– А ты не боись.
– До сих пор во лбу стоит об том мысль. Взять бы тебя да без штанов спустить в овраг. По крапиве.
– Ну, ты! Дядя! – поднял голос Михаил, неуверенно идя на рассвирепевшего Коробина. – Не очень здесь возникай.
– Хватит вам, – сказал я устало. – Иди, Михаил, в деревню за трактором. Мы посторожим пока машину.
Проклиная раскисшую дорогу, лысые покрышки, председателя, экономившего на резине, шофер полез на крутояр.
Березки на верху косогора стояли тоненькие. Он старался помочь себе – хватался за них и, обрывая листву, постепенно продвигался вперед.
По прошествии нескольких громких минут скрылся из наших глаз.
Причина здешней сырости – глубина овражная и понизу густая растительность, плохо пропускавшая солнечные лучи. Явный избыток тенистых деревьев наблюдался, вот Коробину и пришло на ум согреться, обсушиться. У него пошли в ход отвалившиеся от берез сучки, а также ветки, что гляделись не шибко толстыми.
У меня по случаю имелись городские газеты.
Ими не задержались обложить волглую растопку. Под нее как не напихать азартно? Пусть добросердечно занимается огонь!
Вот, значит, насовали туда в проявившемся приступе усердия. Кочегарному недосмотру сказали крепколобое нет – и не замедлило пламя вполне ухоженно проявиться. Смолистые сучки помедлили, потом пыхнули дымком в порядке естественности. Огонь не разрюмился глядя на сырость, а наддавал и наддавал. В полном соответствии с тем, как споро прикладывали мы к нему заботливые руки. Вскоре поднялся языкасто, и вовсю затрещали податливые веточки.
Оба, Филипп и я, не догадались захватить с собой чего-нибудь поесть. Зачем было нам входить в догадку, коли быстрая машина уж никак не обещала задержек в дороге? Без припасов ехали, налегке.
– Дома едьбы полно, – ворчал мой спутник. – Баранчука освежевали на той неделе. А здесь какая радость? Сиди, ровно пес приблудный.
Возвращался Коробин в родную деревню из большого села, что располагалось у широкого тракта и где гостевал у старого приятеля. Надоело ему, колхозному пенсионеру, обминать бока на лежанке – за семь верст от своей деревни покурил на пару с давним другом, посидел с ним под окном на лавочке.
Теперь вот возвращался к привычной лежанке. Нет, в гостях он, конечно, посидел не только у приятеля под окошком. К тому заходил, к другому, потому как перекинуться словечком со знакомым каким разве станет лишним?
Невредно это, да и тамошние новости не мешает прознать. Женился кто на которой или что еще сотворилось, а пенсионеру нет резона терять интерес к володимерским случаям.
– Хорошо тебе на пенсии, – сказал я, решив отвлечь Филиппа от мыслей об ужине.
Коробин пробурчал недоверчиво:
– Так уж. Непременно.
Пришлось поддать напористого жару:
– Нет, что ли? Ты блины кушаешь или спишь на печи, что хлеще того, а денежное довольствие идет. Верно? Ты на двор ночью выйдешь, небом подлунным залюбуешься, но пенсия тебе знай копится. Это и есть хорошо, даже замечательно.
Греясь у огня, Филипп не то чтобы рассердился, он вначале грустно вздохнул, потом отрубил:
– Вот и видно, нет у тебя идеи.
Что называется, из рук в мои суемудрые руки выдал толечку непрезентабельного недовольства.
Мне враз и напрочь сдаваться не пожелалось. Хотя организатор костра ясно дал понять: насчет коробинского благополучия собеседник рассуждает легкомысленно. Незамедлительно я отреагировал вопросом:
– А у тебя есть?
К моменту этому, когда пенсионер позабыл думать о баранчуке, хитрости свои я уже оставил тоже. Поведение Филиппа заставило меня проникнуться любопытством. Об чем шибко заковыристом баит этот непрестанный володимерец?
Попутчик помолчал, шевеля палочкой угли, и серьезный – не второпях! – прозвучал в мою сторону ответ:
– Имеется. Не без того.
На сей раз не было в его сипловатом голосе неуютной раздосадованности. Если что обозначилось, то одно лишь: задумался и ушел деревенский проживатель, провалился мысленно в какие-то неизвестные мне, прошлые года.
По краям оврага еле-еле просвечивало сквозь верхушки деревьев закатно необоримое небо. Внизу, там, где сиротливо, потерянно, каменно стояла остывшая машина, густела темнота.
Ветра не было. В эту извилистую, послушно идущую вдоль ручья преисподню задуть свежему вихорьку – лопни даже! – непросто.
Наш способный костер освещал небольшой круг, внутри которого оказалось деревце. Ствол могутности когда еще наберет, однако достоверно приближался к запланированной природным распорядком крепости, и я прислонился к нему спиной. Вытянув ноги, подставил размокшие ботинки горячему духу огня.
Присевший было на корточки, Филипп медленно поднялся. Походил вокруг обездвиженной машины – разминал, наверное, затекшие ноги. Потом вернулся к костру, расположился возле моего упористого деревца и стал отрешенно глядеть на огонь. В затаенной тихости присутственного отсутствия.
Решившись вернуть володимерца к небезынтересной беседе, я сказал миролюбиво:
– У каждого своя идея насчет жизни.
– Оно так, – согласился мой деревенский знакомец. – Только моя не вот тебе простая.
– Какая же, если не секрет? – мой интерес лишь возрос, наполнившись неприятием задумчивого коробинского отсутствия.
– Непростая, – повторил он упрямо.
– А всё ж таки?
– Человеком надо быть.
– Вот так штука! Дальше, как говорится, некуда!
– Смеешься? А ты не спеши. Больно торопкий. Взять, к примеру, Мишку. Он покамест на человека похож только одёжкой. Однако с нутра – так себе. Вроде легонькой перелетной птички.
– Злой ты мужик, – не выдержал я. Почему-то жалко стало неудачливого шофера.
Топает он сейчас по раскисшей после дождя проселочной дороге. И светит ему лишь недовольство деревенского тракториста, которому – заводи тридцатисильную тарахтелку и езжай на ночь глядя к овражьей чащоре. Небось, заберет у бедолаги рубль. Для успокоения своей потревоженной души.
Коробина, против всякого предсказания, нисколько не задела невыдержанность спутника. Покрутил головой, словно резкие слова оказались напрочь несостоятельными. Проще говоря – глупыми.
Его реакция стала для меня, честно скажу, неожиданной. Он затем ухмыльнулся, ровно держал за пазухой солидный припас несомнительной мудрости, и продолжил спокойно:
– Птичка божия летает… Я не злой, а справедливый. Правду отчего не сказать? Кому хочешь доложу. Да вот этому… Громовержцу… пожалуйста. Шофер наш не иначе как чересчур легок. На вес, на погляд – на суть. И парень сам знает об этом.
– Брось, Филипп!
– Я выбранил его очень крепко, верно? Но он ведь малый здоровый. Запросто мог съездить ругателю по сусалам. Ан не тут-то было! Почему? Кость у перелетной птахи легкая, и Мишке супротив человека не устоять нипочем. Думаю, он имеет мечту о пенсии непременно.
– А ты, значит, не из перелетных, и начхать тебе на денежное довольствие.
– Не начхать. Но вообще-то здесь у тебя есть правда.
– Вот видишь. Уже начинаешь со мной соглашаться.
– Погоди. Я человек. И бабу свою любил всю жизнь. Не отказывалась она рожать мне детей. Теперь посмотри Мишкину супружницу. На кажинном углу талдычит: рази с таковским разгуляем заведешь детишек? Эх, мало ты знаешь народ здешний! С гулькин нос пожил в Кривулино. Через неделю куда гостя понесет черт? Остался бы на побывку сверх назначенной меры. У меня, к примеру, есть цельный кладезь володимерских случаев. Рассказал бы тебе про одного мужика, про Натоху. Тот истинно не перелетный какой. Человек он, и Мишке вовсе не чета.
– Откладывать зачем? Давай сейчас.
– Трактор, конечно, враз не подскочит. Его ждать часа два. Не вот тебе близкий свет.
– Правильно. Сам знаешь: тут далековато.
– За мной и долгое слово не станет. Как пожелаешь. Такое дело нашему брату, деревенскому пенсионеру, не в тягость. Вот, гляди, история какая приключилась у нас.
Пришло время Натохе – этого мужика тебе Натохой назову, чтоб ты потом не лез к его семье с расспросами, – жениться пришло ему время.
Увечный? Ну так что ж, и хромые зачинают детей.
Без малышни, известно, в избе пусто. Пусть хоть мух будет полно, и теленок за печкой станет помахивать хвостом.
Натохина мать Прасковея позвала в гости бабку Степаниду. Четыре часа поила ее чаем с зелеными леденцами. Толковала про свою вдовью жизнь. Сухую, как солома.
Словом, наводила на гостью тоску зеленую.
Степанида чайком баловалась. Всему, как водится, поддакивала и прела потихоньку в теплой жакетке. Но ничего – ждала, когда разговор пойдет о деле. Ведь без него обильные чаи гонять вовсе ни к чему.
Между прочим всяким разговорчивая хозяйка и говорит тихонько:
– Женить бы Натоху.
Напротив ей Степанида режет попросту:
– Чего ж, мать, накачиваешь здесь меня простым питием? Бражка-то есть? Вот и ставь на стол. Жизни мне осталось мало, так что баловаться некогда.
Прасковея, когда дело дойдет до личного интереса, баба завсегда щедрая. У нее в сорокалитровом бидоне из-под молока обычно с осени плещется медовуха. Раз бабка торопит уговор, она – крышку долой, полную кружку черпает, подносит гостье: пей и разумей, как поставить в скорый завод женитьбу.
Та кружку опрокидывает, быстренько розовеет. Не так чтоб уж докрасна, а ровно как требуется для воспоминания окрестных молодок.
– Нюську с Большаково желаешь?
Прасковея ответствует рассудительно:
– Тонка больно девонька. Затопчет ее Натоха. Ты не смотри, что хромой. Он жеребца Огонька осаживает одной рукой.
– Василису из Родников хочешь?
– Здорова чересчур. Спереди-то у нее прямо башни торчат какие. Не сладить ему с могутной женой. Что ни говори, а всё ж таки он увечный.
– Ишь, Натоха у нее на особицу! Товар у меня тоже непростой. Если что, может показать свой гонор. Ты, мать, не разбрасывайся невестами. Вот мое последнее слово: на пасху приведу тебе девчонку из Покосов. Тиха, перепелочка, а уж скромна – как есть в наш