– Погоди, Натоха! Сейчас приспущусь к тебе. Попридержу кобылку!
Тот заорал что-то. Да как шарахнет по дощатой перегородке – строение пошатнулось, затрещало. Пошел по избе ветер.
Прасковея съежилась мышкой, затаилась, и стало у молодых тише прежнего. Так что не слыхать и шепота.
– Клавдей, а, Клавдей! – пропела хитрая хозяйка дома. – Ты, слышь, не держи на меня сердца.
В ответ никакого тебе звучного пошумливания.
«Ну, слава те, наладилось у них», – подумала вдова, и притупилась у нее в мыслях всякая обиженная принужденность.
Через пару лет у пасечника двое шустрых ребятишек. Ничего себе прибавление, мордастенькое. Оно, как ему положено завсегда, на своем настаивает ощутительно, живо, и с ногами у него заведенный порядок.
Такие, значит, образовались у Натохи и Клавдеи перемены.
А Прасковея померла – выросла у нее шишка в горле. Напрочь непотребная, по качеству истинно что злодейская, потому не поддалась лечению.
Схоронили вдову. И знать, ушло вместе с ней особое материнское попечительство, к коему девчонка из Покосов, теперешняя мужняя жёнка, имела почитание. Сызнова она стала дичиться Натохи. Словно и не жили вместе, и не рожала ему детей.
На поминках что сотворилось? Худого слова насчет Прасковеи никто не услышал, однако пасечникова супружница всем обычаям вопреки дала Степаниде от ворот поворот, не поднесла медовухи ни стаканчика.
Та, когда явилась, не получила места за столом, обнаружила указание на выход. Разобиделась записная сваха до слез.
Из Натохиного дома летела она, ровно пуля. Так торопко бегла, что платок развязался, и седые волосы вились позади не хуже, чем у какой Бабы-Яги.
Ближе к весне председатель Маронов приехал в колхозный тот угол.
Дело мужикам давно привычное – собрались у бригадировой новой избы, расселись по бревнышкам. Если начальству поговорить с деревней, пусть нынче станется, как надобно.
Одни, как водится, дымят махрой. Иные – папиросами. Другим курить не к спеху, сидят и смотрят, куда завернет разговор. Есть резон ждать председателева слова, чтобы уж потом высказаться поосновательней, с интересом к посевной и летнему распорядку.
Приезжий стругает палочку перочинным ножиком. По-свойски говорит:
– Не был у вас аккурат с осени, и потому интересно мне. Как жизнь, товарищи?
Тимоха поспешает с ответом. Он, конечно, бригадир, и ему привычней выставляться вперед:
– С каждым днем заметно лучше. Материально и морально развиваемся.
Маронов по-хозяйски ухмыляется:
– Это хорошо. А что у вас тут сеять будем перед лесом?
Тимоха, как уж здесь произошло с ним, шлепнул:
– Кукурузу.
Газеток, небось, не читал давно. Или от усердия получился в голове заскок.
В то время почали отворачиваться от нее, царицы полей, и мужики потихоньку заулыбались на ретивость говорильщика. Маронов, наоборот, набычился, в голосе проявилась упористая неуступчивость. Такие рога нацелил вперед, что лишь держись. Без околичностей попер на выступающего:
– Не угадал на этот раз, Тимофей Васильевич! И почему-то очень крупно. Объяснись давай.
– В давешнем годе… вы же сами…
Говорильщик стал заикаться. Чует, что неладный выходит расклад. Не лишиться бы места – по деревенским меркам – высокого. По колхозным статьям почетного.
Председатель как посмотрел на него тучей, так и закрылся не шибко догадливый бригадный начальник.
Натоха располагался поблизости. Среди тех на бревнышках, кто не столько дымил махрой, сколько смотрел и слушал. Пчеловоду тоже важно, чем занять поле перед лесом. Поэтому не утерпел, подал голос к случаю:
– Гречиха у нас растет хорошо.
На погляд мужиков не полную глупость ляпнул. Крупяные культуры на влагу отзывчивые. Им, когда ближе к лесу, тамошние ручьи только во благо.
И курящие которые, и прочие – все зашевелились.
Потому как верно заметил хромун: если вдобавок и с дождями будет порядок, то урожай станет не хуже какой ржи. Даром что от зерновых прибыток нынче меньше.
Доложил Натоха насчет гречихи необманно. Всё как есть – по природному распорядку володимерского ополья. При всём том держал на уме и свою выгоду. Маленьким его летунам завсегда оно своевременно – с духмяным цветоносом. К тому же под боком он расположится. Взяток даст как раз отменный.
Очень был доволен хозяин шестерки ульев, когда собрание порешило по его совету.
Что касаемо упористого Маронова, то ему ведь нисколько не секрет – на крупу высокие закупочные цены. Какой резон выступать против нее?
Интерес советчика – тако же не тайна, ведом он председателю. Но разве опыление растений пчелками не повысит здесь урожай? Вестимо, резко возрастет гречишная доходность. Пусть себе трудятся заодно с полеводами и проживатели натохинской пасеки.
Сеятельные советчики ждали: Маронов и другое слово молвит. Насчет того, что пора бы сменить бригадира.
Не сообразили враз: жизнь ходит кругами, она даст кому по шапке, а он сторожись продолжай. Потому как обозначится и новый круг. Если Тимоха линию к случаю не угадал, то ведь были у него допрежь догадки иные. Строгую линию вызнавал несомнительно и чтил твердо волю председателеву.
Так что оставили заблудшего у бригадной власти, как и самого Маронова не турнули толику времени назад, когда не стало набольшего кукурузного начальства.
Тем годом по инвалидному списку дали Натохе в районе мотоколяску. И новое он закрутил дело – сообразил колесить на трескучем моторе по лесным муромским деревушкам, где уважали бортничество.
Лишь бы не секущий ливень, а хромун в обязанности подкатит по сухому проселку!
Покупал не что-нибудь, не инструмент какой или колоды. Был у него лишь интерес к пчелиным семьям. Даром их не брал. Рассчитывался честь по чести, и денег, которые счет любят, не жалел для своего заведения.
С кавказскими списался крупными хозяйствами. Выписал из тамошних пасек породистых маток и поселил их в свои ульи. Вот ведь до чего додумался!
Наладил штук двадцать семей. Вощины к ним достал в областной столице, благо до Владимира куда ближе, чем до южных гор. А то, что Клавдея всё больше дичилась, так с чего ему печалиться? Двое ребятишек: куда она денется?
У мужа – известные дела, у жены – свои рачительства, как раз такие, что знай вари щи да кашу. Детей без попечения оставлять нельзя, истинно или как? Вестимо, спеши ежедневно управляться с домашними заботами. Идет, идет каждому свой черед в естественности.
Накачал тогда Натоха – чтоб не соврать! – девятнадцать пудов меду. И запах от его сеней шел, как от пряника печатного.
Медовухи, до которой не одна Степанида имела охоту, натворил до верху старого бидона покойной Прасковеи. Деревенские ребятишки стали играть, между прочим говоря, только вблизи духмяного дома. При всём том норовили погромче выставиться под окошком у крыльца. Причина простая – дозволялось им лопать мед.
Однако ложка вручалась не задарма.
Принес из леса добрую слегу, оно и ладно. Можешь зачерпнуть долю из глиняной корчаги.
Пасечника понять нисколь не мешает: самому ведь несподручно шастать на костыле за околицу. Однако же ему когда и двор починить надобно. Когда есть нужда заготовить дров на зиму. А накосить травы корове? Сегодня беремя да завтра копешку – чтоб забить сенник? Слов нет как нужны помощники.
Кормились возле пчеловода и деревенские ребята, и соседи на погляд вполне взрослые. Уж что-что, а которые поболе деятельные да годами вышли поспособней, они даже рамками с пергой попользовались, не без того.
За ульями глядючи, Натоха из виду этим летом утерял – в недобрую меру! – свою молодую супружницу.
Она Ваньку с Нинкой, пасечника чадов, на соседскую девчонку Глашку оставит, сама – на покос. Опять и опять хватается за литовку. Да сызнова за привычные вилы. Вроде как не достает бабе достатка в семье, вот и урывается.
Ейное усердие доступно бригадирскому пониманию. Ежели надобно поднять материальное благосостояние, то работанье завсегда найдется для желающих.
Идет, значит, от него непрестанное ублаготворение.
Она молодые силы прикладывает, сама из себя вся как есть живая, платьишко вокруг бедер вьется по быстрой походке. И видно было, что этакое верчение вгоняет в краску допризывников.
Напротив, они ей задаром не нужны были, от мамкиной сиськи только-только оторвавшиеся. Положила она завлечь Тимоху.
Он ее нарядил возить сено. Она же, хитрая баба, так устроила, чтоб с этим именно мужиком возы вить, ни с кем иным.
К вечеру, километрах в двух от Провалова луга, поодаль от деревни, навивали они последний воз. Пусто было вокруг, обкошенная поляна одно лишь и баила, что – слава те! – завершие сенокосу. Давай теперь, бригадир, думай, какой спроворить другой для деревни труд.
За перелеском к скотному двору катил под горку паренек Силов. Деревенский молоковоз лихо гнал по младости лет. Звонкая получалась у него дорога – пустые бидоны бренчали на всю округу.
Тимохин в полосочку заношенный пиджак висел на суку. Мужик, в расстегнутой рубахе, усталый и вспотевший, лицо утер и пошел за кустик справить малую нужду. Вертается – ан Клавдея копешку подгребла, легла на нее. И так ему со значением говорит:
– Поди сюда.
Он безо всякой мысли приближается, высказывается вполне обычно:
– Чего разлеглась? Пора ехать.
Она чтоб ответить ему толком – нет ее.
Ни гу-гу в ответ. Лежит молодка, манит Тимоху пальцем. По бригадирскому разумению получается нынче истинно что безделица какая, а точнее – срамота.
Он забеспокоился. В суету вдарился, рубаху стал застегивать. Кое-как справился, принялся натягивать свой рабочий пиджачок. Да неловко, мимо рук, выходит у него. И очень он поэтому разохотился произнести убедительную речь.
Вот, значит, выступает:
– Тут, это… выкосили, сама знаешь, поляну. Там, это… на скоростях чересчур бренчит Силов. Не помять бы ему бидоны молочные. Не иначе, расхулиганился парень. Как считаешь?
Она его тихо-мирно выслушала. Как была с закрытыми глазами, так и осталась. Однако не убавилось в ней к нынешнему подходящему случаю настойчивости. Замечает укоризненно говоруну: