Готовили еду поочерёдно – общий котёл. Только самым маленьким детям – персонально. Чисто по-братски и по-сестрински родственники делили скромные запасы картошки и ржаной муки, пекли по весне лепёшки из лебеды и других трав, отдавая большее детишкам, как и всё до капли молоко от тощих козёнок…
В самом посёлке на коз охотились волки, целыми стаями, и бывали случаи, когда жители за своими домами, на пустырях, где привязывали пастись скотину, находили зарезанных (именно так и говорили – «зарезанных») серыми хищниками кормилиц… От нашего шестиквартирного заводского дома огород был всего метрах в пятидесяти, сразу за хлевом. Беда и тут не сторонилась – пропадали козы и козлятки.
По лету и осени все семьи, не ленясь, собирали ягоды, грибы, съедобные и лечебные травы с кореньями, благо – опыт предков и образование позволяло, даром что все городские. Впрок делали продовольственные запасы лесных даров, заготавливали сено для скотинки и дрова на зиму.
Со временем для большинства родственников нашлось и жильё, но всё равно собирались все вместе чуть ли не каждый день у Марочки с Мишенькой. Радио – чёрную «тарелку» (помню её в 50-х) – не выключали. С замиранием сердца слушали сводки Информбюро, волнуясь не только за судьбу Ленинграда и события на фронтах. А вдруг мелькнёт словечко о любимых!.. Женщины научились прясть овечью шерсть, вязать носки и варежки. Шили кисеты для фронтовиков, а также самые необходимые вещи для себя и постельное бельё. Волнующим событием были письма треугольничком – почтальона высматривали загодя, до рези в глазах. В тяжелые минуты и в болезнях поддержка друг друга была осевой опорой…
Конечно, не простым для горожан оказался и сельский быт в домах без удобств. Водопровода в посёлке не было. Воду для питья и домашних нужд носили из прозрачной речки Кужерки, что струилась под некрутой горой и впадала в длинное озеро. Вырастить урожай овощей в огородах на песчаной местности – значило ежедневно раз по десять ходить на реку за водой для полива. К тяжёлым вёдрам на коромыслах привыкли женские плечи… Стирали бельё дома, в корытах, а полоскали также в речке либо с мостков на озере. Зимой вырубали для забора воды и полоскания белья широкие проруби. Готовили еду и грели воду в основном в русской печи; посудой для этого служили разновеликие чугуны, так же – чугунные удлинённые плошки, сковороды. В печи всегда всё оставалось горяченьким чуть ли не до утра. Летом, когда от жары было не до печей, их на кухне заменяли обычные керосинки, двух- и трёхфитильные, громоздкие керогазы (я, кстати, этого сумрачного, как мне казалось, «агрегата» очень опасалась). Электрический свет от заводской «динамо-машины» (или дизеля) частенько выключали. В основном вся вечерняя жизнь проходила под свет керосиновых ламп. По размеру ламповых стёкол и объёму вливаемого керосина они делились на пяти-, семи-, десятилинейные. Мне в школьные годы, до начала 60-х, также нередко приходилось учить уроки и поглощать книги при таких лампах. Поэтому отлично знакома с их устройством и обращением с ними, как и с керосиновыми фонарями типа «летучая мышь», керосинками…
Насколько тяжки были военные годы, только по рассказам бабушки знаю. Но не припомню, чтобы хоть раз она обмолвилась о частных либо общих семейных разладах или чьём-либо недовольстве. Зато шуткам, тонкому юмору, позитивным воспоминаниям было просторно. Так, общий смех вызывал рассказ о бабушкином племяннике Боре лет пяти-шести, который всех умолял: «Не зовите меня Борей, а зовите Колей!». На удивление – отвечал удручённо: «У тёти Мары поросёнка зовут Борькой… А я же не поросёнок!». Или о кулинарной виртуозности тёти Ксаны, бабушкиной сестры, ходили из уст в уста забавные байки. Например, как она однажды месила тесто обеими руками (надо заметить, что по правилам тесто месят одной рукой, чтобы вторая была свободна), а ведь тесто прилипчиво – и тут заголосила её малышка-дочь. Быстро руки по локти в тесте не отскребёшь, не отмоешь, а Машутка истошно кричит, надрывается. И вот тётя Ксана с прилипчивыми руками, которыми ни дверь не открыть, не постучаться в дом, подбежала к окну соседки – тётки Василисы Бобровой и давай о стекло лбом биться, чтобы позвать её на помощь. «Номер» удался, но с тех пор тесто актриса А.А. Попова месила всегда по правилам!
Как ни трудно жили коренные и приезжие семьи в посёлке, особенно многодетные да ещё оставшиеся без ушедших воевать мужчин, не замыкались люди. Добро по отношению друг к другу помогало день за днём держаться в лихолетье. Держало людей и то, что продолжали собираться на спевки хора и репетиции пьес, ставили спектакли, давали концерты. Конечно, опыт актрисы Поповой и приезжих театралов был живо востребован, что благотворно отражалось на «берущих» и «дающих». А выступления хора и сценические постановки скрашивали жизнь зрителей…
Старшая дочь моих бабушки-дедушки Наталья работала в начале войны в Казани ассистентом на биофаке университета у профессора Николая Александровича Ливанова. Сотрудники занимались апробированием пищи, то есть – что и в каком виде из доступной флоры и фауны можно применять для еды солдатам в полевых условиях на любой широте. Проверяли на лабораторных животных и даже на себе пригодность для еды различных растений с суши, а также из пресной или морской воды. Те же эксперименты касались некрупных пресмыкающихся, земноводных, членистоногих, червей и т.п.
В университете Наташа познакомилась с будущим геологом, синеглазым красавцем Костей Ливановым – после войны ставшим отцом моим и сестёр моложе на полтора и четыре года, голубоглазой Ольги с черноглазой Ирочкой, а также нашего младшего брата, светлоглазого Вовика. Отец воевал в артиллерии, командиром батареи в звании капитана, был ранен в грудь навылет. Его рассказов о фронте и боях совсем не помню: по-видимому, очень мало рассказывал. Только и запала его любимая поговорка: «Вот так-то, брат ты мой…» или «Ну, брат ты мой!»… Представление о войне у меня сложилось через его шрамы, стихотворными строками:
ОСКОЛКИ ВОЙНЫ
Мой отец геолог.
Но два шрама «вколоты»
через грудь – к спине
на правой стороне.
Я увидела их. Не во сне —
наяву. На купанье.
– Папа, что это?
– С войной прощанье.
Метки военные, в ночь,
брат ты мой…
Мы шли крупной рысью.
Осколки… Успели помочь!
Он был артиллеристом.
Я, его дочь,
теперь – перед фото,
в альбоме.
Вопросы…
Вопрос:
– Дети, внуки, правнуки,
что мы знаем о той войне?..
Но наши ЗАЩИТНИКИ ПРАВЕДНЫЕ
будут всегда НА КОНЕ!
Вторая дочь четы Паршиных – статная красавица Вера – прошла врачом западный фронт, а затем и Халхин Гол, став женой военврача с Украины Владимира Филипповича Богданова. Оба они тоже умалчивали о военных годах. Возможно, чтобы не теребить наши детские души. Их сыновья, а мои двоюродные братья Аркадий с Игорем – послевоенное поколение. Худенький стройный Адик – тот и вовсе мой одногодок. Окончил Казанский авиационный институт, разрабатывал двигатели для речных теплоходов «Ракет» и «Метеоров» на подводных крыльях.
…По окончании войны семья Сергея Андреевича Паршина, дедушкиного брата, осталась в Кужерах. Он так и работал в исполкоме до перевода райцентра из нашего посёлка в село Морки в 1957 году; семья переехала в Пермь. Остальные ленинградцы уехали в родной город ещё в 40-х. Молодые определили свой путь: Богдановы – в Эстонию, мои родители – в нефтеносные Карпаты на Западной Украине. Прекрасные отношения в разветвлённых семьях Ёжкиных – Паршиных – Поповых – Тетевиных – Ливановых – Богдановых – Ронзиных – Дорофеевых… сохранялись ещё много десятилетий. Ездили друг к другу в гости, переписывались, иногда перезванивались по междугородней. В дошкольные и школьные годы с бабушкой я ездила каждое лето «на недельку»: к родителям, к тёте Вере – в Таллин и, позднее, в Тарту, а также к двоюродным бабушкам-дедушкам-тётушкам – в Ленинград, к Тетевиным-Дорофеевым – в Ригу, к Паршиным и Ронзиным – в Пермь.
Обожала ленинградских «тётушек Паршиных» с их прекрасным городом! Дружно, деликатно ладя между собой, жили они на Кирочной в огромной квартире: три овдовевшие сестры моего дедушки. Старшая – Раиса Андреевна Коробова, прежде бывшая замужем за высокопоставленным работником, а в годы моих приездов дружившая с москвичом Георгием Николаевичем, фанатом верховой езды в Сокольниках, за что я его обожала. Ещё поражал он меня тем, как упорно в возрасте далеко за семьдесят изучал с нуля итальянский язык. Средняя – Анна Андреевна, по мужу, инженеру-конструктору и строителю подводных лодок, Жуковская. Добрейшей души, мягкая и уютная, она была бесконечно внимательна, заботлива ко всем в доме. По традиции я называла её только тётей Нютой. Младшая сестра Маруся страдала ревматизмом и больным сердцем, почти постоянно находилась в постели. Антонина Андреевна, или тётя Тоня, репрессированная в довоенное время, но впоследствии реабилитированная, жила с мужем в Луге. У кого-то из них были дети, сыновья, но с ними до войны или во время неё, либо после что-то случилось, заболели или погибли на фронте. Их никогда я не видела, кроме как на фотографиях, также – и мужей дедушкиных трёх сестёр с Кирочной (Салтыкова-Щедрина).
В поездках с бабушкой в 50-х годах я была ещё настолько мала, что не понимала разговоров полушёпотом о репрессиях, лагерях и насколько серьёзно это связано с дедушкиными братьями-сёстрами. Доходило до сознания только конкретное: жестокий ревматизм и язва желудка деда Сергея – «…из тех самых мест… И если бы не Михаил Иванович Калинин…, что было бы с Серёжей…». Множество недомоганий и слабое зрение сестры Тони (Антонины Андреевны) мне также косвенно объясняли некоей «таинственностью» её жизни. Её же саму, строгую, с пристальным серьёзным взглядом, я не то чтобы расспрашивать – спросить о чём-либо бытовом робела.
…Несколько обособленно в этой же ленинградской квартире, в комнате, куда вела дверь из тёмной (без окон) столовой, жил с супругой Верой дед Валентин, младший брат дедушки, инженер-рационализатор. Частенько навещала родителей красивая дочь Ляля, музыкантша. Все трое они были внимательны к нам, но и как бы далеки…