Таких, как предупреждает старец Паисий Святогорец, смерть настигнет внезапно. А, как известно, в чём Господь застанет, в том и судить будет.
Зло оснований в вечности не имеет, оно не является в творении необходимым, а попускается по причине наличия у человека неотторгаемой возможности свободы выбора. Его границы не беспредельны, и если сила зла доходит до уровня, грозящего смертью души человека, тогда он и лишается жизни. Это касается и тех случаев смерти, когда она является необходимой для спасения остающихся на земле. Гибель, успение одного могут послужить и поводом для наращивания силы, спасающей других.
Как известно, вокруг одного, встающего на путь истины, спасаются многие. Только необходимо понимать: ни один человек не имеет права самостоятельно принимать решение об уходе из жизни. Пока у человека есть время, значит, он не решил своих задач. Но ещё большим грехом, чем самоубийство, является доведение людей до этого состояния. Отчаявшийся наркоман, алкоголик или страдающий от иной зависимости, конечно же, виновен в своём рабстве, но ответ будет держать и тот, кто сознательно вводит людей в это состояние. Отвечать будет и тот, кто не исполнял своих обязанностей по пресечению преступлений против человека: «…кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской. Горе миру от соблазнов, ибо надобно придти соблазнам, но горе тому человеку, через которого соблазн приходит» (Мф. 18:6,7).
Несомненным благом является смерть для тех людей, которые достойно прошли свой жизненный путь. Необходимость проходить испытание силы, веры не может быть отменена до последнего дыхания на земле. Жизнь праведников неизмеримо более насыщена событиями, чем человека обыкновенного. Это притом, что она сокрыта от глаз людей и может показаться предельно бедной. Ведь что мы, погружённые в суету мирскую, можем сказать о тех, кто свои дни проводит в молитвенном труде. Некоторые считают таковых ненормальными. А нам просто неведомо, какую напряжённую и богатую жизнь проживают эти люди. Нам неведомо, что это они вымаливают нам время для того, чтобы кто-то из нас ёще смог бы освободиться от преследующего зла. Каждый человек, пытающийся жить по совести, берёт на свою душу неизбежно груз греха, совершаемых его близкими. Он не может не сострадать другим, он не может не взять часть бремени, ибо понимает, что слабому необходимо помочь.
Именно праведники сохраняют мир, выжигая из него грех, зло и ложь энергиями своего сердца. Но они обыкновенные, смертные люди, подверженные и болезням и усталости. Поэтому мы и молимся в Церкви о том, чтобы срок нашей жизни составил семьдесят лет, и только для тех, кто способен ещё нести на своих плечах груз, большую часть которого составляют последствия злых деяний окружающих, он был продлён до восьмидесяти. Конечно же, особенные из нас, могут делать своё дело и в «больших годах», но немало среди «рабов, воинов и сынов божьих» тех, кто не в силах дойти до обозначенных рубежей. Потому им посылается последнее испытание смертью достаточно рано. Но ещё чаще люди, восходящие к истине, уходят из жизни быстро только потому, что Богу ведомо: если не отнять у них времени, они используют свой дар свободы во вред себе и окружающим.
Праведные умирают либо тогда, когда исполнили свой долг сполна, либо не в силах, по причине немощи своего духа, двигаться вперёд. Нередко у людей возникают вопросы о том, почему детей настигает смерть или ранние болезни. Надо понимать, что любой человек не есть совершенно отдельное существо. Каждый из нас только часть одного большого организма, часть своего рода-народа. Каждый из нас сосредоточивает все его энергии – и добрые, и злые. Потому, когда задаём вопрос: почему столь несчастны некоторые из людей, должны бы спросить, почему были столь безответственны его предки? Но если уж задаёмся этим вопросом, то тогда, прежде всего, должны посмотреть на собственное поведение, не увидим ли в нём такого, что придём в ужас от того, какие последствия могут настигнуть уже тех, кого любим, кого породили сами. Если безответственно относимся к своей жизни, загоняем на задворки души совесть, то можем не сомневаться в том, что тёмная сила зла, исходящая из нашего сердца, достигнет и самых близких. Только Божья Любовь такова, что безвинно пострадавших в этой жизни ждет награда, а те из нас, кто своей безответственностью породил силы уязвления их злом, будут за это отвечать.
Жизнь большинства из нас тяжела по причине слабости веры. Все мы только ищем, и похожи на Петра, которого позвал к себе Христос. А Пётр, пойдя по воде к Нему, испугался и чуть не утонул. Мы, обычные люди, даже пытаясь держаться пути истины, не можем вынести боли, испытываемой от жизни, потому что не знаем, как помочь себе, тем более другим. И как нас оставлять с этой болью, которая со временем только усиливается? Поэтому смерть и есть акт милосердия. Мало кто может неопределённо долгое время терпеть боль, не зная, как её преодолеть. Хотя можем и признавать, что вера позволяет это сделать. Есть среди нас такие счастливцы, которые настолько укрепили свою связь со Спасителем, что способны с радостью принять эту боль за жизнь. Но не страдать человек в этой жизни не может.
Господь не может быть немилосердным к своим детям, а потому Он для каждого определяет те границы испытаний и ответственности, которые он способен вынести и сохранить надежду. Насколько мы в своём явлении миру ниже Христа, а ведь и для Него страдания на кресте были трудно выносимыми, иначе он не воскликнул бы: «Боже Мой, Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?». Так и мы, мало осознавая, что делаем, кричим от боли на своём жизненном кресте. Разве не милосердие, когда эти страдания прекращаются? Только бы успеть покаяться, как это сделал один из разбойников, распятый с Христом, а потому и ушедший в Его Царство.
Человек умножает тяготы своего земного существования просто в невероятной степени угнетением своего религиозного чувства – главного качества, которое отличает нас от всех иных созданий. О чем свидетельствует нам это чувство? О глупости неверующих людей, превращающих свою жизнь неизбежно в ад от страха перед смертью, которую настолько боятся, что предпочитают о ней не вспоминать вообще. Но это означает только то, что вся их жизнь и определяется энергиями страха перед смертью. Раз нет вечности, так хоть здесь порадуемся, и в поисках радости и удовольствий начинают уничижать окружающую жизнь посредством уничижения собственной.
(продолжение следует)
Человек на земле и на море
Николай СМИРНОВ. Вертячка
Рассказ
Мы сами не заметили, как привыкли к солдатам. Сначала мне на улице попался один солдат. Я, как сейчас вижу: было это весной, китель на нем был нараспашку, лицо молодое, румяное, и козырек фуражки высоко вздернут над потными волосами… Я подумал: возвратился домой со службы… счастливый человек… И забыл про него через несколько минут…
Потом увидел сразу двоих солдат: стояли у магазина, курили. Придя домой, среди неопределенных, случайных слов, будто бы передающих, чем я весь день был занят, о чем думал, я сказал жене: видел солдата…
–И я видела, – сказала она, – говорят, где-то рядом военная часть стоит…
– Что за военная часть? – спросил я, чтобы лишь сказать что-то, глотая чай из приятно согревающего руки стакана.
– Не знаю, какая-то часть… Ведь у нас все под секретом, – равнодушно выговорила жена…
Я больше уже не удивлялся на солдат, не удивлялся, что они стали на улицах встречаться почти так же часто, как и жители нашего маленького городка. Они живут в бараках, сбитых из деревянных брусьев, в вагончиках, окрашенных кладбищенской серебрянкой. Они познакомились, сошлись с горожанами, некоторых, я слышу, в уличных и домашних разговорах называют по именам и фамилиям, командиров, как и местных начальников, уважительно – полным именем-отчеством. И я сам уже, как старый знакомый, здороваюсь с одним приятного вида лейтенантом: лицо у него круглое, свежее, черноглазое, немного по молодости глуповатое… Глаза его – моя жена назвала бараньими. Впрочем, говорила она это без всякой насмешки. У лейтенанта была молоденькая жена, почти девочка, работала она детским врачом, а сам он непременно помогал каждой молодой мамаше втаскивать коляску с ребенком на выщербленные бетонные ступеньки крыльца нашего пятиэтажного дома.
Однажды я утром встретился с ним, как часто бывало, в коридоре. Мы вышли вместе из подъезда и пошли вместе. Мы оба разом, довольно невпопад, начали налаживать случайный разговор. Я замечал, что потом неловкость от этого не унимается, а усиливается.
– Куда же вы так рано? – спросил он, поворачиваясь ко мне молодой, упругой, выбритой до глянца щекой. Он был ниже меня на целую голову. Спросил он вежливо, но как-то словно растерянно и в удивлении на свои же слова. Я подумал: неужели это действительно так занимает его? И, впитывая его удивление, готовно ответил:
– Да у нас на работе политинформация… – И даже добавил – о чем на политинформации будут говорить…
Он глядел все с тем же легким, бессознательным удивлением.
– У вас что же – тоже говорят об этом? – спросил я ни к чему, будто завороженный этой по-детски самоуглубленной удивленностью – словно он рассматривает то, что я сказал, как бы с обратной стороны.
– Нет, нет, – сказал он, точно проснувшись, и с легкой усмешкой. – У нас это и так есть… У нас сама собой дисциплина…. Армейская! – улыбнулся он с простоватой горделивостью.
– Ах, да-да, я и забыл, – податливо изобразил я на лице какое-то подобие шутливой гримасы, думая, что вот, через десять шагов я снова пойду в непринужденном одиночестве и постараюсь не торопиться по своей привычке, чтобы не пробежать улицу просто так, а еще и успеть поглядеть на небо – какого оно цвета, на темные, плотно-зеленые, сумеречные еще от ночной свежести деревья. И может, мне удастся про себя проговорить хотя бы несколько слов из молитвы.