Пиши стихи! А то сойдешь с ума —
И станешь ими. Станешь частью мира…
Творческая индивидуальность близка к безумию, это люди знали всегда. Я веду речь о другом – о том, что даже обычная городская многоэтажка с ее обитателями, если вдуматься, тоже похожа на «желтый дом»: в той или иной степени, но все современные горожане страдают расстройством психики. А если еще учесть, что все они спрятаны друг от друга за прочными дверями, запирающимися на замок, сходство покажется еще более разительным. И нужды нет, что в клетки квартир люди запирают себя сами, – психиатров и санитаров ведь не напасешься на всех!
Если согласиться с вышесказанным, то оценки, выдаваемые этими людьми поэтам, артистам и прочим творцам прекрасного, потеряют былую убедительность. Ведь если сумасшедший говорит о ком-то: «он не от мира сего», то, скорее всего, этот «кто-то» – не более психически ущербен, чем сам говорящий.
ЗАМЫСЛЫ
С утренней зари – до темноты
Свищет в душу ветер суеты.
Как птенцы без крова и семьи,
С плачем гибнут замыслы мои.
Если честно – мне их очень жаль…
Но гоню я жалость и печаль.
Пусть умрут! Не стоит им взлетать,
Если не сумели устоять.
Да, жестковато, – говорю я ныне, перечитывая свое стихотворение, написанное в начале 80-х годов прошлого века. Зато всё выражено отчетливо: если творческие замыслы не выношены, не созрели, то им и не нужно воплощаться в гармонические строки. Глубинная шаткость взглядов, идей, смыслов все равно однажды даст о себе знать – и произведение не переживет своего времени.
С другой стороны, эти самые замыслы – столь нежная субстанция, что не заслонить ее от ветра мирской суеты, хотя бы на первых порах, было бы крайне немилосердным. Кто же знает, что впоследствии вырастет из этих робких, пугливых птенцов? А вдруг они потом окрепнут – и миру явятся райские птицы?
Годится ли для творческих замыслов спартанский подход? Сегодня я затрудняюсь однозначно ответить на этот вопрос…
ШКОЛА
В этой школе,
выйдя в коридор,
можно было увидеть, как мальчик
колотит другого по голове
доской с гвоздем.
В этой школе
на уроке литературы
учительница брала из охапки дров,
сваленных у печки,
полено поувесистей
и швыряла в ученика на задней парте –
четырнадцатилетний наглец обсуждал вслух
ее интимные занятия.
В этой школе… впрочем,
остальное вы дорисуете сами,
кроме одного –
в этой школе учился я.
Вот ее точные координаты:
1970-й год от рождества Христова,
страна Советов,
Ярославская область,
Пошехонский район,
село Никольское.
Вы мне что-то хотите сказать?
Я жду.
Ну!..
В постсоветские времена у нас в Ярославле довольно долгое время действовал маленький книжный магазинчик, владелец которого, он же и продавец, возил из Москвы «литературу для умных». Зависнув однажды в этом раю, я вдруг услышал из-за горы книг голос хозяина:
– А ты знаешь, я тут недавно одно твое старое стихотворение нашел в «Антологии русского верлибра». Составитель Карен Джангиров, девяносто первого года издание…
– Правда, что ли? А ну покажи!
Открыв толстенный том, я с удивлением обнаружил в нем свое стихотворение «Школа», о существовании которого и думать было забыл. Батюшки-светы!.. выходит, я еще и вот такое сочинял?
Да, вспоминаю, сочинял… был в моей жизни краткий период, когда я, увлекшись творчеством своего знакомца советских времен, литовского поэта Витаутаса Бложе, запоем начал писать верлибры, – и старина Бложис, кстати, весьма благосклонно к ним относился… Так, значит, и это стихотворение оттуда же, с рубежа 80-х и 90-х? Но что же это я такое тогда накропал?.. и почему неведомый мне Карен Джангиров поставил эти строчки в свою антологию?
Может быть, он увидел в них еще одну возможность «пнуть проклятую Совдепию»? Нет, судя по авторскому предисловию к антологии, ее составитель брал повыше: он клал свой толстенный кирпич в стену «контртрадиции», долженствующей, по его мнению, затмить величественное здание традиционного русского стихосложения. Выходит, и я в этой затее поучаствовал?
Что ж, через четверть века всё встало на свои места. Традицию затмить не удалось, свободный стих, увы или ура, остался на задворках русской поэзии. А сам Карен Джангиров давно уже живет в Канаде… Я прочел его собственные верлибры: гм… это, конечно, поэт. Но его наступление на традицию потерпело на русской земле очевидное поражение.
Главная причина, мне думается, в том, что верлибр – это только «чтение для глаз». Запоминать и повторять верлибры, твердить их, как магические заклинания, ни один русский человек никогда не сможет и не будет. А без магии изустного слова – какая же русская поэзия?
Я думаю, что как минимум еще несколько веков мой народ будет считать стихами лишь те тексты, что обладают если не рифмой, то хотя бы размером. И только в этом случае русская поэзия будет рождаться в толще моего народа вновь и вновь…
СВИДАНИЕ
Спасибо, что ты приезжала,
Чтоб слезы мои утереть.
Ты видела – их было мало,
И больше не будет уж впредь.
Всё легче я в этой юдоли
Справляюсь с душевной тоской.
Ты знала: я плакал от боли,
Но не поняла, от какой.
А я не ошибся нисколько,
Тебе тою ночью звоня:
Ты местная шлюха – и только,
Но всё же любила меня.
Хоть был я всего лишь просветом
В твоей непроглядной судьбе, –
За это свиданье с поэтом
Немало простится тебе.
Пусть сбудутся все твои грезы
И сны – даже те, что пусты,
Пусть кто-то утрет твои слезы,
Когда зарыдаешь и ты.
Да, влюбиться можно и в шлюху. И не только потому, что они бывают очень красивы. Человек сплетен из тысяч незримых нитей – и какие-то из них почти всегда находят в чужом, инородном существе своих собратьев. И тут же плотно сплетаются, срастаются с ними. Так люди, нравственно и интеллектуально чуждые друг другу, внезапно становятся близкими – и получается в итоге то, что мой учитель назвал «ненавидящей, тяжкой любовью»: когда отсутствие духовного cродства не восполняется близостью душевной и телесной; лучше сказать – когда духовное кричит, попираемое душевным и телесным.
Такой союз всегда непрочен: однажды духовное, – как самое сильное и независимое в человеке, – непременно выскользнет из-под гнета и победно заявит о себе. Тогда – разрыв, трагедия, страдание.
…До сих пор я помню квартиру ее родителей, где в их отсутствие мы с ней предавались однажды любовному сумасбродству. Я был тогда в этом жилище впервые – и меня, помню, больше всего поразило там место, отведенное книгам. Эта жалкая полочка с десятком макулатурных томиков, ютящаяся где-то у самого пола, навсегда врезалась мне в память.
***
Да, мы с тобой единоверцы…
Но есть различие одно:
Ты пишешь: «грусть терзает сердце»,
А мне не грустно, а смешно.
Твои метафоры искусны,
Размеры, рифмы – им под стать.
Но ты назвать стремишься чувство,
Назвать! А надобно – рождать…
Главную ошибку многих своих сотоварищей по поэтическому цеху я понял довольно рано. И свое понимание отразил в этом маленьком экспромте середины 80-х годов.
С тех пор я только укрепился в этой мысли. И даже стал сомневаться, может ли настоящий поэт назвать «единоверцем» того человека, который не знает – или не хочет знать – основ поэтического творчества. Ведь эти основы состоят совсем не в умении строить метафоры, выдерживать рифму, соблюдать размер…
Какой же он для меня единоверец – этот странный человек, употребляющий для передачи своей грусти словосочетание «грусть терзает сердце»? Да это антагонист мой, супротивник, враг!
НЕ ВАШ
Когда беру бумажный лист
И заостренный карандаш,
Мразь по прозванью «журналист»
Мне говорит: «Ты тоже наш!»
Я говорю, что я поэт,
Что мало общего у нас…
А мразь в ответ хохочет: «Нет,
Ведь ты нам сердце не потряс!..»
Молчу… и думаю в ответ
Под шелест купленных страниц:
А может, просто сердца нет?
Одна гордыня без границ,
Да взгляд, с каким последний тать
Поостерегся бы пройти,
Да зуд чесоточный – писать
Про всё, что встретишь на пути,
Да жизнь, что намертво срослась
С летящим по ветру враньем…
А впрочем, что мне эта мразь?
Мне нужно думать о своем.
Мне нужно жить своей судьбой
И знать, что я душою чист,
Когда кладу перед собой
Бумажный лист.
Разница между поэтом, берущим в руку стило для того, чтобы открыть людям свое сердце, и бумагомаракой, зарабатывающим этим же стилом себе на хлеб с маслом, очень велика – и я однажды счел необходимым жестко подчеркнуть это отличие. Так родилось стихотворение «Не ваш».
Правда, мне и самому некоторое время пришлось зарабатывать на жизнь газетной поденщиной. Но, к счастью, я довольно рано ушел из репортеров в редакторы, а потом освоил еще и издательское дело – и в итоге сам уже практически не писал «статей к сроку». Провинциальные щелкоперы еще долго продолжали числить меня «своим», но на самом-то деле я уже был для них чужаком…