– Ну, и чего ты копаешься? Иди сюда, коли зовут.
Тимоха понял, насколько речи его здесь лишние. Вскинулся:
– Я тебе что?! Ежели пора ехать? Ишь, как удумала!
Схватил сгоряча кнутик, которым погонял коня. По голым ногам молодки – хлобысь!
Клавдея села, платьишко поправила, заплакала. Потом обозвала мужика дураком и отправилась непонятой одиночкой вдоль перелеска неведомо куда. Далеко, однако, не ушла – в родительскую деревню.
Неласково ее встретили чрез меру озадаченные родичи, поперли через день назад, к Ваньке с Нинкой. Делать нечего, возвернулась черная как ночь. В прогоне кривулинском – ей навстречь Степанида с коромыслом.
Несла старая пару маленьких ведер с грушовкой. Угостил кто-то бабку ранними яблочками.
– Никак раздобрела на подареньях?! – заплескались руки у разнесчастной молодки, и она, того вроде бы и не желая, схватила вдруг натруженное коромысло свахи.
Ведерки затрепыхались, отлетели в сторону. Клавдея в задорности, в опечаленной досадности приласкала любительницу медовухи, в самый что ни есть раз – коромыслом. Да раз, что называется, другой. За свою многорадостную жизнь, за вареные меды.
Дома Натоха усидчиво мастерил рамки для ульев. Завидя жену, спросил между привычным делом:
– К матери, что ли, ходила?
– Куда же еще?
– Встретили с отрадой?
– Повидали, потом проводили.
Он замолк, а у нее отлегло малость от сердца. Ведь правильную поведала правду: не дал муж повода, чтоб ей в хитро-безудержное вдариться вранье.
Тимоха, как она объявилась, целый день шмыгал возле избы пасечника. Всё будто по делу поспешал куда, однако искал к случаю тропинку. К какому? Именно к такому, чтоб мимо не прошагать – зайти к соседу с нужным словом.
До поры не было толкового соображения. Блюсти деликатную беседу – не возы навивать.
Затем нашлась придумка. В сенях бригадир покашлял, двинулся вперед. Зашел к хромуну, задевая сапогами за углы разные, за порожек, за ухваты возле печи.
– Здоров будешь!
– Будь и ты, – ответствует Натоха. Подняв лохматую башку, смотрит, с чем пожаловал Тимоха.
Тот потоптался, позабыв не к месту о придумке. Затем она проявилась, заставив его вспотеть внезапно, и беседчик доложил:
– Ты лошадь просил. Было сказано. Верно?
– Когда?
– Так ведь съездить за жердями в лес.
– Может, когда всё же говорилось. Забор не мешало бы починить на огороде.
– Ну и вот: завтра будет тебе лошадь, которая не взбрыкивает. Послушная, покладистая на все сто. А также получишь крепкую на конюшне сбрую.
Пчеловод рад нежданному обещанию. У него на лице довольство и полная улыбка.
– Раз пошла такая превратность, спорить нет нужды. Мы с дорогой душой. Коли не торопишься, присаживайся. Отведай хоть и медовухи.
Он потчует от щедрости открывшихся чувств. Но Тимохе что-то не по душе, рука поскорей тянется к стакану. Как хлебнул духмяного настоя и лицом разрумянился, так восхотел изложить подробности происшедшего. Рот было открыл, ан вспомнил: не собирался вести доскональных разговоров.
Тогда он рот прикрывает рукой, начинает махать ладонью. Вроде как обожгло трезвенника набродившимся питием. Пчеловод промашки бригадира не примечает, знай подливает в его посуду. Крепка медовуха? Да и пусть себе. Авось, гостю не впервой употреблять этакий настой.
Тимоху прям-таки сжигает обязательное желание высказаться исключительно подробно.
Из-за нескольких стаканов в душе у него запели… если, к примеру, птицы, то в непременности добродушно блаженные. И всё же он не позволил им разливаться до полного самозабвения.
Натохину посуду отставляет. Головой, воспротившись сладкоголосью, трясет. И неуклонно спрашивает:
– Клавдея тотчас дома?
– Шебуршится на дворе. Позвать ее?
– Не, я ни к тому. Ты вот что, Натоха. Давай не стесняйся. Спрашивай, чего надобно. Отказу не будет. Я ведь понимаю: нелегко тебе приходится и жене тоже. Хозяин из калеки, извиняюсь, худой, а потому Клавдее одной тянуть дом трудно. Мое мнение – семье вашей нужна помощь от деревни. У тебя со здоровьем нелады. Но завтра оно и у меня почнет шалить. Не станем зарекаться от хворей, а лучше поддерживать дружка дружку. Ошибаюсь разве?
– Благодарствую, конечно.
– Брось. Ты вот что… Давай приглядывай за женой. И прощевай на сегодня.
Вслед за тем вышел, чертыхнувшись. Когда споткнешься о порожек негаданно, кому не охота обвиноватить нечистую.
В башке от медовухи кружение?
Пусть и так, но касательно спотыкательства голова – с краю, поскольку не подкачала и провела беседу. Вполне уважительно и в заведомо деликатной политичности. Молодец ты, мужик, и все дела!
До собственного дома идти недолго. Не дальняя околица, а соседское месторасположение.
Тимоха в един миг всё же не попал к себе на крыльцо. Поскольку ходил под окошками, вкруг двора и огорода, не находя входа в избу.
Птицы блаженства пели ему, что не испортил он свою задачу. А если кое-кто водит умелого беседчика вкруг дома, то никому не удастся испортить настроение справному человеку.
Да, не запутался он в словах. Не утерял доходчивую мысль. Изложил свою позицию как полагается. При этом пожалел калеку по всем деревенским правилам, и тот получил правильный намек насчет жены.
Постоянный ходок, найдя крыльцо, присел с устатку. Вслед за тем обнаружил благополучно и дверь.
Что теперь нужно сказать? Если бригадир и пожалел хромуна, то напраслина приключилась. Натоха ведь его речи все пустил мимо ушей.
За что ухватился?
Ну как же! Лошадь нынче дают! Оно очень даже не лишне огородить поспособней капусту и огурцы.
Не спотыкнулось, дошло до Клавдеи, за каким чертом пожаловал бригадир. Ни слова не говоря, прошествовала к себе за перегородку.
И сидела она там потом ни жива, ни мертва.
Дотошливо изложить: руки белые – сиротливо неживые, а душа, любви желающая, – напрочь заупокойно мертвая.
Прасковея в гробу, та была краше несомнительно. Так вот с молодкой из Покосов сотворилось, если разобъяснить в подробностях.
Пронесло бы тогда беду. Будь она, примерно сказать, сама по себе, а мужняя жена – в иных местах. Но взять надобно в понимающее внимание: Клавдея носила несчастье на сердце. Пестовала неустанно. Нелюбовью потчевала к супругу.
Паренек, который молоковоз Силов, ходил в допризывниках и по мере своих годов отличался завидной крепостью. Дубок дубком. Он давно был в огонь очарованный и платьишком, и всем прочим, что имелось у сенокосной бригадирской напарницы.
Последнее время видеть ее не мог, чтоб не захохотать без мысли, неуместно, а то и какое другое отколоть глупое коленце.
Ясно – молодой еще. Жеребенок несущественно бойкий. Откуда ему знать, как по уму подойти к бабе? Радовался лишь, когда видел ее и разговаривал с ней.
Та, отвергнутая серьезным Тимохой, заприметила малого. До поры приглядывалась к нему. Однако виду не показывала, что имелся у нее солидный интерес к молодому дубку, столь явно беспокойному.
После того, как оклемалась в заботах о детишках, вновь повело ее подале от семейной избы. Изводится на деревенских работаньях, и вся недолга.
Муж на бригадную ее старательность хмыкает, отваживать не отваживает – пожимает плечами и всё чаще навещает свой набор ульев на огороде. Клавдея тако же не препятствует шибко приличному медосбору. А то, что дала волю неприятию Натохиных ласк…
Пусть себе, полагал супруг. Уставать ведь стала куда как заметно.
Он по-прежнему весь во пчелах. Мужняя жена тем часом присмотрелась к неуёмному дубку и намекнула: надобно съездить на молокозавод.
– Подвезешь?
– Запросто! – хохочет Силов. – Вот она, телега. Садись!
Свистнул коню возчик, тот и зашагал, мерно кивая головой.
Парень распятил свой зубастый рот, вкруг коего курчавились редкие волосики. Смеется чуть не до упаду. Уж так-то ему хорошо, весело, что не передать никаким словом.
Ей что с того? Пусть радуется. Не видится досужей спутнице этих зубов: у тоскующих зрение выборочное. Порой напрочь иное, чем у путешествующих прочих.
Катит телега по дороге средь покосных лугов. Громыхает по светлым березнякам.
– Куда погнал? – недовольна Клавдея.
– У меня это быстро. Где надобно, там окажешься по всей норме. Незамедлительно
– Давай потише.
В одном ельнике, что угнездился поодаль от деревни, она решилась умножить намек. Завлекательно говорит допризывному герою:
– Давай поцелую тебя.
– Можно, – откликается молоковоз неотвлеченно. – Чего такого?
Прислонилась она к нему. Ну, и задрожал он до потери пульса. Обронился у него кнутик. А больше всего случилось так, что без рассуждений потерял самовластную голову.
С телеги ошалело приподнимается, лепечет невесть какую чепуху. Того и гляди свалится под колеса.
Наисильное, выходит, настигло парня пристрастие.
– Ты меня люби, – привечает ошалелого Клавдея. – Тоже стану любить тебя. Двое будем любых.
– Будем, – повторяет тот, как заговоренный.
– На белом свете люди разные. Но коли на двоих счастливых прибавится в жизни, то на двое благодатно ведь неомраченных, правда?
Сама выбрала она его, и потому стал Силов ей дорогим, нужным неоглядно. Вот, значит, как удалось ей прислониться. Не вот тебе сикось-накось, а на удивление слаженно, со смыслом. Истинная получилась не разлей вода.
Лишнего чего баить? Любовь у них сообразилась хоть и необвенчанная, однако бережливо хорошая. Всё, как у людей, когда нет принужденного недостатка в сердечности и доброте.
Только вот армию, регулярно служебную, занозисто не приневолишь, чтоб отказаться ей от новобранцев. Пришел назначенный час, и забрали Силова как раз в шоферы на артиллерийский тягач. Когда-никогда получил там лычку, выслужился в командиры отделения.
Об том было письмо другу из соседской деревни, Петьке Дичкову, а тот уж поспешил доложить Клавдее. Что за разговор просил затеять с ней повышенный чин? В том-то вся штука – новоиспеченный, жуткий для разумения.