Но что самое любопытное, кота никогда не разочаровывают его промахи. Или здесь захотите сказать, что в игре никогда не бывает ничего «лишнего»? Молчите?
Продолжаем разговор, Алексей Николаевич. Но прежде чем вернуться к Никите Сергеевичу Михалкову, кажется, Вы должны немного успокоиться. Как-то раз Вы признавались мне в Вашем полном неприятии так называемого авторского кино, и я уверена, что в данный момент Вы ведете нас не столько к причинам Вашей нелюбви к Никите Сергеевичу Михалкову, сколько к этому неприятию. Может быть, сократим путь? Я люблю наблюдать за котами, которые охотятся на «зайчиков», но, возможно, не стоит увлекаться этой ловлей, всякая игра должна иметь границы…
– Да, я не люблю «авторское кино». Я не люблю, когда мне показывают картинки, но не рассказывают сказки. И я не удивлюсь тому, что рано или поздно во время просмотра такого русского кино появятся попкорн и чашечки с кофе. Зрители будут кушать и тихо обсуждать между собой ту или иную мысль режиссера, мысль, напрочь лишенную неуловимой, первородной и удивительно светлой архаики (выделено И.В.). Они обнимут необъятное и втиснут в клетку рассуждений не втискиваемое: «Ах, вот эта мысль совсем хороша, а предыдущая была не такая яркая…» Чем отличается такое кино от дефилирующих по подиуму красоток в модных тряпках? «Показ мод» ничем не отличается от показа мыслей и идей, когда на них возникает некая мода…
– Да, действительно… Напомню еще: Вы как-то раз признались, что один из Ваших любимых фильмов– «Сталкер» Андрея Тарковского…
– Но это не «авторское кино»! Это название придумали потом, осознавая свое бессилие и пытаясь подражать Андрею Тарковскому. Талант – всегда острие иглы, а не технологическая площадка и уж никак не название технологии «авторское кино». Тарковский никогда не хвастался своим видением или пониманием, он не выпячивал его, и оно всегда было только его инструментом, но никогда – целью. Я помню, как спешил на следующий день в кинотеатр, чтобы посмотреть «Сталкера» еще раз, и помню, как удивился, увидев полупустой зал… Я считал, что должны были прийти все жители города, чтобы увидеть эту замечательную сказку.
– Соглашусь с высказываниями о таланте и «технологиях». А история с пустым кинотеатром очень трогательна. Вообще, мне очень близка мысль о необходимости «впустить сказку» во все виды искусства. И здесь я целиком и полностью на Вашей стороне. Но, кажется, мы должны вернуться к основной теме беседы. Переходим к обвинениям Никиты Сергеевича Михалкова?
– Он ошибся в том, что, например, и «Урга», и «Утомленные солнцем» вдруг стали похожи – не только внешним, но и внутренним содержанием – на (придуманное уже после Тарковского!) так называемое авторское кино. Я не знаю, почему так получилось: то ли Михалков хотел и в самом деле снять что-то авторское, то ли это у него получилось… не знаю… от безнаказанности, что ли?
Тут я снова хотел бы вернуться к привнесенному внутрь человека «американо-либерийскому меньшинству» и порожденному им глобальному, политическому видению. Знаете, что поражает?.. В 1991 году, казалось бы, нам дали полную свободу типа «твори что хошь». Но кинематограф умер… «Освобожденный», он вдруг мгновенно задохнулся в… на самом-то деле мизерной свободе, «американо-либерийстве», потому что занялся чем-то куда более мелким, чем высокие цели искусства. Кажущаяся «свобода» и «глобальность» победили реальную свободу и любовь к человеку. Все словно перевернулось с ног на голову. В кино (да и в литературе тоже) стали работать по принципу «у меня есть мысль, и я ее снимаю, я про нее пишу и т.д.» и везде «я, я, я!..»
– И Вы вдруг поняли, что очень не любите это всеобъясняющее, политизированное «я»?
– Я убеждён, что в начале 90-х сломалось нечто большее, чем просто творческий человек. Сломалась система культуры, она была «проклята и забыта». А теперь давайте представим на минуту кукольный театр Карабаса-Барабаса. Когда им руководил этот, в общем-то, злой тип, театр ставил хорошие пьесы и зал был полон. Потом Карабаса свергли и его театр стал ставить, простите, черт знает что: Мальвине вдруг понравилось раздеваться на публике, а тумаки, которые отвешивал Арлекин вечно грустному Пьеро, превратились в кровавую драку…
Никто не понял главного, что сказку, которую я – оголтелый фанатик! – называю добрым таинством, потихоньку задушили подушкой. Кино разделили на «массовое» и «авторское», причем так, словно самих зрителей развели по комнатам – для тупых обывателей и продвинутых умников…
– Алексей Николаевич, возвращаясь к Никите Сергеевичу… Вы хотите сказать о «нецелевом использовании свободы»?
– Я хочу сказать, что правда должна быть одна на всех. Если писатель или режиссер вдруг начинают делить читателей и зрителей на своих и чужих – это нравственное преступление.
– Всё верно, но это общие рассуждения, не столь явно, как хотелось бы, приближающие нас к основной теме беседы. Или здесь в Вас заговорила подспудная тяга к некоей «системе», которая руководит искусством?
– Спаси и сохрани Господи!.. Если эта «система» придет (без разницы, старая или новая), такие, как я, станут ее первой жертвой.
– Бить будут?
– Может, и не бить, а… любить… Но это еще хуже. Теперь о том, какое отношение имеют мои «общие рассуждения» к Никите Сергеевичу Михалкову.
Суть в том, что искусство – особенно русское – все-таки немножко… не знаю… невероятное, что ли? Чтобы дальнейшая мысль стала более понятной, сначала скажу вот о чем: однажды одного из основателей православного монашества (боюсь перепутать два имени, а поэтому и не называю их) спросили: что является самым главным для монаха? Когда я прочитал короткий ответ, то… нет, я не удивился, я буквально изумился его точности и – главное! – важности для любого из нас. Как Вы думаете, что ответил монах? Думаете, он ответил, что самое главное – это терпение? Нет. Смирение? Нет. Может быть, любовь? Тоже нет. Суть в том, что этот ответ угадать невозможно, но когда он прозвучит, невольно – и мгновенно! – ты соглашаешься с ним.
Этот ответ – трезвость. Не сомневаюсь, что монах имел в виду религиозное, духовное трезвение, но тут – самым удивительным образом! – задачи веры и искусства словно накладываются друг на друга. Иными словами, разве в творчестве может быть иначе? Каким бы густым и загадочным ни был «туман» творчества…
– …который Вы иногда пытаетесь немного развеять и просчитать…
– Ирина Владимировна, «техника литературы» – только техника и ни на копейку больше. Я не раздаю таланты и не назначаю их, я просто хочу объяснить простейшие навыки. Но я хорошо знаю, что, так сказать, самое подлое опьянение, которое человек может испытать в творчестве – опьянение самим собой.
– И тут я улыбаюсь, вспоминая о том, как Вы говорили, что «автор– бог текста»?
– Я говорил. Этому богу можно многое, очень многое, если не все. Ведь если автор не свободен, значит, он не бог. Но, на мой взгляд, самое безобразное происходит тогда, когда этот бог начинает говорить только о том, как он видит, что он думает, и вкладывает в это не самого себя, а некие привнесенные в него политические идеи…
– А кто говорил, что почти всегда самый главный герой книги– ее автор, не Вы ли? Главный герой имеет право на все…
– Да, и я готов повторить эти свои слова снова. Тут, наверное, суть в том, как автор приходит к своему читателю или зрителю. Если он приходит как некий, пусть и снисходительный, но высокомерный учитель – это одно; если как ученый, который приносит знание некоей идеи – другое; если он говорит: «Восхищайтесь тем, как я вижу!» – это третье… Но главного, – как надо приходить! – не знает никто. Мы можем только предполагать, как это нужно делать, но мне глубоко омерзительны холодные идеи гуманизма (выделено И.В.), и мешанина из надуманных цивилизационных идей о свободе, которую пытаются выдать за творчество. Творчество, настоящее творчество – это прежде всего трезвение через покаяние, это возвращение (точнее, только попытка возвращения, потому что никто не имеет права на духовное насилие) человека к его нормальному состоянию. Писатель и режиссер – да, свободны, но в чем смысл этой свободы? Человек, любой человек, и я в том числе – не варвары, которых нужно научить тому, что такое свобода. Например, у меня довольно сложное отношение к Сталину. Но у меня нет ни малейшего желания приближаться к этой гигантской исторической фигуре, чтобы увеличиться в размерах самому.
Искусство – настоящее искусство – несоизмеримо проще, тоньше, человечнее, и в первую очередь оно обращается к человеку, и – сто раз да! – к Господу Богу, но не к товарищу Сталину….
– Общеизвестно, что люди должны знать своё прошлое, иначе у них не будет будущего.
– А не слишком ли много мы знаем? Такой пример: если я не ошибаюсь, то суть части неврозов заключается в том, что перед человеком вдруг открываются некие «знания» и он начинает испытывать безотчётный страх перед ними. Например, человек переходил дорогу, его едва не сбила машина, и человек вдруг начинает испытывать бессознательный ужас на пешеходном переходе. Про собаку академика Павлова, надеюсь, слышали все? Суть как раз в примерно такой же рефлексии. Да, конечно, человек понимает, что его страх на пешеходном переходе нелеп, но он никак не может преодолеть свой «драматический невроз», он не может победить то «знание», которое втиснулось в него помимо его воли, и вот тогда жизнь человека превращается в ад.
Не такие ли «знания» нам пытаются внушить сейчас? И даже нет никакой разницы, какой у них знак, «плюс» или «минус». Что делать? Ответ прост: писателю, художнику, кинорежиссеру нужно протрезветь от привнесенного в него «глобального политического видения» и полюбить человека, а не черта, который вертится возле этого человека.