В своей комнате я бываю довольно часто – у меня много планов, и в этом месте я могу спокойно работать, не боясь, что чего-то не успею или кто-то мне помешает. Здесь у меня стоит письменный стол и рабочее кресло – я много читаю, пишу или изучаю науки. В углу напротив – небольшая софа, на которой я, уютно устроившись, люблю иногда отдавать душу вязальному хобби – пытаюсь создать какие-то милые, «кавайные» игрушки, набирая ряд за рядом, ошибаясь, сбиваясь со счета, распуская и снова набирая то же самое. Иногда я достигаю цели, и тогда пианино украшает новый постоялец, тут же становясь центром внимания игрушечной пестрой компании.
Мебели, в общем-то, мало – чтобы пианино звучало, нужно пространство. Поэтому и комната довольно большая, а потолок высокий. Кроме пианино, письменного стола с креслом и софы, здесь есть еще маленький клавесин. Несмотря на свои относительно небольшие размеры, этот уникум никак не хотел вписываться в общее пространство, и мне пришлось просто поставить его возле пианино, скрасив неудобство, незаурядность его формы, излишнюю витиеватость узоров и рельефов бежевым цветом, который гармонирует с основным цветом моей комнаты. Вы, может, спросите, зачем мне клавесин? Понимаете, это моя мечта. Мне всегда хотелось хотя бы прикоснуться к его крышке. Звук клавесина – хрустальный, холодноватый, в нем нет объема, но в звучании этого инструмента есть особая прелесть, правильность и утонченность, которая вместе с паричками, чулками и рюшами вызывает в моем воображении образ не просто Галантного века, а живой и очень манящий образ русского Просвещения. Иногда мне кажется, что я вышла оттуда, родилась в нем, детство же пришлось на эпоху романтизма, а за детством последовали юность и зрелость точно так же, как за романтизмом последовал реализм, а за реализмом – дальнейшие искания…
4
Какие искания могут быть у зрелого человека, перешедшего рубежи и юношеского романтизма, ждущего от жизни самых ярких впечатлений, и горячности молодости, ее стремления к самому высокому и безупречному? Какие еще могут быть искания, когда понято, что высокое – в близком, а счастье – это общение и труд, когда пришло уже спокойное осознание своего места и ценности бытия?
Однако какая-то мысль не дает мне покоя – мысль подспудная, невыраженная, пока мною не уясненная. Мне очень хочется ее понять, уловить – что-то очень важное, волнующее, что подступало ко мне не раз и заставляло спрашивать саму себя: «что?.. Что?». От внутреннего напряжения я начинаю чувствовать жар и недостаток воздуха, подхожу к окну и смотрю – не закрыто ли оно?
Окно оказалось закрытым. Я вспоминаю, как в прошлый раз в какой-то момент я устала от шума леса и летающей шторы. Однако сейчас мне захотелось именно этого. Я открываю окно настежь, но легкую, из тафты, штору не отодвигаю. Ветер тут же врывается в комнату, внося гомон птичьих голосов и приклеивая тонкую ткань к моему лицу.
Звуки внешнего мира моментально наполняют комнату, вызывая у меня невольную улыбку: сколько же неугомонных птиц! – и почему они так много и непрестанно говорят? Этот крик, писк, щебет и всевозможные трели напоминают мне гигантский живой шумный комок, переплетенный с лесом и людьми, переполненный порханьем, кипучей работой, криками, спорами, песнями, радостью жизни и птичьего общения.
Долго не могу найти богомола – оказывается, он сидит перед самыми моими глазами, слившись с суккулентом. Прости, я не принесла тебе еды – невзначай пришла сегодня. Впрочем, вы, богомолы, на удивление редко едите! Я беру это чудо на руки и всматриваюсь в маленькие умные глазки. Может, ты инопланетянин, Богомол? Может быть, ты даже читаешь мысли людей и все о них знаешь? Знаешь ли ты, о чем я думаю? Знаешь ли ты ответ на вопрос: «Что самое важное в жизни?» И почему это меня так волнует? Богомол медленно поднимает лапку, как будто хочет меня погладить по щеке. Мне очень хочется, чтобы он прошелся по моей руке и залез на плечо. Мысленно я прошу его об этом, но богомол медлит и все смотрит в мои глаза. Я вспоминаю, как смешно, будто пирожок, он ест таракана, и, развеселившись, говорю ему вслух: «Нет, ты не инопланетянин, ты – наш человек, только насекомое». Богомол, цепляясь своими маленькими коготками, начинает довольно быстро передвигаться по моей руке к плечу, и, пока путешественник не добрался до моего лица, я снимаю любимца и сажаю его на одно из растений. «Но ответ на мой вопрос ты, может быть, и знаешь – очень уж мудрый и загадочный у тебя вид… Только никогда не скажешь».
Почему-то мне уже не хочется играть на пианино, и я задумчиво оглядываю комнату и все предметы, имеющиеся в ней и дающие мне занятия и душевный отдых. Подхожу ближе и разглядываю фото на стенах – я собрала тут всех, кто дорог мне. Вот моя милая бабушка, красавец-дед, вот мои молодые мама и папа, маленькая сестренка, дяди и тети, двоюродные сестры и братья – все они тут, юные, улыбающиеся и даже смеющиеся. Сюда я поместила и звездную пару, Катю Максимову и Володю Васильева – стремительный прекрасный танец, остановившийся на мгновение и пойманный навеки камерой, черно-белое фото из старого журнала.
В моей комнате есть и картины. Их четыре: одна из них, изображающая букет цветов на дачном столике, какого-то неизвестного мне художника, чем-то настолько мне однажды понравилась и запомнилась, что я даже написала этому художнику письмо. И он мне ответил. Вторая – восходящее солнце над покрытой снегом Арктикой. Эту картину я когда-то так хотела купить, что всерьез рассчитывала – смогу ли не есть целый месяц, но так и не решилась. Третья картина – Сальвадора Дали, «Девушка у окна», четвертая – вышитая моей мамой. На этой картине – березовая рощица, пшеничное поле, освещенное ярким солнцем, и деревенька вдали.
5
Я снова почувствовала, как что-то внутри шевельнулось. Это что-то связано с одной из картин? Я поочередно смотрю на каждую из них, сверяя беспокоящий меня вопрос с внутренним чувством – «это оно»? И останавливаю взгляд на маминой работе. Разной фактуры нитки, цвета не по схеме, а только те, что нашлись дома – но как живо передали они этот радостный свет, который заливает пшеничное поле, деревеньку вдали, показали контраст между тенью леса и солнечным светом, золото поля, солнечные блики, теплоту людских далеких жилищ!
Зерно! Я сосредоточиваюсь мыслью на этом образе, пытаясь пойти в откровении дальше, невольно поднимаю руку и раскрываю ладонь, чувствуя в ней что-то новое. Там нет остановителя! Вместо него – то, о чем я сейчас думала. Зерно. Я понимаю, что это – для меня, и это – что-то очень важное. Может быть, самое важное.
Но другая мысль не дает уйти тревожному чувству – как же я вернусь домой? От страха и волнения становится холодно, в сердце и тотчас в подошвы вонзаются десятки тонких игл, и вслед за этим – бешеный пульс и шум в ушах.
Каждый, кто переживал даже миг испуга, знает, насколько неприятно это чувство. Однако очень скоро и совершенно неожиданно для меня в моих ощущениях что-то значительно, очень осязаемо и бесповоротно поменялось. Мне вдруг стало уютно и спокойно, словно кто-то очень большой накрыл меня теплым и сухим одеялом – так, как это делала бабушка, когда я была еще маленькая и сидела у нее на коленях. Я снова смотрю на ладонь. До этого потная и дрожащая, теперь она держит язычок голубого, не обжигающего пламени. От него мне становится весело, бодро, радостно, он растет и полыхает и вскоре охватывает уже меня всю, вызывая ощущение присутствия чего-то большого, великого, сильного, отеческого и царственного одновременно.
Тысячами, десятками тысяч начинают стремительно проноситься образы. Я чувствую, что мои глаза широко раскрыты, но комнаты уже почти не вижу. Передо мной возникает огромный шар из беспрерывно движущейся массы, свет, как восходящее солнце, – по всему ореолу этого шара. Свет увеличивается, и шар начинает движение вокруг этого света, одновременно вращаясь вокруг своего центра. Я как будто лечу вниз, и ко мне стремительно приближаются, вырастая в размерах, прекраснейшие места Земли, ее водопады, бегущие стада косуль, степи и широколиственные леса, морской прибой, восход и закат – все это проносится быстро, но настолько живо, что я чувствую тепло солнечных лучей и земли, дуновение ветра, запах травы и соленого моря. Я вижу двоих – мужчину и женщину. Никогда я не видела таких гармоничных и естественно красивых людей. Я узнала своих прародителей. Он, первый человек, широк в плечах и груди, в лице – сила и мудрость. Праматерь – воплощение нежности и грации. Они почти не расстаются друг с другом, ежеминутно нуждаясь во взаимном общении или молчаливом присутствии. Но вот Ева одна, и она срывает плод. Глаза ее сужены и подбородок гордо приподнят. Бежит Адам, он в ужасе и отчаянии сжимает руками свою голову. Ева, улыбаясь и смеясь, обнимает его и что-то ему говорит не переставая.
Вот двое сидят, не глядя друг на друга, ни вокруг себя. Я чувствую то, что чувствует Ева – разочарование, горечь и чувство стыда, униженность от сознания своей обнаженности. Ее лицо приближается ко мне, в нем нет уже прежней нежности и беспечности, на нем появляются горькие складки и даже морщины. И вот я уже узнаю черты обычных женщин – бабушек, матерей, селянок, тружениц, сестер милосердия, санитарок, девушек – обещавших и дождавшихся своих воинов.
Я вижу первую кровь, шумящие города, пресыщенные богатством и властью. Войны, лязг металла, десятки падающих молодых тел, искаженные от боли лица. Затем – пустая земля, покрытая блестящей от влаги зеленью, и восемь человек, с надеждой в глазах, смотрят на радугу. Но вот снова – разгул и веселье, шумные улицы и дома, праздники и жертвоприношения. Картины эти сменяет видение битв, я слышу победные крики, смешанные со звоном оружия и стоном побежденных.
И вот – мирные людские голоса, смех – люди строят высокую башню, уходящую в облака. Башню, которая не будет достроена.
Долины и холмы, покой и мир, неторопливый шаг – впереди небольшой толпы идет человек и рядом с ним – его жена. Она немолода, но невероятно красива. Лица людей запылены, движения – усталые. Голоса детей и скрип колес.