овсем непостижимо, это точно… нет, нет, совсем не понимаю. Во-первых, пользы Отечеству решительно никакой; во-вторых… но и во-вторых тоже нет пользы. Просто я не знаю, что это…
А, однако же, при всём том, хотя, конечно, можно допустить и то, и другое, и третье, может даже… ну да и где ж не бывает несообразностей?.. А всё, однако же, как поразмыслишь, во всём этом, право, есть что-то. Кто что ни говори, а подобные происшествия бывают на свете, – редко, но бывают».
Несколько замечаний великого писателя сразу запало в душу. По принципу сходства и отличия. Например, моя история случилась не в северной столице, а в первопрестольной. И это, пожалуй, единственное расхождение со знаменитой повестью. Но что правда, то правда: в моём рассказе много, пожалуй, даже и чересчур, с излишком много неправдоподобного, сверхъестественного, несообразного. И мне также совсем непонятно, просто непостижимо для ума, как можно брать такие нелепые сюжеты. Зачем? К чему? Решительно согласен с тем, что Отечеству от таких произведений нет совершенно никакой, даже малюсенькой пользы. Хотя популярность гоголевской повести, казалось бы, свидетельствует об обратном. Не могу не признать, в полной гармонии с автором петербургской фантасмагории из области носологии, что во всём этом, право, всё же что-то есть. Наконец, подписываюсь двумя руками под заключительным аккордом великого писателя: «…Подобные происшествия бывают на свете, – редко, но бывают». Да ещё как бывают! Если, конечно же, поразмыслишь.
Дома у меня стоит полное собрание сочинений Гоголя. Но я купил с лотка этот скромный и одинокий томик его повестей. Памятная и дорогая для меня книга10.
Превыше самолётов и дирижаблей.
Без комментариев.
Бассейн «Москва».
Б. Иофан. Конкурсный проект Дворца Советов. 1933.
Питер Брейгель Старший. Вавилонская башня. 1563.
Алексеевский монастырь. 1836.
Дворец-химера.
Борис КОЛЕСОВ. Новая история Петра и Февронии
В прошлом – касательно славянской языческой жизни – есть немало тайн. Одна из них вроде бы ощутимо ясна, прям-таки достоверно присутственна в летописях и легендах. Однако и красочно в то же время затушевана обильными словесами, немалыми историческими событиями, кои закономерно или задуманно уводят хоть историков, хоть простых любознателей в сторону от того, что было содеяно предками нашими почти тысячу лет назад.
Содеянное – поворот языческой Руси навстречь христианству.
Ведь нигде намека – досточтимо подробного – не встретишь, отчего это сильное государственное образование, то самое, что было на славном Днепре, вдруг перешло если не в экономическое, то в духовно-нравственное подчинение деятелям восточной ветви римского единобожия. Византия взяла в свои руки подспудное управление Древней Русью – управление верой, то есть думами, чаяниями простых людей и князей.
Полагаю, сие не случайно, потому что на самом деле не было безмысленного поворота в судьбе страны. Невысказанная по сию пору – но без сомнения присутствовавшая – мысль древних государственных мужей имела отношение к дальнейшему существованию народа, которому надо было выжить в условиях грозного соседства.
Безопасность диктовала свои правила. Ее нужно было обрести, коль соседи укреплялись, последовательно приобретали вооруженную мощь, экономическую силу, целеустремленную волю к экспансии хоть духовно-нравственной, хоть экономической.
Язычники поняли, что их многобожие по сравнению с византийской религией не имело цементирующих преимуществ. Не обеспечивало безопасности. Давала возможность выживания в новых условиях как раз умная дипломатия, религиозный союз с мощной Византией.
Кроме того, язычники имели достаточно разума, чтобы не полагаться только лишь на преимущества единоверия, на дипломатию в сфере исповедальных предпочтений.
Поэтому часть из них двинулась в иные пределы. Тут опять-таки наблюдалась, по моему мнению, не столько миссионерская христианская предприимчивость, сколько забота о дальнейшей безопасности. Народ при любых дальнейших поворотах – если византийское влияние станет смертоносно опасным – должен был выжить.
Итак, Древняя Русь призадумалась: запад и юг были очень сильны.
Лепо нам бяшить или не очень лепо, а всё же достоверно известно, что был на Киевской Руси умнеющий князь Владимир. Настолько умнеющий – примечал возрастающую крепость соседних государств. Видя сие, а также терпя обиды от кочевников неохватного ковыльного Поля, дозволил – а может, повелел? – немалой части своих подданных переселиться за черниговские леса, за мещёрские болота.
Русичи взяли с собой домашний скарб, вишенки из садочков. Погнали гуртами блеющую да мычащую скотину.
Через долечку времени осели на северо-востоке, на плодородном ополье, что удивительно местами напоминало далекую батьковщину.
Попрохладнее здесь были погоды, однако плодовые деревца прижились хорошо да и сочный травостой пришелся по нраву домашним животным.
Стали стада множиться, а садочки принялись плодоносить, дав начало знаменитым владимирским вишням. Посредине ополья поднялся город, досточтимо известный в длинной череде исторических лет. Он поныне имя носит неслучайное.
Как раз такое, чтобы прежнюю родину северянам не избыть и почтить доброго киевского князя, нужду народную понимавшего, о будущем его причинно думавшего.
Что ж, зря баить не станем, не один уж век прошел – почитай что полный десяток. Но вот и вишенки на владимирском ополье исправно цветут, и проживает в плодородной земле срединной России тот язык, которым было написано «Слово о полку Игореве». Прекрасное сказание о битвах древних русичей за свободу и независимость, за избавление от постоянных набегов кочевных воителей.
Родился я в то горькое время, когда советская страна терпела страшные беды, стараясь отбить, пересилить нашествие жестоких фашистских захватчиков. Несколько лет мне довелось провести в маленькой деревушке, она угнездилась поодаль от славного города Владимира – под боком просторного Муромского леса, что зелеными волнами уходил в приокскую Мещёру.
Здешние проживатели не сказать чтобы особыми упрямцами слыли насчет почитания далеких днепровских предков. Жили себе, землю пахали, как большинство селян-володимерцев.
Вот только не говорили они, а баили, красоту всяческую называли по привычке лепотой. Вещего именно Бояна среди них не было, но там, в глубинке ополья, жил дух глубокой песельной старины.
Уж и мечи харалужные отзвенели, и червленые щиты ушли в бездны истории. Уж нынче и броню «тридцатьчетверок», дошедших до немецкой столицы, а потом вернувшихся восвояси, пропустили через мартены Магнитки. Переплавили, небось, как и всю старую технику, на плуги и серпы. Впрочем, наверняка сгодился прочный металл и для газовых труб. Отчего не поддержать торговых партнеров Западной Европы? Там сибирский газ нынче необходимость насущная.
Лета идут, однако запали глубоко в душу владимирские дали, березовые ситцы редких рощ, красочные зори необъятного неба – огромного купола над просторным опольем. В памяти есть такое, что не забуду, пожалуй, до самой смерти.
В зрелые годы была одна поездка на родину матери, тогда увидел я деревенских проживателей в новом свете.
Потом-то стал пристальней вглядываться в, казалось бы, простецкое бытие володимерцев. А поначалу, когда открывались мне алмазы тамошней речи и сила далеко не простых страстей, была горожанину причина… какая? Ну, хотя б задуматься над сложностями жизни, над коловращением российских судеб.
Сердце мое вроде как проснулось, застучало чаще, громче. Сегодня в нем хватает таких страстей, что не умолчать ни в какую. В той знаменательной поездке произошло со мной…
Наш грузовик с воем скользил по норовистой глине. Разбрасывал во все стороны – с несусветным старанием – липкие холодные ошметки. Однако же оставался на месте: с бензиновым мотором этакий ноль без палочки.
С того несчастного момента, когда машина, стращая нас бедовым голосом, сползла в Малиновый овраг, когда вменила нам в обязанность из кабины соскочить прямиком в желтовато-жидкий суглинок, прошел не иначе что полный час.
Всемерно торопились сумерки.
В черемуховых соловьиных угодьях по берегам ручья, текущего в речку – неширокую, однако же наверняка достославную – стало заметно темнеть.
Мы несколько раз торкались к кузову. По команде самозабвенно выдыхали, наваливались на борта. Дружка в лад дружке голосили.
Что именно? Какого черта кричали?
Ну, как же – по ситуации: раз, два, взяли!
И всё же будьте уверены насчет упористо-несчастного момента. Автомобиль оставался неумолимо равнодушным. В смысле присущего продвижения.
Касательно мощи стального мотора надобно отметить: никаких барахтающихся не прибавлял сантиметров. Не говоря уже о бахвалистых метрах.
Как ни старались, не было нам дороги. Цель путешествия брезжила где-то в недостижимом отдалении. И потому ноль без палочки, сами понимаете, торжествовал, хотя бешеная дрожь сотрясала капот.
Водителя и пассажиров пристрастно окутывал дым из выхлопной трубы. Подключенно забрасывало грязью из-под буксующих колес, всё глубже погружающихся в овражную преисподню.
– Вот зараза! – не выдержал Михаил.
В нашенской компании у него было твердое положение – шофер. А то, что взялся он за рубль подвезти меня и кривулинского мужика Филиппа Коробина в деревню, так отчего не взять, коли дают? Не постеснялся, благо пассажиры не высказывались на этот счет вслух.
Присев на корточки, хозяин грузовика заглянул под кузов:
– Придется идти за помощью. Не выбраться тут.
– Ну и топай! – вдруг выпалил Филипп. – По твоей милости попали в Малиновый овраг. Дурак ты, Мишка. И шалопут. Тоже чемпион моторных гонок нашелся! Папироску – в зубья, и одним пальчиком править. Как живы-то остались?!