Я протянул ему копейку.
– А ты здесь стой, – проворно схватил мальчуган копейку.– Смотри, никуда не отходи, слышишь. Я сейчас, живой рукой.
Он исчез в толпе. Я ждал. Толпа колыхалась. Шипели сковороды, валил клубами пахучий чад. Чем-то смешили публику голосистые женщины. Люди гоготали. Страшные ноги в пыльных сапогах и растоптанных лаптях близко и опасно переминались. Я старательно держался на своём месте. Бородатые лица жевали оладьи. Ну, и я сейчас узнаю вкус удивительных оладий. А бойкого, услужливого мальчика что-то не видно. Я жду долго, недоумеваю. Должно быть, затёрли его в огромной толпе, и он потерял меня. Или я незаметно сошел со своего места? Вышла какая-то ошибка, которой я не понимал. Ждал я долго и полный недоумения вернулся в лавку.
Отец рассеянно усмехнулся на мой рассказ, а брат Фёдор с непонятным для меня торжеством воскликнул:
– Нуу, я так и знал! Эх ты, разиня! Он слопал твои оладьи, а ты стоял ждал не знай чего!
Фёдору было уже двенадцать лет, он для меня казался взрослым. Он вообще горячо просвещал меня, усердно делился своим жизненным опытом. И я верил ему. Но, должно быть, верил не всегда. Почему-то мне не верилось, когда он убеждал меня, что кругом кишат жулики и обманщики, и он очень ожесточался на моё к нему недоверие, пылал и раздражался. А я смущённо молчал. Мне всё же казалось, не сам ли я виноват? Не так понял мальчика, не там стоял, не туда глядел, не дождался! Не пойти ли опять на то же место? Не верилось, чтобы тот милый услужливый мальчик был воришка.
Ярманка, думается мне, немало влияла тогда на взрослых и на детвору. Придётся, может быть, и мне в дальнейшем отметить, какие неожиданные струны трогала она во мне в разные годы. А пока для той, ранней поры, хочется упомянуть о двух крохотных случаях.
Должно быть, для опыта и не без умысла со стороны брата Фёдора в одну из следующих ярманок мне дали пятачок и сказали:
– На вот, поди, купи на ярманке чего хочешь. Выбери сам.
Не помню, как бродил я по ярманке среди всяческих соблазнов: игрушек, свистулек, раскрашенных коней, птичек и зверушек, пряников, леденцов, глазастых картинок. Не помню, почему не пошёл я опять к оладьям, – может быть, отпугнула первая неудача. Не помню, как родилось желание, и в лавку я вернулся с французской булкой в руке. И опять молча и непонятно усмехался отец. А уж как потешался надо мной Фёдор!
– Нашёл, выбрал! Дома тебе и лепёшки с маслом и пироги с начинкой, а он на-ка, булку! Ну и глупый ты, Иван!
Насмешки слышались неприятные. Я растерянно молчал. И всё же какой-то упор во мне не сдавался. Правда, в нашей пшеничной стороне лепёшки из великолепной белой муки были доступны и обычны даже в бедной семье – и с маслом, что говорить, они были хороши. Однако и булка с её тонким и нежным ароматом, с упругой и ласковой мякотью казалась пленительной, и особенно, может быть, потому, что она была необычная, не домашняя, некий соблазн со стороны.
И вот разберитесь, как рождаются и крепнут в ребёнке убеждения, несмотря на противодействие и удары по самолюбию от ближайших авторитетов! Убеждённость во французской булке сохранил и пронёс мальчуган через все свои возрасты и годы.
Другой случай по иной линии. На нашем дворе, в келье, в тесноте и бедности жила миловидная, ласковая женщина Агафья Ивановна с матерью Акимовной. К ним приезжал временами не то брат, не то муж Агафьи Ивановны. Мне помнится тощий, высокий человек с реденькой русой бородкой, в пыльном и ветхом пальтишке. Был он, должно быть, большой неудачник и тщетно в поисках лучшей доли кочевал из города в город. Этот человек избрал меня для шуток. И в особенности повторял он в каждый свой приезд одну и ту же шутку.
– Мы непременно купим с тобой лошадь, – говорил он, – только, знаешь, простую лошадёнку не стоит. Мы с тобой купим зелёную лошадь. Хочешь?
Так как он говорил ласково и серьёзно, я ему верил вполне и льнул к нему.
– Ну, вот, значит, решено. Пойдём мы с тобой на ярманку и как только увидим зелёную лошадь, в ту же минуту и купим.
Хоть я и примечал, что мать и отец почему-то при этих разговорах посмеиваются, а брат Фёдор стыдил меня:
– Эх ты, глупая голова! Павел Иваныч смеётся над тобой! Где ты видел зелёную лошадь!
Всё же я никак не хотел и не мог поверить, что такой ласковый, умный и большой человек обманывает меня.
На ярманке Павел Иваныч зашёл к нам в лавку и деловито сказал мне:
– Ну что же, пойдём, посмотрим лошадей. Может, и зелёная подвернётся, непременно купим.
Я подал ему руку, и мы отправились. Не без труда протискались мы сквозь текучие толпы, где я опять видел в упор при своём малом росте грязные сапоги, онучи и лапти и чихал от обильной пыли, взошли на горку мимо навеса, где дымились очаги и кипели в масле оладьи, – но мне уж было не до них, – и вышли в поле. Оно казалось мне огромным и пустым, и только вдали, посредине поля, виднелась реденькая толпа около загона, где топтался и метался табун лошадей.
Меня, помнится, когда мы приблизились, поразили и люди около загона, и лошади в загоне. Лошади точно кипели всем табуном. Они сбивались в кучу, становились на дыбы, взмётывали гривы и хвосты, в страхе или гневе выкатывали глаза и вообще волновались чрезвычайно. И глядя на этих лошадей, жадно сверкая глазами, волновались и люди перед загородкой.
– Они – дикие, – слышал я восхищённые возгласы. – Они там, в степях, не то что хомута аль узды, они и человека не видели. Эх, хороши лошадки! Огонь!
Заметил я, что и у Павла Иваныча загорелись глаза. Он сжал мою руку, выпрямился и остро глядел на лошадей. Ну, он-то понятно, он искал для меня зелёную лошадь. Трудно было разглядеть лошадей. Они бились в общей куче, лезли друг через друга, дико косили глаза на людей. И были они разномастные: вороные, чалые, серые. Больше, пожалуй, какие-то желтоватые, вроде выжженной травы, которая была у нас под ногами. Зелёной лошади я пока не видел.
Перед загородкой стояли сытые и важные люди в хорошей одежде. Они строго и пытливо глядели на лошадей. Это были не зеваки, а покупатели, и к ним подбегали изнутри на кривых ногах киргизы в меховых малахаях на голове. Покупатель указывал на облюбованную лошадь в табуне, киргизы бросались туда, старались вытолкнуть лошадь из кучи шестками, стегали её кнутом, она металась, становилась на дыбы, пряталась за других лошадей, наконец, выскакивала из табуна. Её с гиком и подхлёстываньем гнали к выходу на другой стороне, и она скоком бросалась в бешеный бег по полю, а за ней устремлялся на резвом бегуне киргиз в меховой шапке, хищно пригнувшись вперёд с арканом в руке.
Зрители ахали и в таком жарком нетерпении топтались на месте, точно сами готовы были броситься в погоню за лошадью по полю.
– Ну и лошадь! Гляди, гляди! Никак не догонит!
Киргиз с арканом мчался по кривой линии, не давая лошади ускочить с поля, а она неслась вихрем, и как дым вились над ней вздыбленная грива и размётанный хвост. Обе лошади огибали поле, мчались одна за другой, делали петлю, и казалось, что киргизу никак не догнать бешеного скакуна.
– Ну, ей богу, не видал, лопни глаза, не видал таких! Ну и рысь! Это ежели пустить по Московской, ни один иноходец не устоит!
– Ну, они тоже ловкачи! Натычут шестами в бок, али перцу под хвост, тут побежишь!
– Нет, всё-таки видать! Такую-то и объездить похлопочешь! Эге, захлестнул!
Киргиз с налёту, ловко накинул аркан на лошадь и волок её по полю, а она поднималась на дыбы и металась, как рыба на лесе. Два-три киргиза подбежали к ней с арканами и недоуздком. Её, опутав и наскоро зануздав, волокли к загону, и туда же, поднырнув под загородку, не торопясь, последовал покупатель. Там, вблизи дома, оглядывали её стати. И отсюда было видно, как бившуюся в испуге и яростном припадке лошадь заставляли раскрыть пасть, и рассматривали жёлтые в пене зубы, как нагибались и ощупывали её ноги, рискуя черепом от её копыт.
А другой покупатель намечал вторую лошадь, и бег для испытания повторялся.
– А зелёной всё-таки не вижу, – со вздохом говорил Павел Иваныч, досыта насладившись зрелищем. – Посмотри-ка сам. Может, ты лучше разглядишь.
Он понимал меня на руках. Я с высоты хорошо видел лошадей. Нет, зелёной не было.
– Ну, нечего делать, – озабоченно заключал Павел Иваныч и спускал меня на землю. Придём ещё раз, когда другой табун пригонят. Мы с тобой от зелёной лошади не отступимся.
В лавке Павел Иваныч, как-то странно глядя в сторону, сожалительно сообщал, что не пришлось купить зелёную лошадь, не нашли. Прячут, что ли, их киргизы? Отец молча и рассеянно усмехался, брат Фёдор, занятый у прилавка, бросал на меня осудительный взгляд и презрительно фыркал. А я не терял веры ни в Павла Иваныча, ни в зелёную лошадь.
И не надо в жизни отчаиваться ни в какой мечте! Забегая далеко вперёд, упомяну, что я всё-таки увидел зелёную лошадь. Больше полвека спустя шёл я, задумавшись, в Москве по тротуару Тверской улицы и, бросив боковой взгляд на мостовую, увидел зелёную лошадь. Я озадаченно помигал глазами. Да, зелёная лошадь! Она понуро шагала по мостовой и вся, от гривы до хвоста, была зелёная. В удивлении и радости, – так как сейчас же вспомнился мне ласковый Павел Иваныч, волжская ярманка и киргизы в малахаях, – глядел я на зелёную лошадь, не сразу понимая в чём дело, и постепенно разглядел, что и дуга над ней, и оглобли сбоку, и огромная пустая подвода позади, и даже мрачный возчик на передке были зелёные. Явно, что шла перевозка какой-то зелени, и ею обсыпались лошадь, подвода и возчик. Ну что же, многое на свете объясняется просто, и всё же я видел зелёную лошадь и был почти осчастливлен.
Для цели, которая поставлена в этой главе, добавлю ещё один случай из того же раннего детства с младшим моим братом Егорушкой.
Мать, уходя куда-то ненадолго, наказала мне:
– Погляди за Егорушкой. Если заплачет, покачай. Не шибко только.
Должно быть, я отнёсся к своей задаче очень серьёзно. Я сидел и внимательно глядел на зыбку. Вскоре Егорушка проснулся и заплакал. Я стал легонько качать зыбку. Плач продолжался. Я качал зыбку, уговаривал братишку, он не унимался. Я был в недоумении. Потом решил, что Егорушка проголодался. Я достал из печки горшок с похлёбкой, налил в миску, взял ложку, вскарабкался на стул и стал из ложки вливать похлёбку Егорушке в рот.