психовал, как Ванька Хлебников со своим ломиком-карандашом…
И всюду натыкаюсь на эту вечную загадку про красный клубочек. Не выведет он меня, не спасет. Катится и катится – проходит жизнь. Вот уже лежу в больнице. Ночью щуплый, бледный шофер из села бродит по коридору, он не может уснуть от боли. У него опухоль под черепом, выпирает, наливаясь кровью, глаз, выворачивается фарфоровым белком. Врач вчера сказал: надо удалять!
– Меня же без глаза прав лишат! Как я буду шофером работать?
– Дело уже не в глазе… его мы удалим… – устало, привычно объяснял врач, – а в том, как тебе жизнь спасти?.. А ты все о правах…
В первый день, встретив меня в коридоре, шофер странно обрадовался:
– И у тебя тоже глаз!
Я неприязненно поправил:
– Нет, у меня просто на коже под глазом…
Шофер померк: один он – такой… Опустил голову.
Глаз у него все больше багровеет кровавыми прожилками, выпирает, словно хочет выскочить и покатиться…
…И зачем я перебираю в памяти, как именуются глаза человека в русских загадках: братьями, собольками, яичками, горшочками, куколками, яблоками, горошинками, денежками, звездочками, камушками, вожжами золотыми, достающими до неба… И птицами, которые могут, загадывает загадка, долететь до царства небесного, где кровь претворяется в живое золото вечного света.
Вольные
Начальник прииска Ткаленко: в потертом бостоновом костюме, цвет которого напоминает о синих отвалах промытой породы у выработанных шахт; заветренное и такое же каменное что-то и в остроносом лице, и волосы сероватые, песчаные. Небольшие усталые глаза смотрят внимательно.
Уже за пятьдесят. На руке – лагерная наколка: отсидел срок, как почти и все на прииске. Реабилитирован, восстановлен, направлен… Лицо и фигура – поджатые, без лишних слов и жестов. Привык заставлять и подчинять – но и сам привык подчиняться без вопросов. Теперь перевелся такой тип.
Из Москвы. Там у него сын-инвалид, слепой. Ему осталось год доработать здесь. Жена уже уехала к сыну.
Летом, когда день и ночь моют золото у протоки Тарына на промприборе, в перекур подойдет к костерку – остроносое лицо может и распахнуться, и голос глухой засмеется:
– Чифирите? Дайте и мне глотнуть!..
Бульдозерист молодой, по-бурятски скуластый сибиряк, попавший в лагерь в войну, в госпитале, и освобожденный по амнистии, протягивает, довольный, начальнику кружку.
Хлебнет и, бывало, побалагурит:
– Вот хоть вы и говорите: мы – вольные, вольные! – а на прииске вольных только двое – я и моя жена!..
И это им нравится, запоминается на всю жизнь: скалятся довольные, чернозубые от чифира. Почему? Не по словам нравится, а по тону и бравости, бывалости – так в смутной, грязноватой глыбе кварца просверкивает тускло крап золота. Оно всегда, хоть и привыкли, а заставляет посмотреть, задуматься…
Солнце короткого лета жаркое, старается, подсушивает: неподалеку от влажного после транспортера отвала гальки одиноко догорает костерок. В нём плавится белый, как парафин, порошок, дымит чёрным – так остатки уничтожали, чтобы норму расхода взрывчатки соблюсти. И бумажная упаковка красная, пропарафиненная от аммонитного патрона… Все за работой. Ревет бульдозер. Грохочет промприбор. А ведь если вдруг камень в костерке лопнет – может сдетонировать аммонит: взметнется, вырвет кверху грунт черным столбом…
Погиб начальник прииска в паводок, на подвесном мосту через Тарын, построенном заключенными. По нему на выработанный уже участок ходили мыть золото старатели. С ним погибли и главный бухгалтер прииска, и начальник стройцеха, и двое плотников. Весной звереют перекаты: река с протоками слились в одно ревущее русло. Наводнение грозило снести мост. Его уже перекосило, вот они и выехали в воскресенье, в выходной, всей конторой. Заглянуть страшно вниз, за трос – пучина притягивает… Хотели выправить – подрубили один столб мостового устоя, да неудачно.
Всех унесло течением, а ему прихлестнуло ноги намертво тросом к длинной дощатой дорожке моста, стало её переворачивать, затягивает его бешеная, страшная вода: кипит серая быстрина, заглушает человеческий голос своим гулом.
Около него еще начальник отдела кадров за трос держался. Пытался как-то помочь, освободить ему ноги.
– Мне не выбраться! Плыви! – крикнул Ткаленко. И – уже одна голова подпрыгивала над волнами.
Шестерых унесло, из них спасся только этот один, что помочь пытался. Ухватился тут же, перед перекатом, за тополёк затопленный и залез. Вызвали глиссер с пропеллером, как у самолета – сняли.
А начальник прииска точно всё смотрел из-под воды в низкое, ясное, светлое и по ночам северное небо. Достали только на третий день, когда вода спала. Ледяная, с верховий сопок – сохранился в ней, как живой.
Жена с сыном из Москвы прилетели самолетом. «Бородавки у папы на подбородке, вот здесь, нет, сорвало»… – сказал сын слепой, несколько раз обежав пальцами лицо отца в гробу и восстановив его жизнь в памяти.
г. Мышкин Ярославской обл.
Евгений РАЗУМОВ. Склад. Шесть слоников. Запятая
Рассказы
Склад
…И опять Штрипкину снились гипсовые пионеры.
Будто бы стоит Штрипкин у станка по отливу пионеров, дозирует в сепараторе гипс, алебастр и прочие ингредиенты, кладет в формовочную нишу железную рифленую арматуру, прикручивает к ней проволокой на уровне груди октябрятский значок б/у, подаренный шефами-школьниками, захлопывает крышку, похожую на крышку гроба, и – нажимает красную кнопку «ПУСК», подаренную пионеролитейному цеху шефами-ракетчиками.
Затем свежеиспеченного пионера сушат, сортируют, вписывают в реестр ОТК, выдают горн или барабан с палочками и провожают на склад готовой продукции.
Штрипкин не любит заходить в этот склад. Но ему снится, что он отпирает ржавый замок, тянется к выключателю…
– А-а-а!.. – вопит Штрипкин в постели, когда его рука вместо желанного выключателя нащупывает холодную арматурину.
Дряхлый пионер с горном, поддерживаемый этой арматуриной, когда-то служившей в качестве полновесной руки, смотрит бельмами из темноты на Штрипкина, облизывает потрескавшиеся за столько лет губы и силится сыграть побудку… Тщетно. Гипсовый горн отсырел.
«Неужто брак?.. – корит себя Штрипкин, поворачивая допотопный выключатель, подаренный шефами-электриками. – Боже!.. Сколько же их накопилось!..»
Они стоят гипсовыми шеренгами. Кто-то вместо костыля приспособил арматуру ранее выпавшего из строя товарища. Получается не всегда красиво и как-то даже не по-пионерски.
Вон из-под мышки гипсового монстра торчит голова в гипсовой пилотке другого, расколотая временем, но крепко насаженная на арматурину еще сталинских плавок.
«Зачем ты нас, Штрипкин, сделал?» – читает пионеролитейщик на каменных лицах, у кого они есть.
– Это не я-я-я!.. – кричит Штрипкин в постели. – Вас отливали другие. Идейные. Вот у них и спрашивайте.
Лампочка на складе перегорает. Слышен звон время от времени падающего арматурного железа, глухие удары о цементный пол гипсовых горнов, голов и барабанов.
Карнакский храм стоит, не задавая вопросов.
Да и зачем они Штрипкину? Не по адресу, даже если он и вытесывал из камня фигуры тутмосов и аменхотепов, отливал из гипса ульяновых и джугашвили… Гипс – это все-таки не земля, не прах земной, некогда висевший в небе.
Шесть слоников
Этой фотографии – лет пятьдесят. Думаете, фотографии так долго не живут?.. Живут. Спрятанные в комоде, на антресолях, в письменном столе… И стол, и комод давно надо было вынести к мусорным контейнерам. Лет двадцать назад, когда умерла бабушка, а из-за письменного стола встал последний «писатель».
Не вынесли. Недосуг. Разбирать кипы бумаг, детские ползунки, вязаные скатерки и слоников, вырезанных из камня. Их осталось четыре штуки. А когда-то было семь. На счастье. Счастливое число, говорят.
Уже на этой фотографии седьмого слоника нет. Исчез.
– Не ты ли разбил, мальчик?
Мальчик крутит головой и крепче прижимается к полосатому отцу. Папе под пятьдесят. Полосатый он из-за праздничной рубашки, в которой лучше получаешься на фотографиях. Папа держит мальчика, мальчик – пластмассового зайца. Рядом – мама. Мама держит пластмассовую куклу. Ей (маме) – за сорок. Кукле – лет пять. (Мальчик играл в куклы?..) А может, это сестренка, которая выросла, вышла замуж и уехала в Кустанай?.. Поднимать (все еще поднимать) целину. Тогда кукле как минимум лет десять-пятнадцать. (Было ли тогда, десять-пятнадцать лет назад, в стране столько пластмассы, что ее хватало еще и на кукол?..)
У мамы – золотое кольцо (подарок папы), позолоченные часы и два золотых зуба. Из остального богатства стоит отметить холодильник «Минск». (На него надо записываться, а потом стоять в очереди и отмечаться.) Но холодильник «Минск» того стоит – большой. Сразу видно, что дом – полная чаша (по меркам начала шестидесятых годов).
У меня в детстве такого холодильника не было, и поэтому я с завистью пишу о нем.