От такой махины не грех вернуться в преисподнюю метро, но под землю не хочется, и ноги сами собой несут меня к ДС.
И опять: ну зачем я двуногим мурашом вслед за другими юркаю (кажется, первого лица у данного глагола нет, ну да не до правки сейчас) в высоченные парадные двери. В фойе сразу понимаю, что попался: назад пути нет и, может, не будет. Если и выберусь отсюда, то немалой ценой и необычным манером. Только бы не вперёд ногами. И я перестаю сопротивляться. «Идущего судьба ведёт, а упирающегося тащит», – напоминаю себе то ли восточную, то ли фаталистско-лермонтовскую премудрость. Впрочем, обе об одном и том же. В конце концов я иду-бреду всего лишь в библиотеку за нужными книгами. Если они не выдаются на дом (увы, есть и такие, а кроме них имеются в спецхране ещё и запретные, как плоды, за которые изгоняют из рая), с удовольствием посижу в умиротворённом, полусонном и безгласном читальном зале. А потом на цыпочках уйду потихонечку восвояси.
Народ деловито снуёт взад и вперёд, вверх и вниз. Скоростные лифты работают бесперебойно. Зевак, туристов не наблюдается. Я тоже надеваю на физиономию деловитый, даже озабоченный вид и двигаюсь к подъёмнику, но тут замечаю вход в главный актовый зал, в Большой, потому что где-то там находится ещё и Малый. Приоткрываю дверь, ахаю и опять говорю себе с запоздалым упрёком: «Ну, зачем ты сюда припёрся, какая сила тебя тащит? В какое неумолимое пыточное колесо угодил ты краем штанов или пиджака? Пропадёшь здесь ни за понюшку табаку. А ты ведь не только не нюхаешь табак, но и не куришь его».
Ну, зачем вам такой зал? – говорю я себе, а не им. Двадцать две тысячи человек войдёт. И выйдет! Это же целый город. Пусть райцентр. И сцена – в середине зала! Это ж не театр! Какой-то модернизм? Не странно ли? Огромный круглый помост, а вокруг него амфитеатр, как будто мы насильно переносимся в античную Грецию. В современную-то из-за кризиса вряд ли кто захочет переселяться. Ну ладно! Пусть огромный диаметр, пусть какая-то сценическая площадка в центре, а не сцена для президиума со столом, покрытым зелёным или кумачовым сукном, пусть лица сидящих в амфитеатре из-за дальности теряют свои черты и выглядят маленькими бледными пятнашками, но к чему такая высотища-то?!
Я продвигаюсь глубже в Большой зал. Вы кого угодно доконаете своей гигантоманией! Здесь человек даже не букашка, а слизь на толстом бордово-зелёно-оранжевом ковре. Над налётом же слизи возвышается сто тридцать четыре метра и двадцать четыре сантиметра пустоты. К чему тут соревнование с древними египтянами? Они же древние. Ну, влезут сюда три пирамиды Хеопса по объёму! И что? Вам ведь приходилось бывать в православных храмах. Какая высота! И она не давит, а возвышает. Что же такое вы сотворили?! Где чувство гармонии или хотя бы меры? Вы давите на человека, словно хотите расплющить его тело и прижать дух к земле. Только бы повыше, пошире, потолще, поувесистее! Достали вы меня своей циклопо-манией. Вам бы небоскрёбы строить за океаном в новом Йорке.
Мне уже неинтересно осматривать зал. Выползаю из него и вместе со всеми в деловитом потоке плетусь к лифту. Мог бы сразу отправиться в библиотеку или в читальный зал, но я вдруг незаметной каплей отделяюсь от потока и принимаюсь – почему-то крадучись – бродить по коридорам и кабинетам. На меня никто не обращает внимания. Странно. Начинаю подумывать: кто я?
Возле одной из плотно закрытых дверей возвращаюсь к своим вопросам и недоумениям. Что, скажите-ка, получилось у вас в итоге? Начали возводить здание. Но тут Великая война. Отечественная. Сверхпрочная сталь марки ДС идёт на противотанковые ежи, которые разбрасываются на подступах к Москве. Другая часть раздолбанного каркаса пускается на танковую броню. Остатки отправляют на юг, на строительство моста через Керченский пролив. Кстати, мост построить не смогли. Впрочем, где-то слышал, что лет через семьдесят, уже после моей нелепой смерти, мост-красавец всё же воздвигли.
А каково вам было потом посматривать, коситься на фундамент ДС, который каждую осень, как по расписанию, заливала мутная вода! Дожди идут непрерывно. Купаться можно. Много ли ума надо, чтоб додуматься? И вы родили гениальную партийную идею – соорудить на этом месте открытый плавательный бассейн. Да его и строить не надо, он почти готов. И вот вместо высочайшего в мире ДС появляется бассейн на святом месте. Сколько любителей поплавать утонуло в прохлорированном насквозь водяном ящике? Скажите-ка мне! Молчите? Государственная тайна? То-то же!
«В этом бассейне утопленников будет, пожалуй, побольше, чем в Москве-реке», – пришёптывая, сплетничал мне в ухо один сторож. И намекал: имеется и старинное предсказание на этот счёт.
Богатая фантазия у творцов нового мира, размашистая по вертикали: сначала облакоскрёб повыше Эмпайрʼа, а в результате – яма, котлован котлованов. Всё, как напророчил Андрей Платонов.
А ведь как замышлялось?! Один лишь палец вождя, указующий в архидалёкое коммунистическое будущее, будет размером с двухэтажный дом! Кумир-циклоп. Точнее, тысяча циклопов в одном истукане! Да ещё и вертится, как земля. Хотите, посчитаем? По советским госстандартам высота этажа – два с половиной метра. Значит, вождь показывает в светлое будущее пальцем в пять метров толщиной. Если не считать крышу. А длиной? Длина-то, значит, метров эдак пятнадцать. Как минимум.
Представьте, что такой пальчик свалится вам на голову. Вы спокойно идёте по улице, никого не трогаете, не кусаете, не пьёте пиво из горлышка, не материтесь, не пристаёте к редким красоткам. И вдруг – в награду за всё это – на вас падает отломившийся под порывом шквального ветра указующий перст вождя. И прямо – по головке. Что от вас останется? Мальчик-с-пальчик, где ты? Даже мокрого места не найдут. Да и искать-то не будут.
Отчего же больная гигантизмом фантазия советских и инородных архитекторов и скульпторов не признаёт меры? Ей дай волю! Четыреста двадцать метров! Ну к чему вам столько? Хотите переплюнуть Эмпайр? Дескать, там всего триста восемьдесят один метр. Но как переплюнуть с земли? К тому же через океан? Прикиньте. Раскиньте мозгами. Только не разбрасывайте их слишком широко, а то потом не соберёте. Планировали и проектировали девятую высотку? А-а-а… Так вы собирались с её верхотуры переплюнуть эмпайрик.
В лифте теснота, люди не знают, куда смотреть. Опускают очи долу, как красны девицы. Тут постеснительнее, чем в вагонном купе. Я выскакиваю из душегубки. Направо и налево кабинеты. Вот открывается одна из дверей. И что я вижу? Бронзовые люди пишут бронзовыми перьями и бронзовыми чернилами на бронзовой бумаге. Бронзовыми руками они передают в другие блестящие бронзовые ладони какие-то ненужные бронзовые предметы, напоминающие журналы и папки. Сколько же меди, олова, цинка, никеля они потратили напрасно?!
Вот ещё один кабинет. Полный любопытства, смешанного со страхом, приоткрываю дверь и вижу: здесь сидят бронзовые люди, и надписи у них на лбу бронзовые. Прямо от виска до виска – бронзовые буквы. По медным лбам – живой, начищенной до блеска бронзой. Похоже на заседание какого-то комитета. Читаю имена: Ё-Фан, Цуко, Цельфрейх, Царанский, Целопольский, Цолтовский, Церкуров, Це Корбюзье (читается не по-украински це – Корбюзье, как це – Европа, а Лё Корбюзье) – знаменитый француз, за ним Бразини. Подпольная заглазная кличка среди других авторов проекта – Образина. Именно он предложил поставить памятник вождю на крышу ДС, а не рядом, как планировал Ё-Фан. Даже Гамильтон тут, в этом комитете. Конечно, не леди Гамильтон, а архитектор. Из США прилетел, наверное, на бронзовом самолёте.
Кстати, а не мог ли Ё-Фан просто позаимствовать свой проект ДС у Петра Брейгеля Старшего? Они поразительно похожи. Не Боря Ё-Фан на Петю Брейгеля, а проект на картину.
Внезапно бронзовый надтреснутый голос, заставив меня вздрогнуть от неожиданности, произносит приказным тоном:
– Никитин, Николай, ты почему сидишь здесь? У тебя ещё Останкинская телебашня впереди.
Одна из бронзовых фигур вскакивает с бронзовым шумом (прошу не путать с шумом зелёным, некрасовским, который тоже идёт-гудёт) и радостно спешит к выходу, на бегу превращаясь в живого человека в костюме, белой рубашке, тёмно-синем галстуке и кожаных поношенных полуботинках. Последняя метаморфоза на прощальном шагу происходит с бронзовыми подмётками, – они становятся кожемитовыми.
Ещё несколько пересадок из клетки в клетку. Последняя – стремительно доставляет меня прямо в мозг вождя. Здесь лифт глухо вздрагивает, останавливается и на миг уходит из-под ног. Кажется, он сейчас рухнет, с огромной скоростью понесётся к притягательной земле. Но нет, он со стуком опускается на один зубчик шестерёнки, ещё раз вздрагивает и ненадёжно замирает. Сердце подкатывает к горлу и перекрывает его. За это «чудное мгновенье» я всем нутром вбираю в себя смысл поговорки: земля уходит из-под ног.
И вот я у цели – у дверей библиотеки, устроенной в голове вождя, а точнее – в его мозгах (или в мозгу?).
Отворяю тяжёлую дверь и застываю в изумлении. Библиотека вся бронзовая, книги – тоже бронзовые, столы, стулья бронзовые. Достаю с полки первую попавшуюся книгу, в ней тонкие бронзовые страницы. Листаю осторожно. Легко порезаться об острые, словно нарочно заточенные надфилем, края. А соседний фолиант совсем не открывается. Бронзовый муляж. Да, тут уж точно степное пенье поэта не сможет бронзой прозвенеть.
Кто-то сказал мне предварительно, что самое важное, некое откровение, следует искать в кепке. Что же они в ней припасли для читателя? Поднимаюсь на последний этаж, там вертикальная лестница ведёт к лазу на чердак. Прямо упирается в него. На люке замок. Любопытство моё велико. Видно, там, действительно, самое главное. Достаю перочинный нож, но «медвежатник» из меня никакой, а «балерина» из маленького лезвия – никудышная. Пытаюсь просто сбить замок своим швейцарским ножом с серебряным крестиком на бордовом фоне. Ура-а-а! Бронза оказалась хрупкой, и дужка замка (тоже бронзовая!) с сухим треском обламывается. Я настороженно, с замиранием сердца приподнимаю крышку люка. Что за ней? Над ней? Самое святое? Святая святых?