Гуляев устало передвигал подбитые камусом лыжи. Останавливаясь для передышки после крутых подъёмов, он смахивал рукавицей иней с усов и бороды, поправлял за спиной рюкзак и шёл дальше, с каждым шагом приближаясь к зимовью.
3
Ничто так не сокращает путь, как воспоминания, раздумья, размышления. И, шагая, Гуляев мысленно перебирал строки будущего романа в письмах, правил фразы, дополняя их душещипательными признаниями и проникновенными словами. Воссоздавая в памяти письменный диалог любовников, Гуляев то смеялся над их наивностью, то вслух ехидничал и злорадствовал.
– Скажите, пожалуйста, жить она без него не в состоянии… Предательница! Тварь лживая! А он?! Женатик! Любовь ему подавай! Оба домой приходят, врут безбожно… Она – мужу: «На репетиции новой пьесы была…» Он – жене: «С концертом по сёлам района ездили…» Славный роман получится! Письмецо воздыхателя накладывай сверху в ответ на её «охи-ахи»… Как в шахматах… Он походил… Её ход… Она походила… Его ход… Ходили-ходили… В итоге – роман почти готов! Двадцать семь писем с его стороны и тридцать два – её. И все такие пространные, с интимными подробностями… Каждое – страниц на восемь-десять… На толстую книгу потянет переписка… Были бы деньги на издание… Ладно… Найду. Тайгу без соболей оставлю, но найду!
Последний спуск в распадок – и до зимовья, что называется, рукой подать. Гуляев перекинул карабин с одного плеча на другое и, упираясь палками, заскользил вниз.
Он правильно и реально расценил добычу. Полтора десятка соболей, соблазнившихся приманкой из дохлых змей, значительно повысят шансы на издание будущей книги. Благо, ползучего ядовитого «добра» в тайге немало – лови, не ленись! Гуляев осенью бил гадюк, запихивал их в пластиковые бутылки и наглухо закупоривал. Хотя мерзко вытряхивать оттуда очередную порцию дурно пахнущего собольего деликатеса, Гуляев, прикрывая нос и рот платком, не дыша, укладывал кусок пропастины в сгнившую изнутри валёжину, настораживал капкан, торопливо отходил от ловушки и с нетерпением вдыхал чистый воздух.
Секретом ловить соболей на перепревших гадюк поделился с Гуляевым старый нанаец Тивенгул. На него, подранного медведем, замерзающего в снегу, Гуляев набрёл случайно. Обрезая следы изюбров, увидел оленей, затаившихся на заброшенном лесоскладе. Красавец-рогач и две оленихи неподвижно стояли, почти незаметные в буро-жёлтом бурьяне. Настороженно поворотив головы в сторону кустов, рдеющих алыми гроздьями лимонника, они напоминали изящные изваяния талантливого скульптора. Что-то почуяв, звери изредка поводили ушами и принюхивались, но ветерок дул от них, и олени продолжали позировать, поскольку Гуляев, прислонив к дереву карабин, волнуясь, выворачивая впопыхах наизнанку подкладку кармана, достал «цифровик» и несколько раз заснял благородных животных. В нём ещё боролись противоречивые чувства: стрелять или не стрелять в этаких красавцев. Пока раздумывал, заталкивая фотоаппарат в вывернутый карман куртки, олени кинулись бежать и вмиг исчезли в чаще.
– Надо же, дурака свалял! Сто кило мяса на сдачу в заготконтору, плюс рога, шкура… Да и не одного можно было завалить… Такие деньги упустил. В редакцию журнала снимки не пошлёшь… Там таких фото хоть отбавляй… – ругал себя Гуляев, забрасывая на плечо карабин.
Вдруг он увидел торчащую из снега скрюченную руку, и панический страх обуял его. Он попятился, забыл о лыжах, слетел с них, упал, вскочил, опять споткнулся, роняя в снег карабин, торопясь встать на лыжи и в ужасе поглядывая на окровавленную руку. Её пальцы шевельнулись, загребая снег, и тихий стон, донёсшийся из сугроба, заставил охотника приблизиться к месту трагедии.
После нескольких пригоршней снега, сброшенных с умирающего человека, всё стало ясно: несчастного порвал медведь. Раскосое лицо в рваных когтями ранах, изодранная одежда. Но человек был ещё жив, о чём говорила ямка снега на груди, вытаявшая от дыхания. Не задумываясь ни минуты над тем, оставлять нанайца умирать или тащить, Гуляев взвалил пострадавшего на лыжи, увязал его тело поясным и ружейным ремнями и, утопая в глубоком снегу, поволок тяжёлую поклажу.
Протянув импровизированные нарты несколько метров, садился в снег, чтобы отдышаться, и снова вперёд! Ещё десять шагов, ещё… И так, взмокший от пота, – все двенадцать километров до лесовозной дороги. В голове стучало от напряжения, но Гуляев всё тянул и тянул, ни разу не подумав: «А не бросить ли его здесь и уйти? Никто не видел… Буран заметёт борозду…»
На лесовозной дороге, куда с трудом выполз и выволок лыжи с потерявшим сознание нанайским охотником, он уже не мог самостоятельно встать на ноги. Его и нанайца подобрали водители двух лесовозов, шедших один за другим, увезли в районную больницу. Тивенгул, так звали спасённого человека, выздоровел. И хотя лицо его навсегда осталось в медвежьих отметинах, был рад спасению, приветливо здоровался при встрече с Гуляевым. Они подружились, и, конечно, Тивенгул не мог не поделиться со своим спасителем секретом охоты на соболя. А еще Тивенгул иногда захаживал в гости к Гуляеву… Они пили чай со спиртом и много говорили о тайге.
– В тайге бедных не бывает, – часто повторял нанаец. – Ну, разве что если человек совсем глупый и ленивый… Тайга – богатая!
4
Уже в потёмках Гуляев подошёл к зимовью, приставил лыжи к бревенчатой стене. Снежинки кружились в бледном свете луны, окружённой оранжевым ореолом – приметой морозной ночи. Возле зимовья на серебристом снегу темнели ямки заячьих следов. Смахнув иней с ресниц, с усов и бороды, Гуляев обмёл веником унты, вошёл в таёжное жилище, ставшее для него домом, убежищем от семейных дрязг, мелочных ссор, бытовых хлопот и суеты.
В нетопленной промёрзшей избе было холодно и темно. Зелёными кошачьими глазами мерцали электронные часы. Гуляев протянул руку к невидимой в темноте керосиновой лампе, на ощупь снял стекло, подкрутил фитиль, обмял пальцами нагар. На припечке, он знал, всегда лежит коробок спичек. Нашарил его, вытащил спичку, чиркнул, поднёс к фитилю. Чадящий язычок пламени тускло высветил заиндевевшие, почерневшие от копоти брёвна, увешанные правилками, капканами, беличьими и другими шкурками пушных зверьков.
Без лишних движений, привычно и потому не глядя, протянул руку вправо, к полочке у окна, задёрнутого занавеской, взял чистую тряпицу, протёр ламповое стекло, надел на горелку. В тесном помещении, большей частью занятом нарами, столом и лавкой, стало светлее. Потом он принялся растапливать печь приготовленными ещё перед уходом на охоту сухими дровами, свёртками берёзовой коры, тонкими лучинами. Вскоре под чугунной плитой пылал огонь, накаляя чайник и сковороду.
Стены, отпотевая, увлажнились. Почуяв тепло, из щелей вылетели мухи и мотыльки, закружились вокруг лампы, стукаясь о горячее стекло. Гуляев снял тёплую одежду, занялся приготовлением ужина. В эмалированном баке, плотно закрытом от мышей крышкой, хранились продукты, но прежде чем вынуть оттуда хлеб и сало, Гуляев сунул ноги в валенки, накинул на себя меховую безрукавку и прошагал с ведром к ручью, журчащему из-под ледяных глыб. Вернулся, поставил ведро с водой на раскалённую плиту, зашипевшую под ним. В духовку, исходящую жаром, Гуляев положил буханку мёрзлого хлеба, вспрыснул её водой и прикрыл дверцу. Не прошло и часу, как на стол, застеленный цветастой клеёнкой, водрузилась на деревянной подставке скворчащая сковорода с олениной, жареной на медвежьем сале. Приятно запахло хлебом, вынутым из духовки, горячим, пышным, с румяной хрустящей корочкой, словно только что испечённым. Из носика чайника вился ароматный парок заваренного в нём лимонника, калины, сушёной малины и шиповника. Побренчав умывальником, Гуляев умылся, причесался, включил транзистор и сел за стол. Он ел не торопясь, слушал новости, ощущая лёгкость в ногах, освобождённых от тяжёлых унтов.
После чая Гуляев вымыл посуду, протёр стол и развязал рюкзак со шкурками. Беличьи связал в пучок и повесил на гвоздь. Колонковые и собольи натянул на правилки для просушки. Покончив с этим делом, разобрал карабин, тщательно протёр ствол и детали промасленной тряпицей, собрал, зарядил магазин патронами и, приподняв край сенного тюфяка, прикрывавшего нары, подсунул оружие под него. Так, на всякий случай… Теперь требовалось осмотреть капканы. В сломанных зверьками, треснувших на морозе – заменить скобы, язычки, пружины, новые, не бывшие в употреблении, проварить в настое золы и полыни.
Но вот и с этим делом покончено. Осталось приготовить «тормозок» – хлеб, сало, варёное мясо. Ещё не забыть положить в рюкзак всё самое необходимое для завтрашней охоты, проверить в нём запасные носки, аптечку, спички, подправить оселком лезвие ножа, поставить на сушило унты с наброшенными на них портянками, принести с поленницы дров, наколоть лучин для растопки, пришить на куртке пуговицу.
Утром Гуляев подбросит на ещё не затухшие угли несколько сухих полешков, вскипятит чайник, выпьет любимый кофе MonteVerdi с печеньем, намазанным маслом, заправит маленький термос горячим чаем и с рассветом отправится за Муравейский перевал. В прошлую зиму ему удалось там скрытно подойти на выстрел к стаду диких кабанов, разрывших снег в поисках желудей, и завалить огромного секача.
«Быть может, опять повезёт», – подумал Гуляев, присаживаясь на чурбак возле печки и глядя на огонь, сверкающий в щелях топочной дверцы.
5
Часы, чакающие на полке, показывали за полночь. И хотя надо было рано вставать, Гуляев не спешил запереть двери на крючок, упасть на тюфяк, испытывая блаженство неги, и провалиться в глубокий, спокойный сон человека, не обременённого боязнью и угрызениями нечистой совести.
Покончив с делами, он любил посидеть на берёзовой чурке у печки и думать. Как в рассказе Василия Шукшина «Охота жить», где есть такие строки: «Тут же, перед камельком, чурбачок. Можно сесть на него, закурить и – думать. Одному хорошо думается. Темно. Только из щелей камелька светится… И вспоминается бог знает что!»
В своих охотничьих рассказах журналист и писатель Сергей Гуляев подражал своему вышеназванному литературному кумиру. За три года, проведённых в уссурийском крае, он собрал обширный материал о жителях таёжных сёл, от которых услышал много забавных, а порой трагических историй, послуживших сюжетами для его занимательных рассказов. И, само собой, возникло желание всё опубликованное в журналах издать сборником. Он даже ломал голову в поисках подходящего названия будущей книги. На ум приходили заголовки, избитые разными авторами: «На таёжной тропе», «Встречи в тайге», «Охотничьи были», «Таёжные рассказы» и другие им подобные. Наконец, Гуляев остановился на одном: «Таёжные жители».