Лейтенант все это время, пока я думал, говорил, поглядывая на меня откровенно, как в самом серьезном разговоре, и даже чуть замедляя шаги. Все поворачивал голову ко мне, и я глядел ему на щеку, но повторял он одно, невнятное для меня: «… у нас всё операция, всё готовимся»…
Я подкивывал согласно, с улыбкой, пока он не сказал с выговорившимся, потухшим, как у манекена, лицом: «До свидания». Это он обычно говорил мне на перекрестке, где мы расходились каждый к своим местам: я к страховому агентству, он – к баракам и похожим на клетки для кроликов домикам.
– Ты знаешь, – сказала мне жена в обед, – что ночью вызывали многих людей в военкомат?
Я не обратил на эти слова никакого внимания, потому что, во-первых, меня не вызывали; во-вторых, был в последние дни в постоянном раздражении. Все боролся с собой, потому что бросил курить. Вечером в тот день долго не мог заснуть, мысли, будто сами собой, крутились в голове, разветвлялись и соединялись в нелепые сравнения. Я все сравнивал, что, когда курил, было очень тяжело, похмельно, теперь – бросил курить – тоже беспокойство из-за тоски по табаку. Оба беспокойства одинаково неприятны. Накладываешь одно на другое – совпадают. Кури не кури – от беспокойства, от томления этого никуда не уйдешь.
Сегодня по радио объявили: всем к завтрашнему дню быть готовыми… Голос был будничным, мужичок этот пожилой подрабатывал диктором на радиоузле за двадцать рублей в месяц. Да, голос был такой будничный, словно он стоял где-нибудь в магазине со знакомыми. Я читал в это время газету и сквозь чтение подумал, что вот и пришла пора нашему городку расставаться с солдатами… Жалко…
Голос повторил объявление три раза со щелчками в микрофоне, было слышно, как выдыхал воздух говоривший и как у него неловко причмокивали губы. Жены в это время дома не было, но уже через полчаса пришла теща. Она была сильно взволнована, хотя старалась держаться спокойно. Выкатила на меня глаза и замолчала, когда я ей сказал: «Куда собираться, зачем, я что – солдат?» Она не поняла меня, подумала, что я один иду против «всего народа»…
Пришла жена, вывела ее из этого остолбенения, сказав, что она сначала тоже ничего не могла понять, и не только она. Но у подъезда встретился лейтенант, который живет в нашем доме, на пятом этаже, и он разъяснил… Он и сейчас стоит там, на лестнице, разъясняет…
Забивая свое беспокойство, они начали суетиться, жена сказала деловито:
– Я ведь говорила тебе позавчера, что ночью вызывали в военкомат…
– Да, – подхватила теща, – вызывали, а теперь вот операция… Два дня, говорят, уйдет на операцию… Два дня будем жить в полевых условиях, как на даче!
Кажется, она даже хотела пошутить последними словами, но черные глаза ее странно блестели: немо, отдельно от усмешливых слов, будто в них замерз темный лед. «Как во сне!» – подумал я и по обыкновению стал спорить, угрожать, что да, я один пойду против всех и никуда не уйду из дома вместе с солдатами. Что за чертова операция? Я не солдат!
– Сказано же, что всем военнообязанным и их семьям… – начала повторять теща совсем спокойно тягучим, учительским голосом.
Я вспомнил, как на той неделе она говорила в таком же духе о том, что в колхозах умирают овцы… Здоровая молодая матка, суягная – и вдруг начинает крутиться на месте и падает. В голове у нее заводится червяк величиной с куриное яйцо. Кто-то говорит, что это от какого-то вируса. Откуда эта болезнь нашла? Неизвестно. «Все отравлено, наверно, диверсия», – говорила она…
Я тогда сильно с ней поспорил, говорил, что я сам застраховывал этих овец и знаю лучше… Паразиты эти круглые известны давно… Откуда эти диверсанты – разве из наших голов вылезли?
Жена тогда меня остановила, стала укорять, а теща обидчиво замолчала. Так же вышло и в этот раз. И я уже стал жалеть, что расспорился. Помолчав некоторое время, я теще сказал примирительно:
– Не о чем тут и спорить… Жирков, лейтенант наш, сказал, что дойдем до сосняка и – обратно. Вроде прогулки… все будет хорошо…
«Уговаривай, уговаривай»… – корил я ее про себя, а вслух молчал, помогал собираться. Зачем-то убрали всю посуду со стола и полок по шкафам. Взяли детской одежды про запас.
Весь город был поделен на участки, и жители каждого участка собирались в своем, указанном месте. Потом каждый участок вольной, неровной колонной, как демонстранты, уходил из города в ту сторону, куда указывали офицеры.
Началось это с утра. Первый участок собрался на пустыре у длинного, местами поваленного забора, за которым стояли мастерские сельхозтехники. Второй участок собрался на два часа позднее у Никольского собора на небольшой старинной площади. Наш участок – было в нем человек семьсот с солдатами – собрался на стадионе в другом конце города. И уходили мы на операцию самыми последними уже часов в шесть вечера, когда все другие колонны вышли из города.
Люди не тревожились, наоборот, даже радовались, что целых два дня – не работать, а потом выходные – так и отхватишь почти целую неделю. Многие были выпивши, они влезали на стадион через бесчисленные лазейки в деревянном заборе. Слышался то там, то здесь тягучий скрежет выдираемого гвоздя и треск доски. Особенно неприятно меня удивила одна группа, весело ввалившаяся на стадион с гармошкой. Мужчины и их половины, все, бывшие на самом хорошем счету в городе, шли сюда, как на масленицу. Одна женщина вдруг сорвалась с места и прошлась вприпляску, другие весело, одобрительно засмеялись, кто-то подсвистнул.
Вчера на работе я, чтобы хоть что-нибудь да сказать против начальства, заявил, что я в эти два дня, то есть прямо на операции, продолжу работу. Весь народ в сборе, в одном месте, не надо ноги убивать – ходить из конца в конец. За эти два дня я выполню свой план по страхованию. Но на меня даже руками замахали…
– Нет, не надо людям портить настроение! – бормотнул директор.
– Что же, разве от страхования жизни и имущества – настроение портится? Где же вы были раньше, Виктор Николаевич? – Но Виктор Николаевич с тупым недоумением, будто забывшись, смотрел на меня и молчал.
В другой-то бы раз он непременно похвалил меня за желание трудиться с полной отдачей, как он повторяет в обычное время на каждом собрании. Но теперь-то время началось необычное, а точно апокалипсическое… Отсюда и «операции» все эти… Поэтому я, чтобы уколоть, нарочно и сказал ему о выполнении плана:
– Пятый год работаю, – злобно вырвалось у меня, – и не знаю, что настроение порчу, а только и слышу: план, план, план!
Но не только директор, уже и другие – не видели и не слышали меня. Обступили Виктора Николаевича, и он отвечал всем сразу. Я разобрал лишь просьбу одной матери семейства – просила на один день, то есть на четверг, отгул по случаю болезни ребенка. Директор посмотрел на нее тем же взглядом, что и на меня, и сказал:
– Я не возражаю, но надо уточнить в штабе операции…
Если у меня и была какая-то тревога, пока мы собирались дома, то на стадионе она почти рассеялась. Слишком привычная распахнулась картина. В одном месте под забором лицом в июльскую, набравшую силу крапиву, лежал пьяный в кедах. Самому ему было уже не встать, значит, он на операцию не пойдет, проспит. Я долго глядел на него, но никто не подошел к пьяному, не растолкал.
Солдаты проходили мимо с веселыми по-праздничному лицами, их окликали из-под забора; многие из тех, что окликали, вряд ли уже смогут подняться для построения в колонну. Значит, выпадут из операции, как и тот, что в крапиве лицом… Я не люблю разных сборищ, многолюдства, но привычные виды пьянства – успокаивали… Что же, мы и не к такому привыкли, раздумывал я беспечно… Операция так операция – нам все равно!
Весь стадион был усеян клочьями рваных газет, полиэтиленовыми мешками, бумажными пакетами. Все взяли с собой еды и теперь вынимали, разворачивали и ели. Кроме того, в одном углу у забора работал военный буфет. Почему-то его все так называли – «военным», хотя буфетчицы были все те же женщины из столовой. Солдаты выстроились на футбольном поле, перед строем заходили офицеры, передавая друг другу рапорта. Горожане рядовые обступили солдат – мне ничего не видно из-за голов, лишь начальство и служащие остались в своих кружках по чинам, будто ничего не произошло. Работники райкома и райисполкома – в одном кружке, учителя – в другом.
Расталкивая всех, громко поговаривая, шлялось много подвыпивших в спецовках, в голицах, а то и в резиновых по такой жаре сапогах. Все было обычным до утомительности. Я в разряженной толпе раза два обошел вокруг солдат, потом подошел к жене. На душе почему-то снова становилось тревожно. Ребенок прыгал, веселился, бегал от нас к теще, которая стояла в своем, учительском кружке. Наш племянник, мальчик тринадцати лет, взял дочку за руку и, напустив на себя взрослую важность, стал выговаривать ей:
– Не бегай! Вон, солдаты, видишь? Скоро будет операция…
И дочка шепотом просила его:
– Давай закричим: солдаты, солдаты, возьмите нас на войну!
– Давай, кричи, – засмеялся он и, держа ее за руку, повел меж людьми в тесноте к солдатам. Но из группки офицеров выбежали двое и стали отмахивать руками – показывать: освобождайте проход!
Солдаты медленно, не очень ровным строем вышли через ворота и завернули к сосняку, на Каменку, как говорили вокруг. Многие из подпивших выхлынули за ними и пошли рядом, громко, весело выкрикивая что-то, дурачась, подавали команды. Все собравшиеся называли солдат «нашим отрядом».
День уже по-вечернему сник, точно сморенные жарой, свисали почти до земли пыльные ветки берез. Сапоги тупо хлопали в пыльную, не мощеную улицу. Солдаты и офицеры, оставшиеся на стадионе, все были с красными повязками на рукавах, они ходили между людей, выкликивали по организациям и учреждениям и, построив, выводили вослед ушедшим. Разреженная, беспорядочная колонна протянулась почти на полкилометра.
Я, жена, племянник с нашей дочкой шли неторопливо, часто останавливаясь, оглядываясь назад. Теща нагнала нас веселая, возбужденная, глаза ее празднично поблескивали. «Говорят, что сегодня же утром, лишь солнце взойдет, нас отпустят всех!» – сказала она. Я нес на себе огромный рюкзак с матрацем и одеялами – и разозлился: значит, я для тренировки все это тащу? И без постели обойтись можно…