Не было у меня (моих родителей) и такого громадного радиоприемника. Лампового. Конечно, допотопный, однако поет песни. В рабочий полдень. По заявкам радиослушателей.
– А слоники были? – спрашивает мальчик.
– Нет, – отвечаю я и тоже кручу головой.
Папа (мальчика) доволен. Жизнь удалась! Мама – тоже довольна. (Не у всех во рту есть сразу два золотых зуба!) Мальчику – лет семь-восемь, и он явно доживет до коммунизма, которым обещает наградить всех Никита Сергеевич Хрущев (еще генеральный секретарь КПСС).
Холодильник тарахтит. Он верит в это. Он большой. В нем поместится много колбасы, черной икры и шоколадного масла. (Мальчик любит такое масло.)
Доживет и папа (мальчика). Только он уже не сможет жевать сервелат, и ему купят паштет из гусиной печени.
А вот дедушка, который щелкает фотоаппаратом, – дожить не успеет. У него – куча болячек, заработанных на заводе «Текмаш». И живет он на улице Крестьянской, где в коммунизм верят, но – через одного.
– Улыбнись, – говорит дедушка внуку.
Внук улыбается. Заяц – тоже.
«Из моих коронок ему можно будет сделать тоже два зуба. Потом. Когда поставлю себе протезы на присосках», – думает мама.
Вечер. Зайцу хочется спать, и мальчик кладет его на байковое одеяло. Возле настенного ковра с картиной Шишкина «Утро в сосновом бору».
– Спокойной ночи, мама! – говорит мальчик, почистив зубным порошком зубы. – Спокойной ночи, папа! Дедушка, расскажи сказку!..
Счастливый (от портвейна и от того, что ему не надо поздним вечером плестись на улицу Крестьянскую) дед берет внука за руку и идет в детскую комнату.
Осталось завтра не спеша проявить эту пленку.
Запятая
1
В селе Шахове есть кладбище. Где-то в его уголке заросла крапивой могила моего прадеда – Ивана Аристова. Говорили – любил играть в карты. Был азартен донельзя. Это, дескать, его и сгубило. После ночи за карточным столом (говорили – в барской усадьбе) пришел в родную избу, взял жбан кваса, стоявший в погребе, выпил – разгоряченный – и на третий день умер. То ли сап (воспаление легких), то ли горло распухло так, что не смог дышать. Такое вот слышал от прабабушки Любы, его жены, предание.
А ведь там, в Шахове, могла быть и моя могилка.
2
Трехлетний мальчик Женя любил смотреть на головастиков. Он еще не знал, что из черных головастиков получаются красивые зеленые лягушки. Женя принимал головастиков за черных рыбок, которые плавали в сельском прудике чуть ли не в самом центре Шахова.
Когда я приехал в эти места лет в восемнадцать, на месте предполагаемого прудика густо росли камыш и рогоз. По кругу зарослей шел какой-то рукотворный вал. По крайней мере, мне тогда так показалось. А приехав туда лет в сорок пять, я не обнаружил там ни этого земляного вала, ни зарослей камыша и рогоза. Там была обычная бесхозная земля.
Вот на этом месте году в 1958-м и могла оборваться моя детская жизнь.
3
Память хранит разбитые зеркала и дохлых букашек, уснувших между оконными рамами. Она может хранить запахи и сны. Но все это – такое же отрывочное и фрагментарное, как разбитые зеркала и крылышки насекомых, некогда прожужжавших возле уха.
Поэтому я не помню всего произошедшего. Только отрывочные фрагменты этого летнего (нет, на мне было какое-то пальтишко в полоску, очевидно, перешитое из бабушкиной юбки или отцовского пиджака)… значит, не совсем летнего дня.
Хорошо, пусть это будет холодное лето 1958 года.
Трехлетний, я гуляю возле деревенского дома. У меня есть две ладошки, которыми можно растирать полевые цветы и листочки, сорванные взрослыми с березы. Береза большая. Растет прямо перед крыльцом. Метрах в пяти.
Но есть еще маленький (для меня, трехлетнего, – большой) пруд, куда меня, конечно, не отпускают. От берега тянутся доски. Обычно с них тетеньки, подоткнув подолы юбок, полощут белье. Но сейчас день. Тетенек нет. Бабушки рядом – тоже. А в пруду есть головастики. Эта мысль заставляет ноги шагать в сторону пруда. Меня не лупят ремнем. И это придает ногам скорость. Вот и вода, внутри которой – рыбки, головастики и водоросли. Рыбки юркие – их не поймаешь. А головастики… Их тоже трудно ловить, но я уже пробовал при бабушке зачерпнуть одного ладошкой. Бабушка держала меня за воротник, а я шарил в воде ручонкой (предварительно мне закатали один из рукавов).
Сейчас бабушки рядом нет. Рукав закатать некому. Но это не важно. Важно, что головастики подросли. Они лежат в воде и греются на солнышке.
Надо встать на мостик. Подождать, пока вода возле досок (черных и скользких) успокоится, присесть и сунуть ладошку в этот прозрачный мир. Потом надо резко сжать ладошку в кулачок и зачерпнуть головастика. Вот и все. Ничего сложного!..
4
Вода. Ладошка. Головастик. Цап-царап – и я падаю лицом в эту ряску пруда, в эти водоросли, в этих распуганных рыбешек и головастиков.
Слава Богу, кто-то замечает падающего в воду трехлетнего малыша. Бежит ко мне. Выхватывает пальтишко из пруда. Спасает – для мамы, папы, бабушки и прабабушки. А еще для сестренки и двух теть.
5
Мокрого меня несут на руках в наш дом. Бежит откуда-то мама. (Наверное.) Кто-то снимает с меня всю одежонку. Кто-то растирает спиртом (наверное, камфорным). Кто-то разжимает мой кулачок. Там – головастик. (Наверное, не пуганый, как и я.) Я плачу. Я не хочу его отдавать, чтобы его выбросили за окно. И головастика кладут – черного – на белый подоконник. На солнышко. Я его вижу из своей кроватки и засыпаю. Прямо днем. (Наверное, от малинового варенья в горячем чае.)
6
Когда я просыпаюсь, солнышко уже где-то за березой, за другими деревьями. Первая мысль – о головастике. Фу!.. Он по-прежнему лежит на подоконнике. Но подоконник большой, а головастик почему-то уменьшился. А еще – он не шевелит хвостиком. (А ведь еще часа три назад – шевелил!)
Я смотрю и плачу.
Мама дает какие-то капли (она у меня – «фельшер», как говорят тети и дяди, когда приходят к нам домой – позвать делать уколы или бинтовать). Я опять засыпаю.
Утром на подоконнике остается черное пятнышко с хвостиком. Этакая запятая. Высохшая за ночь запятая.
Меня спрашивают:
– Больше не будешь ходить на пруд?
– Не буду, – киваю я.
Пальтишко еще сырое. Потому я сижу дома. Мне ставят градусник. Отец хмурится, но проходит мимо. Без ремня.
7
Теперь-то, в свои 58, я понимаю: вместо черной запятой на подоконнике в тот день моя судьба могла поставить черную точку. А на детской могилке стали бы со временем расти полевые цветы, которых уже не могли бы растирать маленькие ладошки.
Геннадий ГУСАЧЕНКО. Письма счастья
1
Таёжная тропа, называемая охотниками-промысловиками «путиком», то круто поднималась в гору, то полого спускалась в распадок, теряясь среди вековых кедров и колючих зарослей элеутерококка, аралии и шиповника. С левой стороны путика, протоптанного в глубоком снегу, укатанного широкими лыжами, чернел ельником обрывистый склон сопки, незримо уходящий в сумрачную высь пасмурного вечернего неба. Справа, вдоль мелкой каменистой речушки, шумевшей на перекатах под тонким ледком, тянулись непроглядные заросли ольховников, черёмух и мелких осинников. Кочкарник, камыш, осока, густой ивняк – извечные спутники топких болот – становились непроходимым препятствием грибникам, собирателям лекарственных трав, корневщикам, охотникам, но служили хорошим прибежищем зверям и птицам. Именно здесь, в буреломе, в россыпях галечника по берегам горных ключей, в нагромождениях гранитных валунов и базальтовых глыб, обитают соболь, колонок, горностай, норка, выдра, бобр, ондатра. Глубокой осенью болотная жижа замерзает, покрывшись первым снежком, и в непроходимые летом дебри наведываются охотники. В голых кустах, сбросивших листву, топориком прорубают узкую тропу-путик, расставляют капканы с приманкой.
Хмурый январский вечер быстро угасал – и трудно сказать, было ли это в пятницу, в понедельник или в какой другой день недели. Этого не знал, а может, и не хотел знать человек, взбиравшийся на крутяк. Опираясь суковатыми палками, он медленно, словно не торопясь, передвигал лыжи, с каждым шагом делая глубокий вдох, а достигнув вершины сопки, с облегчением переводил дух. Некоторое время постояв наверху, отдыхая, скользил вниз, но скоро тропа снова вела вверх, и опять прерывистое, с надрывом, дыхание вырывалось из разгорячённой груди.
В кедраче, перебегая по ветвям с дерева на дерево, беспокойно цокала белка. Вероятнее всего, её преследовал соболь. Невидимого в густом лапнике хищного зверька выдавал снег, осыпавшийся с веток под тяжестью его упругих прыжков. В кустах, готовясь к ночлегу в пушистом сугробе, посвистывали рябчики, падали в него, закапывались до рассвета. Попискивали, засыпая, синицы, поползни. В вершинах кедров возились сойки. За речкой чуть слышно потрескивал сушняк под копытами осторожного изюбра. Заметив человека, устало бредущего с ружьём, неугомонно стрекотала сорока. Скоро стихли шорохи, птичьи голоса и прочие звуки уснувшего леса. И только дробный стук неутомимого дятла, долбившего трухлявый пень, всё ещё нарушал белое безмолвие. Морозная ночь неслышно опустилась на присмиревший мир затерянного на планете таинственного уголка природы.
2
Низко наклоненные ветви кедров, елей и пихт, пригнутые комьями нависшего на них снега, задевали за рюкзак, цеплялись за ствол карабина, мягко елозили по лицу, донося запах стылой хвои.
Сергей Гуляев, штатный охотник-промысловик зверопромхоза, возвращался в зимовье со связкой бряцающих на поясе капканов. Золотисто-чёрные, с голубовато-дымчатым отливом соболиные шкурки, аккуратно свёрнутые и отдельно сложенные в кармашки рюкзака, придавали силы, поднимали настроение, вселяли надежду на осуществление давней мечты – издать роман о влюблённых. Книга ещё не была готова к печати, но её написание казалось Гуляеву лишь делом времени. Вот закончится охотничий сезон, придёт весна, он сядет под черёмухой, раскинувшей ветви в белой кипени соцветий, развернёт на пне толстую общую тетрадь и, вдыхая пьянящий аромат, начнёт работу над романом. Успех будущей книги не вызывал сомнений. Материалом для неё являлись пачки писем любовников, многократно им прочитанных. Дотошно разложенные по датам, собранные в две стопы: одна к любовнице и, напротив, другая к любовнику – они служили, по замыслу Гуляева, готовым сюжетом «романа в письмах». Небольшая правка, немного художественного вымысла, на который имеет право писатель, – и всё! Останется лишь отнести рукопись в редакцию издательства. Правда, на издание книги потребуются деньги. И немалые. Гуляев терпеливо копил их, пополняя заветный счёт в сбербанке после каждой сдачи пушнины в заготконтору. В том, что удастся превратить переписку в литературный роман, Гуляев не сомневался, полагаясь на свой журналистский и писательский опыт. Десятки его приключенческих рассказов на таёжно-охотничьи темы, опубликованные в центральных природоведческих и охотничьих журналах, были свидетельством литературного дарования, знания уссурийской тайги и её обитателей. Особенно ему удавалось описание дальневосточной фауны, в отображении которой он находил свою тональность и яркие краски, отмеченные рецензентами.