Леонид МАЧУЛИН. Колокольчик номер четыре
Рассказ
Накануне море штормило. Целых три дня хищные волны неистово трепали пирс, вдребезги разбивались о невозмутимую серость монолитного бетона, засаливали прибрежный воздух Феодосии.
Мы молча – из-за непрерывного шума моря – гуляли по набережной. Вдруг она взяла мою руку и, напрягая свой тихий голос, воскликнула:
– Завтра обязательно сфотографирую тебя на фоне этих грандиозных волн! Смотри – они точно как на картине в твоем кабинете!
Я рассмеялся и нежно поцеловал ее в открытые, чуть солоноватые губы:
– Ты просто прелесть! Так и сделаем.
Последнюю неделю мы проводили вместе по двадцать четыре часа в сутки. На календарной границе лета и осени, изможденные бесконечными жаркими днями в шумном и пыльном Харькове, каждый из нас нашел повод улизнуть из города на недельку – и вот всё заканчивалось. Вначале, добравшись до провинциальной Феодосии, уже грустившей от близости наступающей осени и будущей безлюдной зимы, мы не стали превращаться в «морских котиков»: пока стояли прозрачные и тихие до умиротворения дни, успели сходить по горным тропам в Орджоникидзе и Планерское, побывали на заброшенном маяке, в старом феодосийском порту, поднимались на Митридат… При этом умудрились обгореть, вволю накупаться, там и сям продегустировать местное красное вино, собрать коллекцию мелких камешков для мозаики будущего панно…
Когда восточный ветер поднял шторм и закрыл доступ к воде, мы стали гулять по старой Феодосии. Упражняясь в латеральном мышлении, на ходу сочиняли и тут же рассказывали друг другу по очереди роман с интригующим названием «Опаленные солнцем», придумывали рифмы к строкам известных поэтов, дурачились, притворяясь отцом и дочерью… Накопленный за лето стресс постепенно отпускал, ощущение ужасно тяжелого года уносило волнами прибоя, и я вновь почувствовал вкус к жизни…
Буквально за месяц до этой поездки она осторожно спросила: «Ты уже разлюбил меня?» – «Почему ты так решила?» – растерянно переспросил я. «Уже давно не пишешь свои рассказы…».
Да, за последние полгода я не написал ни строчки. Даже пять полнолуний и наступившая весна оставили меня равнодушным. Но причина, конечно, была в другом. В тот год я кожей прочувствовал состояние своего любимого Бунина, когда он в определенный период жизни был раздираем сомнениями и выбором. Несмотря на понимание и поддержку друзей, я всё никак не мог найти ту внутреннюю опору, которая помогла бы устоять посреди пошлой действительности. Внутренне я готовился отправиться вслед за Иваном Алексеевичем. Но, видимо, что-то – еще мне неведомое – не отпускало меня. Как я ни старался расставить все точки над «i», подсознание скрывало вуалью свою часть работы. Неудивительно, что знакомые при встрече сочувственно качали головой: «Ты плохо выглядишь, пора в отпуск».
Как можно отдохнуть от состояния выбора?
Перед отъездом из Крыма я решил купить ей какой-нибудь сувенир на память. В его поисках ходил около лотков, произвольно расставленных вдоль набережной, переходил от одного к другому. Колечки и сережки с местными самоцветами, акварельки, плетеные кошелки, кораблики из рапанов, картинки и поделки из корней дерева… Вдруг средь этой мишуры увидел две старинные иконки, выдранные из оклада и непонятно как ставшие «сувенирами». Впрочем… Продавал их бомжеватого вида мужик в татуировках на всех открытых частях тела. Я подошел ближе и увидел рядом с иконками небольшой, размером с кофейную чашку, колокольчик. Весь его вид – и цвет меди, и потертая юбка, и форма ушка выдавали возраст.
Едва сдерживаясь, чтобы не ухватить его тотчас, я со скучающим видом стал рассматривать иконы. Было ясно: стоило мне проявить интерес к колокольчику, как его цена возросла бы неимоверно. Мне предстояло перевоплощение. Интуитивно определив приоритеты мужика в продажах, спросил:
– Вот эта иконка сколько стоит?
Он ответил. Я озадаченно и со смирением покачал головой.
– А подсвечник?
Он назвал цену, я прокомментировал и ее. Выдержав паузу минуты в три, взял в руки заветный колокольчик. Он оказался без язычка и, слава Богу, целый, без трещин и сколов. На головке была выбита цифра «4».
– Ну, а колокольчик сколько?
Мужик, видимо, понял, что я небогат, привезенные деньги спустил на отпуск и что сегодня он может совсем остаться без выпивки. Полупрезрительно оглядев меня, мол, что без толку спрашивать, назвал абсолютно приемлемую цену. Я повертел в руках колокольчик, показал мужику отсутствие языка и предложил скинуть треть. Мужик возмутился, как настоящий торговец, но я уже понял, что он уступит. Поставив колокольчик на место, показал жестом: «Ну, мол, что же…», вернул руки в позу скучающего курортника и лениво двинулся в сторону следующего лотка с безделушками.
Мужик, нарисовавший было в своем воображении поллитру с закуской, судорожно спросил у своего напарника, словно оправдываясь: «А может, отдать на почин?» И, не дожидаясь, пока я растворюсь в толпе отдыхающих, громко позвал: «Эй! Ладно, забирай!».
Не торопясь я вернулся, отдал деньги, сунул не глядя покупку в карман. Мужик суеверно пробормотал: «Первый покупатель – мужчина» и поводил моей купюрой по оставшемуся товару, словно причащая его к продаже…
Я отошел подальше, скрывшись за спины прохожих, и, сдерживая охватившее напряжение, взял колокольчик за ушко, постучал по нему монеткой. Колокольчик тут же, как ребенок, соскучившийся по маме, отозвался таким чистым и глубоким звоном, что я, неожиданно для себя, от радости рассмеялся. В тот самый момент я понял, что всё рано или поздно станет на свои места – если оставаться самим собой, не изменять себе и не ломать себя. И тогда будет всё: и «Опаленные солнцем», и «Не сгибаемые ветром», будут другие покоренные горы, соленое море, будут свобода и счастье, и будет еще много-много рассказов…
Судовой журнал «Паруса»
Николай СМИРНОВ. Судовой журнал «Паруса». Запись семнадцатая: «Скрытый рай вокруг»
«Лето летеньское», как говорили в старину, – праздник для всяких мелких и крупных тварей земных, некогда спасенных от потопа в Ноевом ковчеге. И для воды, для воздуха, для каждого дерева, камня и дня, издающих свой глас небу, по мнению святых людей. Только мы – слышим ли их?.. Или все они для нас «не прочувствованы», как упрекал народ еще Иоанн Златоуст.
Живая вода
Ночь весенняя, ночь молодая у калитки стоит моей…
Вот именно – затухшим июльским вечером, уже в легких, нежных сумерках… вдруг во дворе почувствуешь – пришла и встала невидимо – живой тайной ночь. И не только её ты слышишь…
Вон, чу, и яблоня – как она ветки склонила к серым узловатым пальцам плетня; будто расплетают где-то не здесь чьи-то пальцы зеленые косы!
Красная девица сидит в темнице, а коса – на улице; как в загадке…
И от того, что дальше не знаешь – что это? откуда? – душа и улыбнется, и загрустит…
И яблоня, и плетень, и рябинка, и серый камень у соседских ворот – всё слышит и видит эти улыбки, – лики твоей души, где-то в невидимом…
И захочется уйти по неприметной тропке в сосняк, там уже по-настоящему стемнело, будто ты идёшь без тела, всё неузнаваемо, даже хруст веток под ногами сухих – другой, нездешний.
Днём пройдешь здесь и не заметишь ничего. А тут – то сосновая лапка колко мазнет по лицу, будто кто-то, слепой, чутко осязанием обежит твоё лицо, коснётся души…
Но вот уже всё ближе тоненькое звучание, неторопливое, детское – это ночная вода в ручье, – и ты встанешь и, вслушиваясь в её древние звуки, словно осветившие ночь сиянием, и будто поймешь – чьи они!..
Или это просто душа твоя пятнадцатилетняя, вечная… или сама Родина, Россия?
Моя лягушка
Весной в болоте важно переговариваются лягушки. Это – проза, или комедия аристофановская. В небе же – лирика: вечные соловьи.
А жаркий июль – самый музыкальный месяц, все его блаженство и цветение передает многоголосое трещание кузнечиков, которое в живых звуковых красках по-своему воспроизводит хор цветов: желтая пижма, белые тысячелистники, фиолетовые и красные сорняки. Может, кузнечики и поют об этих цветах, об их райской, данной Богом красоте?
Приходишь в огород, идешь на пруд за водой. Там у меня мостки сделаны из дюралевой плиты – с них, увидев меня, каждый раз прыгает в воду большая зеленая лягушка.
Сегодня же её нет. Пошел в сарайку, рядом – на сгнившем верстаке – исклеванная лягушка. Наверно, моя. Женщины из огородов идут мимо и толкуют, что вороны ничего не боятся, а если им будешь вредить, то они мстят – и пленку тебе на теплице проклюют!
А в огороде на кабачок вспрыгнул, будто на смену погибшей моей знакомой, землянистый лягушонок величиной с ноготь, и сидит, как на площади, точно удивляясь величине выросшей желтой штуковины.
Пена
В лесу, на речке: она здесь бежит по грязным, обомшелым камням. Черные доисторические валуны горбато торчат, такие же черные ольховые стволы по корявым берегам в кустах, в глушняке. За песчаной мельчинкой мусором запрудило у одного камня, и там набухла белая, лохматая глыба пены… Бель ее потрясывается от течения и дышит, как какое-то нутряное животное, выползшее из глубин на весну.
По руслу – сыро, тишина низко стоит над журчащей водой. Выползло это белое, голое, стыдливое и захотело стать чьим-то телом. Как чья-то голая, призрачная мысль растит свое тело в ольховом глушняке, в таинственном мраке над водой. Тяжело, тоскливо. С этой ношей пришел я сюда, к роднику, заглянул, как обычно, по низкому руслу: извивами, перегороженная валунами, спешила речка по своему делу между корягами и заторами мусора у черных, кривых ольховых стволов. Даже пена случайная хочет во что-то довоплотиться, а душа моя бессмертная стала безвольной и рыхлой, и пугливой, как эта пена. Белая, рыхлая, ноздреватая, как небесный хлеб, выпадавший с неба в пустыне, она жила и хотела чем-то стать, обретала свой смысл в этом черном ольховом глушняке. А человек сам себя, свою душу, превращает в пену.