Московский скорый накатывался тяжело и значительно. Огромный локомотив надменно прогрохотал мимо, окатив людей жаром лоснящегося тела, завораживая и подавляя видом равнодушно катящихся колёс. Промелькнули вагоны – почтовый, багажный, «столыпин» зарешеченный, со стоящими в открытых дверях охранниками. Затем медленно поплыли цельнометаллические, в которых тоже кое-где стояли и смотрели на перрон неизвестные сонные люди.
Невыразимая тоска захлестнула Серёгу. Захотелось вскочить в первый тамбур и помчаться в ночь и туман, не жалея, не думая ни о чём, зная, что через сутки ты выйдешь дома, в Москве, на Киевском, а оттуда на метро до Бутырского вала рукой подать.
Но ударил колокол. Поезд тронулся. А Сергей еще долго смотрел ему вслед, один на опустевшем перроне. Он не подозревал, что эта ночь, и вокзал, и замирающий огонёк на последнем вагоне когда-то будут вспоминаться ему как ни с чем не сравнимое счастье. Счастье, которое однажды приходит к любому из нас, но не всегда мы привечаем его по незнанию, по наивности, по бездумной и легкой молодости наших легких семнадцати лет…
…Утро застало его в степи. Ночь прошла беспокойно, томительно, но спать не хотелось. Непонятная слабость томила душу, и Серёга вдруг понял, что он, в сущности, одинок в этом праздничном мире. Мать с братишкой не в счёт. Они любят его, ждут, тревожатся. А остальные… Какое дело остальным до его маленькой жизни, его чувств и переживаний, любви и надежд? Кто оплачет его, если что-то случится с ним в этой древней ковыльной степи, где кроме пасущихся отар и табунов на многие километры нет ни одной живой души?
А девчонки? Все они одинаковы. И разве можно понять, о чём они думают, когда глядят на тебя отчаянными глазами и легкая усмешка играет в уголках их неумело подкрашенных губ? Ну, Клавдия, ну, Настенька, – эти попроще, у них всё на лице – и мечты, и терзания. А такие, как Нина?
Серёга вспомнил вчерашний вечер. Напряженный презрительный голос Нины:
– Ненавижу живодёров! Палачество какое-то!..
«Палачество? Не нравится вам? А когда меня та подлюга ни за что ни про что на тот свет отправляла, это не палачество было? Да, бездумная тварь, да, ползучая, не ведающая, что творит… Но вы её пожалели, а меня, человека, нет. Так плевать мне на ваши эмоции! Я буду губить их сотнями, тысячами! Я заставлю Мигулю оплести ваш забор змеиными шкурами, и по почте бандеролями буду присылать их вам, безголовых и безопасных! До тех пор, пока какая-то дрянь вновь не ужалит меня…»
– …ужалит… – Он услышал свой хрипловатый далёкий голос и понял, что думает вслух. – Не ужалит… А почему бы ей меня не ужалить?
Эта мысль ужаснула его. Вспомнились шрапнельные зрачки гадюки, боль, испуг, ожесточение… Повторить всё это? Добровольно подставить руку безумной гибели? И ради чего? Минутной растерянности? Позы? Геройства?
Он представил, как везут его, мертвого, на директорской красной бидарке. Везут по поселку, такого молодого, не пожившего, и лицо его, бледное и печальное, покачивается в такт торопкому ходу коней. И еще он представил, как из своего дома выбегает Нина и, заливаясь слезами, бежит вослед, кусая тонкие пальцы от тоски и раскаяния.
– Будь как будет, – решительно сказал Серега, задыхаясь от любви и жалости к себе.
И побрёл по степи…
Ветер, набежавший с утра, подул напористее. Молодые душистые травы клонились к земле. И внизу под обрывом Дон играл, пенился, колотил волнами в высокий обрывистый берег.
Серёга шёл, оглядывая бугорки и кочки, раздвигая шашкой густые заросли колышущегося ковыля. Однако, как назло, ни одной змеи не попадалось. Видимо, по какому-то неведомому коду они сообщали друг другу об опасности и заблаговременно убирались отсюда, не желая искушать свою отравную змеиную судьбу. И все-таки удача не изменила ему.
Молодая, расписанная по спине причудливыми ромбами гадюка осторожно прошуршала вблизи. На ее плоской стреловидной головке красовался изогнутый по краям черный череп, похожий на зловещую эмблему на щите ливонского рыцаря.
– Здра-а-астье вам! – нараспев протянул Серёга и, изловчившись, быстро наступил змее на хвост.
Гадюка дернулась, пытаясь вырваться, но Серёга держал её крепко. Острием шашки он отвёл её прицельную головку в сторону, и змеюка оскалилась и зашипела опасно и угрожающе.
– Ну-ну, – бестрепетно наклонился к ней Серёга.– Грозишь… А я тебя надвое…
Он занес над ней тусклый клинок, но тут же опустил его. Крови не хотелось. И чужая, пусть даже змеиная жизнь показалась значительной и весомой.
– Черт с тобой, – прошептал Серёга. – Давай на равных, один на один…
Он отбросил шашку и, чувствуя, как по спине поползла ледяная изморозь, протянул руку к змее.
– Защищайся!
Это было безумие. Он отлично сознавал всю нелепость своего поступка. Но какое-то отчаянное упрямство заставляло его толкать ослабевшие влажные пальцы к раскаленной пасти змеи.
Однако укуса не последовало. Сопротивляясь, упорствуя, змея уклонялась от тянущейся к ней руки. Серёга растерялся.
– Не хочешь?
Он машинально стёр с лица выступившие капли пота и еще больнее прижал хвост змеи сапогом.
Рептилия забилась в судорогах. Затем железные челюсти ударили в толстую резиновую подошву, выплеснув в неё капли медно-купоросного лютого яда.
– Ну вот, – сказал Серёга и тут же отскочил в сторону. – Теперь ты в своём амплуа. А то не хочу, не буду… Значит, не ты моя смерть… не судьба. Ну так живи! Живите все вы, чёрт с вами!
Он проводил взглядом исчезающую в траве гадюку и облегченно вздохнул.
– Ну и как? – раздался за спиной знакомый скрипучий голос.
Серёга обернулся. Перед ним стоял Митька, прижимая к груди бутылку обернутого в серебристую фольгу шампанского.
– Вмажем, шеф, за успех предприятия! Да и за работу возьмёмся. Я краснотала приволок… на сто тросточек хватит.
Он отвинтил проволоку и, придерживая пробку, откупорил бутылку без шума и пены.
– Жаль, кружек нет. Но мы так… – Он протянул бутылку Серёге. – Глотни за упокой душ ползучих и мученических!
– Спасибо… – Серёга недобро прищурился. – За успех, говоришь? Ну, что ж… Наше дело правое, победа будет за нами!
Он осторожно положил саблю на два выпирающих из земли бугорка и изо всех сил ударил по ней сапогом. Стальная плоская полоса хрустнула и переломилась.
– Всё! – сказал Серёга. – Всё-ё!
Митька глядел на него, наливаясь синюшной кровью.
– Тю! – наконец воскликнул он. – Тю, скаженный! Я к нему с подходом… Думал, человек, добытчик… – Он аккуратно заткнул пробкой шампанское и вновь окрутил горлышко проволокой. – А он… тьфу! Лягнутый! Чокнутый! Балда московская!..
Серёга шёл к табуну. Кони мирно паслись, мелко подрагивая гривами и отмахиваясь от надоевших слепней, не подозревая, что творилось в душе их табунщика.
Небо трепетало. Дон голубел широко и раздольно, лебедино раскачивая на легких волнах проплывающие ялики и теплоходы. И жаворонок пел, то взмывая к солнцу, то возвращаясь к земле, разгоряченной, разнеженной, пышно украшенной цветами и травами.
Серега шёл. А Митька смотрел ему вслед, крича что-то оскорбительное о столичных охламонах. Подобрав обломок шашки, Митька вытер его о штанину и сунул за голенище.
«Отволоку кузнецу, финяк отточит. Пригодится когда-нибудь», – мрачно подумал он.
И вдруг сплюнул, выругался и, широко размахнувшись, отшвырнул от себя бутылку и подбежал к Удалому. Вскочив в седло, ударил коня плетью и, бестолково размахивая руками, поскакал вдоль берега за уходящим вверх по течению теплоходом. Желтая пыль торопливо вздымалась за ним, отмечая тяжелый галоп. Удаляясь, всадник с конём делались всё меньше и меньше, пока не исчезли совсем за покато выгнутой чертой горизонта.
А Серёга шагал и шагал мимо табуна, мимо древнего половецкого кургана, над которым кружился, словно бы распластанный, стрепет, мимо многочисленных норок, возле которых стояли на задних лапках похожие на толстые меховые колышки любопытные суслики.
Всё было легко и возможно. И верилось, что стоит только взмахнуть руками и ты воспаришь в необъятное юное небо, становясь одним из тех свободных белых кучевых облаков, что плывут над этим вечным мятущимся миром неизвестно куда и зачем…
Василий КОСТЕРИН. Письмо к съезду, или Положите меня на место
Мокрый тяжёлый ветер по-хозяйски гуляет вдоль и поперёк обширной брусчатой площади. Вылетает упругими порывами из-за храма Василия Блаженного со стороны Замоскворечья и набрасывается на редких прохожих, обдавая их мелкой дождевой пылью, запахами тёмной речной воды, промокшей насквозь бумаги и выхлопных газов.
Ветродуй кругом, ветродуй!
Через узкий проход между Кремлём и Историческим музеем он вырывается на простор Манежной площади и летит вверх по Тверской всё дальше и дальше, не ослабевая, оставляет позади мокрую столицу, преодолевает континенты и океаны, огибая земной шар, чтобы снова вернуться к Василию Блаженному, словно к маяку. «Ветер, ветер на всём белом свете», – процитировал бы сейчас Блок самого себя.
Экскаватор Caterpillar вгрызается блестящими зубьями в землю у подножия мавзолея. По другую сторону гранитного монстра башенный кран Potain&Liebherr (разучились делать свои?) пытается проткнуть низкое нависшее над ним небо. Жёлтая стрела тоже поднята вверх, к густым облакам. Самосвалы Shaaxi (а это уже Китай) выстроились в покорную терпеливую очередь за гранитными плитами. А где же отечественные КАМАЗы, завоевавшие все мыслимые призы?
Несколько зевак, прикрываясь чёрными лоснящимися зонтами, составляют сиротливую толпу.
Брусчатка усыпана строительным мусором и вырванными страницами книг с бесконечным текстом без картинок. Прохожие даже и не думают наклониться и подобрать для интереса хоть одну бумажку. Безразлично наступают на серые листы, оставляя на них ребристые, самых разных форм, отпечатки подошв: вот тупорылый мужской ботинок, вот стандартные – китайские с американской маркировкой – кроссовки, а вот и аккуратная элегантная туфелька, невольно проткнувшая мокрую бумагу острой шпилькой.