Вот и отблагодарил защитника после его смерти. Вместе с другими авторитетами, конечно.
– Хм… Не знаю, не знаю. В то время, когда памятник устанавливали, я здесь еще не работал. Но то, что скульптуру из Москвы привезли – это точно.
Работник замолчал и пристально посмотрел на меня. Я напрягся в ожидании оглашения суммы за место на давно закрытом кладбище – том самом, на котором похоронен мой отец. Но ритуальщик молчал.
– Смотри! – через день за завтраком у могилы матери воскликнула моя жена и указала рукой вверх.
С южной части неба к нам приближалась вереница перелетных птиц.
– Гуси! – вырвалось у меня.
Птицы вытянулись неровным клином за летящим впереди вожаком. Гуси мерно взмахивали крыльями и что-то оживлено гоготали в полете. Я пересчитал птиц. Двенадцать! Ровно столько, сколько имен в списке на поминание моих ушедших родственников!
Неожиданно вожак опустился вниз, словно стремясь лучше рассмотреть нашу компанию. Шумная стая нырнула за водырем.
Гуси умолкли. Они пролетели совсем близко над нами, в любопытстве разглядывая то ли нас, то ли разложенную на столике у оградки пищу. Это походило на мираж; лишь свист от взмахов крыльев и испачканные перья животов напоминали о реальности происходящего. Неожиданно над нашими задранными головами вожак что-то крикнул на своем языке, стая загомонила, и… клин внезапно смешался в бесформенную кучу. Лишь у края леса птицы набрали высоту и выровнялись. Но уже не в угол, а в безукоризненную линейку.
– Неужели специально над нами пролетели?! – улыбнулся я, провожая глазами исчезающую за верхушками деревьев стаю. – Может, это те самые птицы? И запах такой знакомый…
– Какие те самые? – вскинула брови двоюродная сестра.
– Лет пять назад в такую же пору я с матерью красил здесь оградку. Вокруг – ни души. Неожиданно до нас донеслись какие-то необычные звуки, исходящие сверху. Оглянулись: к нам, как и сегодня, рваным клином летела стайка гусей и что-то весело гоготала между собой.
Когда птицы пролетали над нами, случилось нечто: мама вдруг засеменила вдоль оградок, вслед за стаей, размахивая белой тряпкой и крича сухим голосом: «Путь-дорожка! Путь-дорожка!»
К моему удивлению, гуси притормозили, видимо, они действительно услышали слова матери, и выровнялись ровным, как под линейку, клином.
Тогда мать снова воскликнула в небо: «Колесом! Колесом!»
Стая вздрогнула: вначале из строя выбился один гусь, затем второй, а потом все птицы смешались в бесформенную кучу с затерявшимся в ней вожаком. Гуси тревожно загоготали и живая масса повернула в сторону.
Мать снова взмахнула испачканной краской тряпкой: «Путь-дорожка! Путь-дорожка!»
И снова чудо! Одна из птиц вырвалась вперед, повернув свое мощное тело на север. За ним устремились остальные, быстро перестроившись в клин. Стая исчезла, оставив после себя запах камышей, речной воды и… мистическое ощущение безграничной свободы.
– Вот это да! – я в удивлении развел руки.
– Извини! Детство вспомнила, – охрипшая мать устало опустилась на скамейку возле чьей-то могилки. – Ничего с тех пор не изменилось. Гуси те же. Только детьми мы бежали с пучками выдернутой из крыш соломы. Потом эти пучки в гнезда кур подкладывали – верили, что с ними птицы лучше несутся.
До войны девочкой я пасла гусей в деревне. Любила их, а они меня. Как-то одна гуска исчезла. Искали всей родней, но не нашли. Решили, что кто-то украл, или лисица праздник себе устроила. Крепко мне тогда досталось. Хотя и обидно.
Но через три месяца та самая гусыня, как ни в чем не бывало, зашла во двор с выводком гусят. Первым делом она подошла ко мне, погладила клювом ногу и что-то прогоготала. Видимо, прощения просила. Где она была, чем питалась? – не понятно. Но в воскресенье отец привез с районной ярмарки большой пряник – специально для меня. Фантастический гостинец по тем временам!
Моя прабабка говорила, что осенью птицы летят в свой рай – вирий, а весной возвращаются на нашу землю. Скоро и моя душа улетит к Володеньке – мужу моему, а твоему отцу. Господи, как хочется его обнять!.. Одиннадцать их было – как в моих поминальных записках на церковный канун. Не просто так это.
Если не хватит денег на место рядом с отцом – не расстраивайся. Похорони на любом открытом кладбище – лишь бы в земельку. Хотелось бы лежать рядом с Володей, но кладбищенские своего не упустят…
Уходя, я оглянулся: куски и комочки глины со свежего холмика могилы матери скатились на надгробную плиту отца и вытянулись руслом, отдаленно напоминающим человеческую руку.
Окружающим я немного лукавил. Уже который раз мне снился один и тот же сон.
Там, в небесных садах, я вхожу в деревенскую хату давно умершей тетки Ульяны. Она воспитала моего отца-сироту вместе с тремя своими детьми. Сколько раз ребенком в этой хате я качался на люльке, привязанной веревками к ржавому крюку потолочной балки.
В передней хате за столом с деревенской снедью сидят мои родные со спокойными прекрасными лицами. Я обнимаю деда и бабку – родителей моего отца, которых никогда не видел. Их унес голод тридцать третьего года, но эту хату они успели построить. А потом я пожимаю крепкую руку второго деда – отца моей матери. Его убили в январе сорок четвертого при освобождении Ленинграда. За этим застольем есть место и для меня.
Через открытое окно доносятся звуки утреннего села: мычание коров, идущих на выпас, щелканье пастушьих кнутов, щебетание ласточек и веселое гоготание гусей. Прищуренными глазами вдалеке я вижу, как на зеркале реки у камышей резвится гусиная стая, радостно бьющая крыльями по водной глади Донца. Скоро она полетит еще за чьей-то душой.
Это мой вирий.
Я счастлив и жалею только об одном: эх, если бы можно позвонить с этой хатыны себе двадцатилетнему и предостеречь от глупостей и дурацких ошибок. Впрочем, все равно бы не послушал.
А кто этот рыбак, мирно сидящий с удочкой у камышей? Уж слишком сильно он напоминает того бронзового Васю Коржа под кладбищенским навесом.
Акациевый мед
– Собирайся, за тобой жена через час заедет, к полудню будете у меня. Посмотришь на мою дачу и медку откушаешь. Пасека хоть и рядом с кладбищем, но мед от этого только лучше – с привкусом тишины. И никаких отговорок! – прогудел в динамике телефона приказной бас Толика, моего одноклассника.
Каждое лето я обещаю приятелю погостить на даче – в деревенском доме его родителей, и каждый раз отказываю в последние минуты: дела, здоровье, срочная работа. Но сегодня, видимо, медку предстоит отведать…
Вечером, полный впечатлений и в прекрасном настроении, я присел с Толиком на полусгнившее бревно у ограды деревенского кладбища, чтобы еще раз пожевать куски медовых сот, величаво плавающих в литровой банке.
В двух шагах от нас сверкнула на солнце отполированная поверхность большого гранитного камня, покоящегося на травянистом холмике, со странной надписью «Арамис» и высветленным абрисом конской головы на черной глади. У гривы белела краюха хлеба, обращенная срезанной стороной в небо.
– Что за камень? Кто-то «Трех мушкетеров» начитался? – усмехнулся я.
– Здесь конь Вальки-Акации похоронен. Арамис. Славный был коняка, но страдалец, – Толик взял хлеб с камня и разломил кусок надвое. – Свежий! Покушай с медом. Видимо, Акация недавно здесь была, она сама хлеб печет и слегка подсаливает. Арамис обожал хлебные корочки с солью. А дома, когда почистишь яблочки и обмакнешь кусочки в мед, это место сразу вспомнишь. В этом году яблоки не уродились, но для тебя найдем.
Я вытянул шею в любопытстве: «Акация!? Это фамилия или прозвище?»
– Прозвище. Валя – моя одноклассница. Клички в деревне даются на всю жизнь, да и покойников здесь все больше не по имени вспоминают. Я с Акацией до седьмого класса в здешней школе учился, а потом наша семья переехала в Харьков.
– Ты о коне говорил. Как он здесь оказался?
– Как? Ну, что ж… слушай.
Валин муж, наш, деревенский, конюхом на ипподроме работал. И жену возле себя пристроил. Вот только умер рано, а детей пара не нажила.
Осталась Валя одна. А тут и ипподром обанкротился. Акации предложили место рабочей по уходу за лошадьми в конном клубе.
А лошадей она обожала, они для нее – ангелы земные. Любила всех, но одного особенно – вороного Арамиса. После закрытия ипподрома его за немалые деньги приобрел конный клуб. Арамис слыл жеребцом непростого характера, но с Акацией он сдружился. Да что там подружился – две души, человека и животного, словно влили в одни меха.
Так и жили бы они, любя и доверяя друг другу, но неожиданно в их судьбы ворвался роковой случай.
В клубе обучались верховой езде и брали лошадей на прогулки и выезд две дочери очень известного и влиятельного в городе бизнесмена. Как и многие дети таких родителей, они жили в параллельном мире, наполненном достатком, роскошью и сомнительными удовольствиями. В мире без запретов и ответственности.
Старшая предпочитала прогулки с Арамисом, а для младшей держали наготове лучшую лошадь клуба.
День рождения старшей сестры решили отметить на пикнике с друзьями. На именины захватили несколько лошадей из клуба и… стриптизера.
Пьяная и обкуренная компания решила устроить скачки для девушек. Даже приз установили – приватный танец стриптизера для победительницы.
Арамис пришел последним, он фыркал и был явно чем-то недоволен, едва не скинув наездницу на лесной дороге. День рождения завершился скандалом и истерикой.
Поздним вечером в конюшне именинница выхватила из рук Акации лопату и изо всех сил ударила боковиной полотна по хребту Арамиса. Конь заржал и осел на задние ноги. В пьяном азарте девушка исступленно била и колола тело лошади лопатой.
Валя остолбенела от неожиданности, но вскоре бросилась с голыми руками к истязательнице. На крик сбежались работники клуба и оттащили обезумевшую девушку от лошадиного стойла.
После осмотра и недельного лечения ветеринары поставили неутешительный диагноз: «Конь жить будет, но верхом на нем ездить нельзя. Категорически!»