– Ну, что же теперь делать, что же делать? – заговорила она примирительно.
– Да, делать нечего, от вертячки все равно не вылечиться, – сказал я давно уже приготовленное, чтобы уколоть ее побольше. Жена взяла дочку за руку и, обидевшись непонятно на что, пошла вперед.
В просветах между соснами стояли косые, медяно-красные лучи. Шли мы недолго, у Каменки уже велено было остановиться. Здешние заливные луговые берега называют поливами: сплошь мыски, острова в осоках, узкие рукава и заливчики, камыши. Здесь берут песок, и образовалось много ям, заполненных темновосковой, глинистой водой.
Часть нашего участка, в основном те, что принадлежали к верхам города, снова собрались в кружки. Готовились хорошо выпить, стали разводить костры. Молодые перешли вброд помелевший ручей и пробрались на ближний, травянистый остров. Я сначала посидел с женой и тещей у костра, а потом перебрался туда же. За неровными грудами старого дерна горели костерки. Солдаты, переехавшие сюда прямо на грузовике, сгружали на землю палатки и какие-то брезентовые свертки; весело переговариваясь, собирали сухой нанос с береговой закраины, выброшенные на песок палки, обломки домок.
На воде становилось все тише, гладь ее стала малиновой от заката, а даль задымилась призрачным испарением. Сам я когда-то любил приходить сюда на заре с удочкой, а то и с вечера оставался ночевать у костерка, чтобы не проспать клев.
…Великая предрассветная тихость и затерянность, точно изнутри, начинала брезжить, мерцать, заливаться алым. Вот-вот появится солнце. Поплавок, едва успев коснуться сияющей алой глади, испуганно дергался, рвал, морщил эту гладь. Окуни брали на заглот, пальцы, пока выворачивал, выдергивал крючок из горла – все в крови. Стоял по колено в воде, чтобы дальше забросить удочку. Однажды из-за травы толстой мордой вывернул сом. Была какая-то доля секунды, когда я не мог понять – кто это лезет прямо на меня, ползет по-собачьи по мелкому дну? Я не успел даже крикнуть от неожиданности, лишь чуть дрогнул сапогом в воде. Толстые, заведенные за щеки усы его плавно, коротко извернулись, точно он недовольно мотнул башкой – и исчез. Я стоял и удивлялся – каким ужасом ударило меня это внезапное подводное наползание…
Мне не раз и снились поливы. В тех снах я тоже ловил рыбу. Рыба всегда крупная, какой я ни разу не лавливал наяву. Первый раз закидываю – лещ, второй – вьется на леске щука. А на третий раз – обязательно безобразная рыбина в лягушечьей коже и с ногами, как у ящерицы. Она отвратительно красного – вареного, крабьего цвета. Опережая мои усилия, она выбегает на берег сама, будто хочет наброситься на меня…
Огонь костра, молодой, веселый, прыгает на темноту и падает. У солдат лица бодрые, красные от жара. Они очень молоды, едва ли им по двадцать лет; вольно сбив фуражки на затылок, выпустив потные волосы на лоб, они задорно разбивают на доски свежие большие ящики и кидают в огонь…
Я прошел мимо, темно-золотистый объем вокруг костра вздрагивал, как от испуга, людей издали было почти не видно. Язык пламени казался застылым, медленным, клонился. Как издыхающий… «Хотя бы удочку надо было захватить с собой», – думал я и услышал в темноте голос нашего соседа, лейтенанта. Голос был не похож на прежний, он властно повторял одно слово: «скорее, скорее!»
Заколебавшись: не подойти ли мне к лейтенанту? – я снова оглянулся на охряно-бурое издали, медленное пламя костра. Длинными, суставчатыми бросками вытягивалось оно и падало, почти исчезая во тьме. Стало так тоскливо и одиноко, будто это последний огонь на земле, и он, отгорев, исчезнет навеки. Скорее с острова, к жене и теще: когда я уходил, они укладывали спать дочку.
Почти на том самом месте, где когда-то выплыл на меня сом, я снял ботинки и носки и по ледяной от росы траве вошел на ощупь в воду. Теперь ручей сильно обмелел. Ил мягкий, засасывающий ноги, был теплее всхлюпывающей воды. Выйдя на сухое, в сосновой хвое место, я долго обтирал ступни о брючины, и тут услышал странный шум. Шум, нарастая, шел из тьмы леса и, как мне сначала показалось, сверху. Мерный, торопливый… Да это же топот! – догадался я, – мягкий топот невидимо накатившей толпы.
Чутьем я сразу догадался, что люди эти – убегают. На берегу Каменки забыто догорал только один костер. Семья моя расположилась ближе к лесу, и никакого костра там уже не было. Там все было захлестнуто топотом, иная ступотня приходилась на корни деревьев и слышалась четче, выщелкивали, выстреливали под ногами сухие сучки…
Если они уходят, то куда? Кто им разрешил? Я глянул на костер на острове, он, кажется, стал еще больше и стоял дыбом… Я бросился вперед и тогда разглядел – то, что я было принимал за кусты – движется… Я уже был окружен со всех сторон людьми. Каждый шел тихо, замкнуто, сжато, ничего не видя и не слыша во тьме. Удивительно, что они не падали, не натыкались на сосны, плотно валили по дороге в город. Тут были и из нашего участка, но больше чужих, с другого конца города… Попав в это движение, я растерялся, сжался, какая-то сила, как мячик, толкала меня вперед со всеми… Даже грудную клетку обжала эта давящая сила, стало душно, жарко, весь в поту…
Еще пятнадцать минут назад, поеживаясь от ледяной росы и оступаясь в провалистом, противно скользком иле, я думал: как странно вокруг, точно здесь, со мной, сразу две жизни; в какой я сейчас? или сразу в двух? А может, в той, где вытащил на удочку красного, как вареный краб, дракона: чудную, набегающую на меня из воды рыбу-многоножку?..
Теперь я иду напряженный, потный, в сдавленно ползущей толпе. Толпа редкая, но сдавленность от этого не уменьшается, будто там, у города, люди упираются в невидимую преграду, и все движение сдавливается, как пружина. Я метнулся в сторону, чтобы догнать жену с ребенком. Но это все не они… не они…
Я был уже почти в самой голове толпы, вокруг угадывались картофельники и огороды. И здесь – ни жены, ни тещи. Неужели остались там? – испугался я и побрел назад, с надеждой вглядываясь в смутные лица. А они все, точно закаменели, и шли все так же молча, будто их кто-то гнал. Темнота стала совсем теплой, душно обжала… Значит, они остались там? – повторил я одеревенело и не верил в это, а верил в то, что не найду их и на берегу. Я не верил, но шел… Я взглядывал на безголосые, темноглазые тени: от них давило какой-то безысходностью и гибелью…
Здесь, за лесом, на открытом месте стало светлее. Дорога по голому берегу закривилась к городу. Она вся чернела от бегущих, стало тесно. Пошли с напором, но по-прежнему, не толкаясь и не крича, а как глухие и немые, держась друг друга, словно дорога сама их тащила и тащила во тьму. Я вытеснился в сторону, чтобы быстрее идти назад, и вдруг увидел, как в высоте вспыхнул тусклый, оловянный, как из чайной фольги, шар. Он как бы чуть тлел слабым серым светом и плыл над Волгой. Потом за ним появился второй, третий, они были разной величины и висели на разной высоте, но двигались все одинаково – точно по волжскому повороту. Они двигались, источая слабый, серый, но тяжелый свет, и я понял, откуда эти немота и ужас, превратившие нас в убегающих насекомых. Это шары давили на нас с неба своей таинственной свинцовой тяжестью. Они двигались так, точно им не было дела до нас, и в этой отстраненности и был весь ужас. И я сразу же почувствовал, что шары эти плывут, чтобы сделать с нами что-то невиданно ужасное, а мы все бежим – прямо к этим шарам.
Пока мы по дороге напряженно добираемся до города, они плавно обогнут поворот реки и будут уже там. Надо назад, в лес, почему же все бегут в город?.. Опустив голову, по обочине шел солдат, он размахивал руками, будто о чем-то разговаривал сам с собой. Я схватил его за рукав, стал дергать. Он, не подымая головы, продолжал идти. Я схватился за рукав обеими руками и остановил его. Только тут разглядел, что это был лейтенант… Он смотрел на меня, точно не узнавая и не понимая, что мне от него надо. Тогда я тоже сделал вид, что не узнаю его. А может, это и действительно не он? Наклонился к его застылому, ушедшему от меня лицу и стал его спрашивать, указывая рукой на все набирающие скорость шары. Что это? Он стоял, как манекен. Какое-то мертвенное удивление усыпило лицо, будто это был не человек, а его подобие, двойник из кошмарного сна. Глаза его были невидящи, он глядел на шары всем лицом тусклым и ничего не говорил, будто и не видел шаров.
Мне показалось, что отпусти я его – и он упадет на дорогу. Все так же держа его, я жадно заглядывал ему в лицо сбоку. Стал повторять: что это? Дирижабли, спутники, бомбы?.. Он молчал, мертвенное удивление не давало понять – хоть видит он шары или нет? «Это атомное оружие?» – спросил я совсем потерянно, наугад, будто желая втиснуть в его немые уста свои слова. И замолчал…
Вдруг он проговорил: «Да, это новое оружие», – едва внятно, неохотно и, как мне показалось, чтобы лишь что-то сказать. И, опустив голову, с темным, невнятным лицом пошел к городу по обочине…
Я рванулся назад в гущу наползающих из леса, и меня будто бросило на дно черной ямы. «Может, их уже нет, – подумал я про свою семью, – а если они и живы, то где-то не здесь. Они просто не могут быть в этой кошмарной ночи, которой я отделен от них навечно»… И я рванулся, ища стену этой ямы. И закричал… Почему такая страшная, невыносимо давящая тишина вокруг? Я тогда еще не знал, что.............
1984 г.
Александр СИДОРОВ. Афганские рассказы
Национальный герой
Солдаты в ПАРМе (передвижная авиаремонтная мастерская) были «сборные» – от Прибалтики до Камчатки, или «сбродные» (от слова «сброд»). Все отданы по принципу «на, Боже, что мне негоже». За редким исключением, как ни странно…
Первая ночь в Афганистане после незабываемого марша через перевал Саланг… Аэродром Баграм, тьма-тьмущая, связи нет, машины стоят плотными рядами – радиатор к радиатору, на импровизированном посту торчит солдат с автоматом. Чтобы хоть как-то обеспечить охрану и скоротать время до смены, солдат бродит между машинами, весь на нервах, периметра с колючей проволокой еще нет, чужая страна, вокруг незнамо что… и душманы в горах… жуть!