ей положенной обычности. Семьи у них десять душ. Рады-радешеньки будут ее спровадить. Натоху твоего она приласкает, не сомневайся. Не стоит и думать. И работать по дому ли, в поле – это как водится, не оплошает скромница. На дорожку нальешь еще медовухи?
Упилась в тот вечер Степанида аж по самое горлышко. Всё петь норовила перед бригадировой новой избой.
Тимоха, бригадный-то начальник, терпел поначалу. Потом вышел, разка два обошел вкруг бабки и учинил допрос:
– Угощалась где?
– Прасковеина медовуха, – подмигивает старая. – Будет у ейного хромуна семейный порядок.
Высказалась вполне подробно. Но со своим подходом. Коли ты желаешь иметь понятие, то, дескать, уразумей нашенские намеки.
Тому колючая вожжа под хвост, чтоб слушать без последствий, непричастно видеть бабкино веселье. Пошел к соседке. Как насчет этого самого? Можно ли причинно употребить кружечку?
Отведал в свою очередь.
Короче говоря, наклюкался будь здоров. Потому как у соседки душа помягчела и бидон наладился разливаться в охотку. На тот раз в заветной Прасковеиной посудине убавилось почти вдвое.
На пасху Степанида – обещалась, как же! – представила девку. Клавдеей звали ее. И пока она за столом пряники жевала, бедная вдова, мать Натохина, обсмотрела ее. Всю как есть.
Разве лишнее – узнать, что при молодке из Покосов, чего не хватает невесте?
Был дотошный взгляд. Да ведь немного приметишь через платье. Хотела Прасковея сводить будущую сыновью супружницу в баньку. Однако забоялась: теперешние девки, не приученные выходить замуж через помывку. Не показывают про такое в кино. Вот они и полагают, что перед скорой свекровью зазорно быть без ничего. Не понимают того беспокойства, когда у вдовой матери болит душа за сыновье счастье.
Натоха тут же сидит. Смотрит на людей бирюком. Башка у него здоровая и лохматая, и на быстрой скорости шарики в ней крутились – пот выступил на лбу.
Ему Клавдея сразу пришлась по душе. Аккуратненькая из себя, лицо чистое. Губки хоть и маленькие, да пухленькие. Словом сказать, сладкие.
Молодка пусть роста небольшого, но крепенькая и желанная.
Только вот ни в какую не смотрела на жениха. Разок бы хоть глянула, неуж испугалась хромой ноги? Она у него скрюченная была с детства. Упал он с крыльца единожды. И не высоко вроде подмостье, а поди ж, как отозвалось. Нынче парень никакой ходок.
Ковыляет по мере возможности, и приятствия девкам – приметный для глазу недостаток.
«Ладно, – мыслит меж тем Натоха, – не по сердцу я тебе. Зато сама ты, лапочка, приглянулась мне. Поэтому станем с тобой рожать детей. По семейному закону».
Клавдее тогда выбирать, известно, не приходилось. Дома у нее восьмеро братьев и сестер. Родители ждут не дождутся, когда чадушки разбредутся по свету. А для замужества парней в окрестных деревушках никакой не избыток.
Хорошие-то, небось, всё больше обретаются в больших городах. Там они при насущном деле – блюдут фабричную дисциплину или инженерного ума набираются в институтах.
Остались в близкой окрестности если увечные какие, а также бесталанные. Пьяницы-мотыжники и драчуны: эти на гулянках, почитай на кажинной, утюжат друг друга. Не пойми, что им неймется, по каковской причине машут кулаками.
Насчет невест ссорятся? Так ведь их не сосчитать: любому – неоглядный простор женихаться. Можно бы и потише вести себя, покультурней.
Вдовий сын не подарок, однако и не шибко он пьющий. Пасека стоит в огороде – шестерка ульев. Раз ему не переставать обихаживать пчелок, то сторожись знай. Тем винище, дух его прокисший, не годится во всякое время.
Парень ковыляет себе потихоньку, обсматривает рамки с пергой. Шастать по гулянкам ему некогда.
Не понять разве: он подходяще тихий, для мужьев не вот вам напрочь лишний?
К хромуну у Клавдеи не было присухи – это без сомнительности, именно точнее точного. Всё же не помчалась взапуски и такая отвратность, чтоб враз прекратить невеститься и утечь под родительскую крышу.
Бидончик Прасковеин, ясное дело, тут пригодился. За столом его как раз прикончили, порешив, что Натохе с Клавдеей отныне жить вместе.
Вдова ставит спешное условие:
– Свадьбы разгульной устраивать нет надобности.
Она к тому высказалась, что сын с хромой ногой – помеха гулянью. Плясун из него никакой. Пройти рука об руку с молодой женой и то не в способностях. Может получиться непотребная срамота. А насмешничать всегда найдется, кто не пропустит случая.
Степанида пощипывает Клавдею, чтоб глядела веселей. На ухо молодке нашептывает:
– Слышь, пасечникова жёнка! Меды будешь варить – позови отведать. На предмет благодарствия свахе. Прояви добросердие, а то обижусь. И не задерживайся: мне по старости лет помереть куда как просто. Не бери греха на свою счастливую душу.
Та на бабкины заигрывания – без внимания. Губки пухленькие съежились. И такая вся растерянная сидит, жаленная, что Натоха аж крякнул.
Хватил он костылем по плахам половым и пошел ко пчелам. Там, вишь, дела у него наметились внезапно.
Степанида – что здесь поделаешь? – урезала шепоток.
Засобиравшись, увела Натохину лапочку. Чтоб не приключился какой раздрай. Будущая свекровь сообразила: надобно добром их проводить – дала прощальному голосу ласковость. Молодке из Покосов приятственные пожелания Прасковеи не шибко согрели душу.
В снах не таким виделся Клавдее муж. Был он узок лицом, улыбчив и на прямой пробор причесан.
А с тела тверд, будто железо. Равно как пружинисто гибок и ловок. Курил не махру какую-нибудь, не козьи ножки из старых газет, уважал он лишь сигареты с цветным ободком. Обувка у него смотрелась начищенная хоть в будни, хоть в праздники.
И не сапоги носил, как вдовий сын, но ботинки с фигурным кантом.
В речах отличался негромкой сладостью. Неотложных дел посторонних вовсе не имел, а любил он всегда обнимать молодую жену, прижиматься к ее груди твердым своим телом.
В родительской избе что нашептывал Клавдее? Нежные словечки. Громыхать каким костылем – этого не было и в помине.
Вернувшись домой, она жаловаться не жаловалась, однако ходила как в воду опущенная.
Под утро, глядя на серые потолочные балки, в своем закуточке, говорила девка чуть не в полный голос:
– Куда ж, милый мой, запропал? Словечки вы все горазды сказывать. Когда замуж идти, так ступай за кого другого. Хоть за сивого мерина. Вас, потребных, и не сыскать.
Непонятная подходила судьба, гремя Натохиным костылем. Не было от нее защиты. Не приходил желанный который, и не брал Клавдею за белу руку, и не вел в сельсовет расписываться.
Потом были, конечно, такие ночи, когда ловкий молодец показывался, улыбался ласково, прижимался к девке в ее неспокойных снах. Как прикажете ответствовать?
– Я твоя, – твердила она. – Хочу быть завсегда с тобой. Не мил мне Натоха.
А затем уговорные дни подошли, и тихо-мирно отправилась не куда-нибудь, а в жены к хромуну.
Миновала невозмутимая неделя.
Дальше Прасковею поворачивает что к треволнению. Материнское сердце чует беду: ой, какие-то нелады у молодых! Сын по избе бродит молчком, однако повадился ни с того, ни с сего шибко постукивать костылем. Другой неделей шуму из-под хромой ноги стало больше.
Хлыщет молодой супруг подпоркой по мытым праздничным половицам, а поговорить с матерью – нет его, окаянного. С лица будто мертвый.
Молодка не краше. В печь горшки швыряет, и вид у громкой стряпухи горестно-каменный. Тоже ровно убитая: губы синие, щеки бледные, глаза и вовсе белые. Какие-то бешеные. Короче, пыль столбом, и все дела! У бедной вдовы от незадачи такой приключилось расстройство чувств, впору поплакаться бабке Степаниде. Ну как же, нынче стала в собственном дому чужая напрочь!
Тут еще сообразила же Клавдея – сломала ухват. Вот неповоротливая кобылка! Добрый десяток лет служил он хозяйке. Привыкла она к нему, словно к дитю родному.
Теперь выкидывай, значит? Ни за что ни про что спорченный?
Подступила непонимающая вдова к сыну: я вам, однако, мать, мне знать всё надобно.
Тот почал было отнекиваться, поскольку не имел желания заводить дотошливый разговор. Но Прасковея не сдавалась:
– Выкладывай. Изъяснись мне трезвенно. Без утайки.
Натоха зацепился костылем за что-то. Плюхнулся на стул. Тут не желаешь, а усядешься вполне усидчиво. Досада уж так крепко проняла его, что дальше, как говорится, некуда. Взял и ляпнул:
– Не дается.
У Прасковеи образовалась нестихающая речь. Вдобавок к тому, что глаза выстроились квадратами и щеки распалились огнями.
Стоит напротив вредного стула, бряцает сердитым языком, прям-таки рвет и мечет:
– Да мы… Да я… Ах, она такая-разэтакая! Сюда почто заявилась? Кашу мне варить пшенную? Мужняя жена, а представляет семейному устроению пришло постороннюю. Не было у нас такого и не будет!
Понеслась, что называется, куда ни попадя. Поехала в те края, где Макар покамест не выганивал своих телят. Насилу ее утихомирил отставной супруженец. Сам, дескать, справлюсь, а ты не шуми вдругорядь.
Как повечеряли, Клавдея стала укладываться спать по прежнему распорядку. Они с Натохой располагались за перегородкой возле печи.
Вдова, конечно, шныряет поблизости. Неймется хозяйке дома учинить дотошно-пытливое разбирательство. Сын воительство ее не одобряет, хоть и не спешит поднимать голос. Плечом шнырялку воспрещенную оттирает, шипит гусем:
– Уйди! Не твоя забота!
Коль такое у него чин по чину мужское решение, торчать у перегородки стало ей не с руки. На печь забралась она. Притихла настороженно, почала ждать, как дело обернется.
Слушает со всем вниманием: у молодых что творится? об чем особом шепчутся? Однако не разобрать ничего досужей печной соседке. Нет бы жене и мужу высказаться погромче, поясней насчет взаимного согласия. Чтоб прибавилось у заботливой матери какого-никакого соображения.
Заныло материнское сердце не иначе что сокрушительно. Заболело за несчастного хромуна, ужалось в комок – ни вздохнуть, ни выдохнуть. Привскочила тогда вдова с кирпичного печного полка, ударилась головой о низкую притолоку и завизжала от обиды: