Ягненок, принесенный в жертву, и слезы нежданного освобождения…
Вот волны моря смыкаются над войском фараона, сметают коней, тяжелые пики, крушат колесницы и снова расходятся, оставляя на поверхности лишь кучи деревянных обломков. Толпа мужчин и женщин на суше, не ждавшая спасения, теперь шумит – кто вздевает руки, кто плачет, кто смеется – пришедшие в себя обнимают и трясут тех, кто еще не очнулся от пережитого страха.
Вот те же идут по пустыне, уставшие и запыленные. Их седобородый вождь – впереди, и он велит поднять и нести перед всеми высокий шест с медным змеем, чтобы люди глядели на него, и тот, кто будет ужален, останется живым.
Затем этот шест превращается в два бруса, сложенные крестом. На них – Человек, и грубые, толстые гвозди вбиваются в плоть. Человек кричит, и Его поднимают над землей, и Он висит на этих брусьях, ежесекундно умирая от муки и оживая с каждым тяжко дающимся вздохом, чтобы вновь испытать непереносимые боль и стесненность в груди. Люди смотрят на Него, и кто-то испытывает разрывающее сердце страдание, жгучую жалость, а кто-то – иронию и ненависть.
Картина меняется – я вижу внутреннюю комнату жилища, где собрались мужчины и немного женщин. Они держат совет или ожидают вестей, но вот приходит Тот, Кто умирал недавно на древе, и люди потрясены и не смеют верить. Но Пришедший протягивает им руки и говорит: «Не бойтесь и не смущайтесь, посмотрите на руки Мои и ноги Мои и коснитесь меня – это Я Сам». «Се, дана мне власть на небе и на земле, но царство Мое не от мира сего».
Я вижу теперь бесчисленные события последних двух тысячелетий. Вот римляне, врывающиеся в Иерусалим и разрушающие великий храм. Вот варвары, сдвигающие мраморные статуи и с хохотом отскакивающие от падающих мраморных богинь и героев, от разбивающихся их рук и лиц. Варвары, носящиеся по улицам с факелами, бьющие своими короткими мечами всех, кто попадется – вооруженных и безоружных, мужчин, женщин, детей.
Но вот все спокойно, и снова – цветущие города, торговые ряды, мастерские, дворцы и сады, храмы и университеты. Я вижу лица людей – они разные. Заплывшие от сытости и осознания превосходства и изможденные от непосильного труда, жестокие и милосердные, с прилипшей навеки маской и простодушные, самодовольные и плачущие. Проносятся, как живые, образы знакомых литературных героев – Наташа Ростова, князь Андрей, большой Пьер, мерящий разбитыми ногами пыльные километры среди таких же, как он, мучеников, однако не страдающий, а напротив, радующийся новым открытиям; несчастный студент с червоточащей думой на лице и его признание Соне: «Я себя убил, а не старушонку!»; их создатели – и не только они, но целая вереница прозаиков и поэтов – и Пушкин, и Лермонтов, Державин, Ломоносов, Гончаров и Карамзин… – все, кого я знаю.
На смену их лицам пришли лица воинов, конных и пеших дружинников – они срываются с места, устремив вперед пики и мечи, и мчатся на Золотую орду. Завязывается жестокая сеча, падают молодые воины, падают седовласые воины – поле усеяно богатырями, не будут они уже играть-поигрывать ни своими мечами, ни булавами, ни луками со стрелами. Не будут девицы любоваться их русыми кудрями, не пахать им и не тешить своих деток малых, не качать их на коленях, не дарить им пряничков. И слышу слова: «Нет больше той любви, если кто умрет за други своя».
Вижу и капитана Тушина, метающего, как некий великан огромной рукой, ядра, потчуя ими врага. Вижу наших ребят-солдат в белых рубахах, с крестами на шапках, раненых, дивящихся на шляпу Пьера. Вижу обвязавших свои лица тряпьем и бинтами солдат, хрипло кричащих «ура» и кашляющих сгустками крови, прорывающихся сквозь серо-желтый туман и вызывающих панический ужас у немца.
Я чувствую, что уже устаю от множества впечатляющих картин, но мне хочется понять все до конца, и одним мгновением мой внутренний взгляд охватывает все происшедшее на Земле. Ошеломленная, я стою и смотрю на свою руку, в которой лежит пшеничное зернышко. Память еще хранит впечатления и обрывки картин, волнение еще не улеглось, и мне хочется удержать откровение еще хоть на несколько минут. Но нет уже теплого одеяла, чувства постепенно становятся более обыденными, я лишь продолжаю плакать и сдерживать рыдания. Все громче тикают часы.
Оглянувшись по сторонам, я вижу себя в нашей комнате, в которой я была до того, как взяла в руки остановитель. За окном уже занялся рассвет, но фонарь еще светит, все больше освещая и без того посветлевшую комнату. Я прислушиваюсь к дыханию спящих, подхожу и смотрю на них. Как они красивы!
Дмитрий ИГНАТОВ. Корабль Тесея
Рассказ
Мой отец умер два года назад. Сложно сказать точнее, хотя момент его смерти определённо был. Однако определение этого момента всегда вызывало вопросы. Сначала смерть связывали с простой остановкой дыхания. Потом с остановкой сердца, при этом было замечено, что ещё несколько дней у покойника могли отрастать волосы и ногти. Наконец, когда медицина установила место хранения человеческой души, смерть окончательно связали с прекращением нормальной активности мозга. Но даже в этом случае оставались лазейки, ведь мозг может функционировать частично. И, напротив, даже при полностью умершем мозге тело ещё может поддерживаться в живом состоянии при помощи не особо сложных медицинских приборов. Формально человек остаётся вместе со своей жизнью, а его несчастные родственники с трудным вопросом: поддержать или прервать эту «жизнь».
Впрочем, это не был случай моего отца. Он умер два года назад. В какой-то момент последняя клетка его тела перестала жить. Он умер. Это статистический, математический, медицинский, биологический факт!
Тяжело признавать, но этот момент не стал трагедией ни для кого в нашей семье. Этому моменту не предшествовало никакого скорбного ожидания. Этот момент не стал печальным облегчением, как часто бывает с долго болеющими и постепенно умирающими людьми; или разрывающим душу потрясением, как случается при внезапной, неожиданной смерти. Мы просто не заметили его…
Я очень хорошо помню тот вечер. Отец вернулся с работы как обычно около 19 часов. Он неторопливо сел за стол, и вместе мы начали ужинать. Разговоры о служебных делах не были приняты у нас за столом. Они с мамой обсудили какие-то новости. Отец дежурным образом поинтересовался, как прошёл мой день. Я так же дежурно ответила ему. После чего он продолжил свой разговор с мамой. Не помню точно, о чём именно они говорили. Помню, что меня с самого начала ужина занимал только один вопрос. Он сидел в моём мозгу, словно раскалённая иголка, но я не решалась озвучить его, словно подбирая подходящий момент.
Наконец, когда мама уже собрала тарелки и пошла их мыть на кухню, пауза в молчании показалась мне слишком длинной и я спросила:
– Пап, ты был у врача?
– Да, – ответил он как-то слишком непринуждённо.
Вторая часть вопроса далась мне намного сложнее, чем первая.
– И когда это случится? – наконец выдавила я из себя.
Отец старался не подавать вида, но я заметила, что на мгновение его слегка передёрнуло. Словно специально он сделал небольшую паузу, отпил чай из чашки, а потом ответил:
– Это уже случилось.
– Случилось? – опешила я.
– Да, – произнёс отец уже так же непринуждённо, как и первое «Да».
– И когда же?
– Позавчера. На выходных. Возможно, на прошлой неделе. Доктор не может сказать точно, но сейчас процесс полностью завершился… – слова отца начинали уходить в какую-то пустоту, раздаваясь в моей голове словно эхо.
– Это… определённо?..
– Определённо, – он посмотрел мне прямо в глаза. – А что? Ты заметила в последнее время что-нибудь странное?
– Нет… пап…
Наверное, в этот момент мой взгляд выражал намного больше, чем я сама могла выразить словами, потому что отец тяжело вздохнул, поднялся и прошёлся по комнате из стороны в сторону. Кажется, он и сам обдумывал, что лучше сказать.
– Считаешь, что я стал «кем-то другим»? Теперь тебе будет трудно называть меня «папой»? Это обидно, – перешёл он в своеобразную контратаку, и это было настолько на него похоже, что на мгновение я даже успокоилась.
– Я… Нет.
– Тогда в чём же дело? – отец, кем бы он теперь ни был, сделал паузу. – Возможно, тебе понравилось, если бы я тебе соврал?
– Ты никогда не врал мне.
– И это правда. Я всегда старался говорить тебе только правду! Даже, когда она тебе не нравилась… Помнишь? Прямо как в прошлом году, когда я сказал, что мне не нравится твой парень.
Внезапные примеры из моей собственной жизни были папиным коньком.
– Да, но… Он не был моим парнем… пап…
– Не важно. Он был инвалидом.
– Человеком с ограниченными возможностями, – уточнила я.
– Пусть так! Калекой. Факт в том, что у него не было ноги, а вместо неё он пользовался этой навороченной электронной штукой…
– Кибернетическим протезом, – в который раз поправила я.
Надо сказать, что отец прекрасно разбирался в современных технологиях, но часто намеренно примерял на себя роль «старика», в молодости которого «такого не было». Обычно он делал это, чтобы таким странным образом донести до слушателя какую-то свою мысль, но при этом сам никого не слушал…
– Да он даже заряжал её через USB, как какой-нибудь смартфон! – отец резко замолчал и выдохнул, словно желая успокоиться принятием этого волевого решения, а потом сел в кресло и, посмотрев на меня, продолжил уже спокойнее. – Без настоящей ноги… оставался ли он для тебя полноценным человеком?
Этим парадоксальным вопросом он вдруг загнал в меня в тупик вместе со всей моей политкорректностью:
– Конечно… но…
– Но?
– Это ведь другое…
– Другое? – отец язвительно улыбнулся. – Безусловно! Технология поклеточного нанопротезирования это «нечто другое» по сравнению с тем, чтобы прикрутить к своей культе пружинку и моторчик на батарейках. Но давно ли моя современная и продвинутая дочь стала таким ретроградом?
Я заранее знала, что мой отец, или тот, в кого он превратился, скажет дальше. Этот разговор неоднократно вёлся в нашей семье ещё до того, когда он, наконец, решился пройти эту процедуру. Нет, наверное, всё же не решился, а просто перестал слушать возражения.