– Какой-нибудь любитель лёгкого непритязательного чтения может сказать, что Ваши образы слишком мрачны, что в них не хватает света– так ли это?
– Свои сочинения защищать от читателя, любого – сочинитель, думаю, не должен. Но есть некие общие положения «о темном и светлом», мнения, с которыми нельзя согласиться.
Например, о том, что «Достоевского читать эмоционально тяжело». Вообще это – ходячее мнение, подхваченное и раздутое, наверно, еще Пролеткультом. По этому поводу я вспомнил лекции Юрия Селезнева, как он нам в Литинституте, прихлопывая ладонью по кафедре, говорил как-то в таком духе: «Часто утверждают или жалуются, что Достоевский, мрачный писатель, изображает больную психику. Не верьте этому. Он писатель – очень светлый!», – то есть зовёт к свету, и так далее. «Эмоционально тяжело» и картошку окучивать, особенно по жаре, и лекции в аудитории слушать, особенно если перед тем подгулял. «Хорошо учиться – но, если бы, сидя в кафе», – как пишет святой человек, Святогорец, в православном календаре: «Молодежь пошла – никуда не годная, всё ей трудно».
Как надо изображать «светлое», звать «к светлому»? Что такое «светлое»? Надо определить. Песни о вине и любви Николая Языкова, или радость Леонида Леонова в романе «Соть», что «изменилась Соть и изменились люди на ней»: вместо монастыря упраздненного отгрохали лесокомбинат. Это? А Солженицын о лагерях написал, значит, он – тёмнописец? Я думаю, если написано хорошо, то хоть темное, хоть светлое, а трогает. Если же написано плохо, то от слабого, беспомощного сочинения ложится на душу какая-то тень: действительно, тяжелое ощущение, все потуги, притворство автора дают о себе знать. Такое впечатление производит не живое мысленное тело, а раскрашенное его чучело, подобие рассказа или романа.
Наверно, о «светлом» должны заботиться не поэты, а правители, депутаты. Это категория не эстетическая, а социальная. «Бичи, темницы, топоры»! – вот чем добывается это «светлое», как утверждает поэт в известном стихотворении Пушкина «Поэт и толпа». Читатели, толпа, как раз с него требуют:
Свой дар, божественный посланник,
Во благо нам употребляй:
Мы малодушны, мы коварны,
Бесстыдны, злы, неблагодарны,
Мы сердцем хладные скопцы…
И далее пожелание, чтобы поэт не пел «бесплодных и свободных» песен:
Ты можешь, ближнего любя,
Давать нам смелые уроки,
А мы послушаем тебя… И т.д.
Все это, конечно, Вам хорошо известно, цитирую лишь для прояснения своей темной мысли. Да уж очень хочется поговорить о литературе. И себя не защищаю, во всяком мнении есть доля истины. Тем более что жанр рассказа – на недосягаемой высоте после Бунина, Зайцева, Шмелева, Куприна и Л. Андреева. А ведь некоторые из этих писателей еще жили и творили во время моего раннего детства. А когда я был молодым человеком, то для нас обыденностью читательской были сочинения, например, Е. Носова, «Усвятские шлемоносцы», рассказы Василия Белова, Шукшина, «Последний поклон» В. Астафьева, «Живи и помни» В. Распутина. Мы считали это обычной, нормальной литературой, она по-новому открывала старые темы, не говоря уж о запрещенном тогда А. Солженицыне с В. Шаламовым. Теперь же, оглядываясь, осознаешь, что это была не обыденность текущая – а тоже высота. И, может, больше на такую высоту русской литературе никогда не подняться. Если учесть еще и многие другие имена той эпохи.
Мои же сочинения в том, старом смысле слова вряд ли можно назвать рассказами. Поэтому к ним и могут быть претензии. Я пишу их циклами, как стихи, да некоторые и есть – стихотворения в прозе, из которых, как из кирпичиков, строю эпические повествования, перебиваемые иногда обобщениями; но говорить о них рано: не закончено, не опубликовано.
На упрёк же в мрачности, большой смертности персонажей, в том, что «мало света» – отвечу еще и словами поэта Василия Жуковского: «На земле нет счастья без любви, но его нет также и без смерти». Наш людской «свет» – это та же «тьма» в разряженном виде, утверждает диалектика тьмы и света.
– Давайте заострим внимание на жанре рассказа, о котором Вы сейчас очень тонко рассуждали. В Вашем писательском арсенале есть произведения разных жанров, включая стихотворный, повести, рассказы, и последних– больше всего. Как считаете, есть ли всё-таки какой-то «рецепт», «программа минимум», «остов» обязательных несущих балок, без которых не состоится полноценный рассказ?
– Пожалуй, жанр рассказа переживает состояние упадка, если судить по истории литературы. Жанр эпического произведения (романы Толстого, Достоевского, Гончарова, Тургенева) распался в начале минувшего века, выделив из себя частями: замечательный короткий рассказ и так же, ювелирно отделанную, тонкую поэзию серебряного века (например, в «Анне Карениной» описание «Бетси Тверской в туалете» – разве не напоминает уже Блока, его прекрасных дам, незнакомку?). «Молодой человек, так, как вы, ни мне, ни Тургеневу не написать, но зачем это?» Цитирую по памяти известные слова, которые Лев Николаевич сказал автору «Антоновских яблок».
То есть наш рассказ – один из элементов классического эпоса девятнадцатого века, русского романа. Дальше распадение уже самого рассказа, принявшее самые разные формы, продолжается на наших глазах.
Я встречался с одним старым прозаиком, печатавшимся в журнале «Русская мысль» еще в 1916 году, который, по существу, не признавал никакого иного жанра в прозе, кроме рассказа. Как говорили его ученики, у него была норма: каждые три-четыре дня – по рассказу выдавать (хотя в тридцатые годы под натугой сам написал роман о коллективизации, о котором никогда не вспоминал).
Рассказы пишут тысячами. Этот жанр у нас примерно то же, что в эпоху эллинизма, – жанр писем, пользовавшийся большой популярностью. Условных, конечно, писем, сочиненных тогдашними прозаиками. Приятель, скажем, пишет приятелю о своих подругах, тщательно изображая их волосы, глаза, красоту. Это тоже время упадка классики. Не вижу возможности, как и чем жанр русского рассказа, доведенный в минувшем веке до такой изобразительности и тонкости, улучшить.
Но это – чистое умозрение, «сухая теория». Думаешь об упадке, а откроешь случайную книгу – и там попадётся немудреный рассказик, скажем, «Солдат и мать» В. Астафьева, написанный еще в 1950-х. И вся теория гаснет. Читаешь – да такого вроде еще не было, несмотря на взятые уже высоты. И такие замечательные рассказы встречаются нередко. «Живое чувство», по определению Карамзина, вот их главное достоинство. Кроме того, для меня недоступным стало творчество писателей Урала, Сибири, Дальнего Востока. А там всегда часто рождалось что-то новое, живое, доброе.
– Можно ли Ваше основное послание, которое Вы хотели бы передать читателю, изложить короче, чем в шести томах? Самое главное?
– В первом томе «Заключенных образов», написанном в 1975–82 годах, я построил русское царство, некий мир-народ. Сказочный, апокрифический, как бы вечный, где «царюют» Иванушка-дурачок с Ильей Муромцем. Об этом рассказано в четырех частях или книгах: «Медное царство», «Серебряное царство», «Болезнь по золотому царству» и «Нашествие силы нездешней».
Во втором томе, написанном позднее, изображается разрушение этого царства «силой нездешней». Образ её взят из известной, но загадочной былины о Камском побоище богатырей, которые, выйдя на бой с силой нездешней, потерпели поражение и окаменели. Сюжетно с ней схожая в 1991 году в шестом номере журнала «Москва» была опубликована недавно открытая «Былина о нашем времени». «Как по Святой Руси Кривда пошла разгулялася… Как она поедом ест народ православный». Окаменевших, заснувших глубоко в пещерах богатырей Богородица, наша мать-сыра земля, выпустила из себя на волю. Они опять бьются с силой нездешней, с «Кривдой одноглазой». Рядом с Кривдой – появляется «некий, за Христа принятый». Христос-Бог велит Георгию Победоносцу прогнать его – этот антихрист превращается в ворона и улетает. Но конец ему еще не пришел…
Для характеристики образа «силы нездешней» добавлю слова блаженной Матроны Московской: «Народ под гипнозом, сам не свой, страшная сила вступила в действие. Эта сила существует в воздухе, проникает везде… Теперь бесами заселяются и люди»…
Представителем силы нездешней в моем сочинении, то есть во втором томе, выведен драматург Шитиков. Тут для понимания, кто он, осмелюсь сравнить его с главным героем «Мертвых душ» Гоголя. Там Чичиков просто скупает мертвые души. Тут Шитиков скупает просто слова – «слова на вывод» в своё поместье. Так сила нездешняя собирается подчинить себе весь мир. Что такое Слово? Слово – начало и конец, Любовь, Путь и Истина. Тут не надо объяснений. Как слово перерабатывают – вся промышленность их темная показана. Разные люди удивляются, но не отказываются продать слова Шитикову: свои воспоминания, лекции, литературные опыты. Ведь продажа эта, похожая на шутку богатого скупщика фольклора, несмотря на хорошую оплату, остается при них, как и авторство. Один поэт, «сын небес», не продал драматургу свои никому не нужные стихи – и был убит неизвестными. Продажа слов разрушает душу – как продающего, так и скупщика. Об этом и рассказано в четырех книгах второго тома: «Ненаписанная книга», «Глинники», «Карусель» и «Продажа слов».
– Николай Васильевич, как думаете, стали бы Вы столь тонко чувствующим, столь трагически пронзительным писателем, если бы вместо той картинки на оборотной стороне обложки Вашей книги– и, соответственно, в Вашей линии жизни, где мы видим на фото прииск им.Покрышкина в Оймяконском районе, был изображён, скажем, Арбат, как в судьбе Юрия Казакова, или Замоскворечье, как в судьбе Ивана Шмелёва? Вообще, связана ли траектория писательского пути с реальной биографической траекторией жизни писателя? Спрашиваю об этом потому, что мы знаем «писателей русского Юга» и «писателей русского Севера», писателей, творивших в эмиграции, и писателей, никогда не покидавших родной провинции, и т.