С высоты человеческого роста на страницах можно различить только заголовки: Имперiализмъ какъ высшая стадiя капитализма. Старая орфография. Интересно. Кажется, работа написана в этой ужасной гнетущей царской тюрьме, в которой можно было не только читать, но и писать всё что вздумается. Кстати, и против самодержавно-полицейского царизма тоже. Через несколько шагов попадается обложка брошюры Партiйная организацiя и партiйная литература – экскурс в литературоведение. Наследник и последователь автора будет делать обширные экскурсы в языкознание. Ещё пара-тройка шагов: а вот здесь правый уголок листа оборван и читается лишь Что дѣла… Ясно. Названьице позаимствовано у критика. Двигаемся, так сказать, от романа к публицистике и политике.
Не утихая, мечется в разные стороны ветер. Мусорный ветер, – вспомнил бы Андрей Платонов название своего рассказа, окажись сейчас писатель на площади. Всё так же настойчиво тягучие порывы налетают снизу, от реки, из-под Васильевского спуска, стелются по мокрой брусчатке, шевелят углами бумаг и отрывают от земли отдельные не успевшие намокнуть и отяжелеть страницы. Тогда площадь кажется растрёпанной, взъерошенной. Следующий вихревой налёт делает усилие и несколько бумажных листов с трудом взлетают малой стаей серых голубей, одуревших от бесконечного дождя и ветра. Но под ливнем в воздухе долго не продержишься, и расчерченные ровными строками страницы утомлённо приземляются на влажную неровную брусчатку. Крупные капли, как канцелярскими кнопками, пришпиливают их к камням и швам.
Набравшись сил в Замоскворечье, ветер снова пытается оторвать отяжелевшие бумажки от земли и разбросать их по городу как первомайские листовки. Но обрывки надёжно прилипли, как банные листы, почти приклеились, запав даже в глубокие швы. Цепляются за жизнь. Пусть хоть такую. Иногда хочется вытереть ноги о разбросанную писанину. Три …очника и три …оставныхъ …асти …аркси…. Опять оборвано. При этом как-то замысловато, затейливо. Что такое асти? AstiSpumante? Но белое игристое, да ещё итальянское, здесь совсем ни при чём. За ним – пароксизм? Нет, не подходит. Слева бросается в глаза …аторство …видаторства. Если поднапрячь память студенческих лет и обязательный курс истории партии, можно сообразить, «об чём речь». Теперь знакомое Шагъ вперёдъ, два шага назадъ – очень актуально. У прохожих наоборот: два шага вперёд и шаг назад, если заинтересовал какой-нибудь пропущенный заголовок. Большинство же просто шагает по своим делам, не обращая внимания на буквы и тексты, попирая бумагу вместе с устаревшими смыслами.
Среди расползающихся от влаги листов выделяются почти не затронутые водой четыре желтоватые страницы, пробитые в правом верхнем углу блестящей канцелярской скрепкой. Не поддались дождю. Почему, интересно? Любопытный прохожий склоняется, берёт в руки, поворачивается спиной к ветру, поднимает воротник полупальто, похлопывая себя по карманам, ищет очки. Внимательно читает разбегающиеся строки…
«Обращаюсь к моим товарищам по партии со вторым письмом. Адресуюсь к съезду, к политбюро и центральному комитету. Предлагаю вниманию съезда следующее: необходимо рассмотреть архиважный вопрос о захоронении пребывающего в мавзолее моего забальзамированного тела, которое уже публично, в разных буржуазно-либеральных газетёнках, называют трупом.
Я смертельно изнурён любопытными посетителями и праздношатающимися зеваками.
Мне надоели постоянные манипуляции с моим телом ради его сохранности. Подарите мне покой: оставьте меня в покое!
Вам самим понравилось бы переворачиваться в гробу каждый раз, когда в Кремле звонят колокола? Как вы не боитесь, что я могу рассыпаться в прах?! И тогда уже из меня ничего не слепить.
Товарищи, вам известно, что по древнему обычаю умерших хоронят в земле, на кладбище. Лишь самоубийц закапывали на отдельном участке за околицей, в стороне от проезжей дороги. Освящённая земля погоста их не принимает, потому что они прокляты. Но я не самоубийца! Дорогие партийцы, вы даёте повод для слухов о том, что я проклят и земля не принимает моё тело. Как и Наполеона, который тоже лежит под клятвой в Доме Инвалидов. Архизабавная ирония судьбы! Не инвалид ли и он сам? Поймите, нет ничего страшнее для умершего, как надругательство и глумление над его телом и плотью. А вы занимаетесь этим уже архидолгие годы.
Хочу в Питер, на Волковское кладбище, nach Hause, к маме. И Наденьку, если можно, туда же. И Инессу, если удобным покажется.
Волевым решением вы, никого не спросив, воздвигли мавзолей. Врагу не пожелаю такой посмертной судьбы. Это адские мучения, если б вы знали! Ведь я горю в адовом огне. Только здесь, а не там. И это ещё мучительнее. Я хочу туда, я желаю и жажду гореть в том, а не в этом пламени. Пожалейте меня, сподвижники и соратники.
Вы лишили меня посмертного покоя. Перезахороните бренное тело хоть под плинтусом, как у вас теперь принято говорить. Только похороните меня! Я хочу спрятаться от вас в землю, под землю. И от всех хочу скрыться.
Вы сделали из меня идола и стали идолопоклонниками.
Это мне наказание за вскрытие мощей. Ведь именно я в 1919 году подписал постановление О ликвидации мощей во всероссийском масштабе, именно я вставил в него такую формулировку: «…полностью ликвидировать варварский пережиток старины, каким является культ мёртвых тел». Мои слова! И какую насмешку надо мной и над Постановлением вы учинили! Заменили один культ другим. А результат? Там-то в гробницах находились действительно святые мощи (теперь я это точно знаю), а из меня вы сделали какого-то фараона египетского, забальзамированное чучело, как из диковинной птицы или экзотического зверя. А я был живой человек. Изымите меня из кунсткамеры. Положите меня в сырую, тёплую и мягкую землю. Пусть там червяки ползают, всё равно туда хочу!
Думаете, вы оказываете мне почести? Такая мысль фальшива и уродлива. Нет, вы заставляете меня бесконечно страдать посмертными муками, оставаясь на поверхности земли.
Теперь, когда у вас нет власти, когда вы стали одной из многих партий, похороните меня поскорее. Повинитесь передо мной, незаконнорождённые и квёлые потомки большевиков. Достаточно вы спекулировали на моём имени. Ныне мечтаю только о безмолвии и покое».
Прохожий направляет стёкла очков на вторую страницу. Ах, этот бесконечный дождь! И непрерывный грохот бетонных блоков и гранитных плит о кузов самосвала. Отдалённо похоже на раскаты грома. Жиденькая толпа не расходится. Ей ничего не мешает: ни дождь, ни лязг, ни густая вязкая пыль, ни ядовитые выхлопные газы. Лишь шляпки зонтов, как странные чёрные грибы, скучились в малую семейку. Достав носовой платок, Любопытный протирает очки, испещрённые мелкими дождевыми каплями. Оглянувшись по сторонам, словно приглашая и других присоединиться к чтению, он обводит взглядом Никольскую башню, Исторический музей, Иверскую часовню, Казанский собор и опять углубляется в рукопись. Капли скатываются с бумаги, как с зонтика, не причиняя ей вреда. Видно, бумага особая.
«И как вам не зазорно?! – фиолетово змеятся буквы в длинной неровной строке. – Вы до сих пор, вот уже девяносто лет, похабно копошитесь в моём многострадальном теле. Вы выпотрошили его, как петуха. Вы бальзамируете остатки кожи, плоти и костей, вы не даёте им покоя. Ведь плоть создана из праха и земли, она призвана уйти в прах, в землю, раствориться в ней без следа. А вы насильно удерживаете её здесь. И на что любуются проходящие мимо? На синтетические заплаты? На искусство бальзамирования? Идут и идут, шаркают и шаркают… Если б вы знали, как это утомительно. Глазеют и глазеют…
Попробуйте положить себя на моё место!
Товарищи, вы знаете, что я не верил в Бога, я всю жизнь боролся против Церкви, против попов. Но теперь-то я точно знаю, что и за гробом я жив. Не так, как говаривал поэт Маяковский (дескать, он «и теперь живее всех живых»). Я жив по-другому. И хочу туда, где все живы. А вы меня туда не пускаете.
Вместо этого вы втиснули меня в архинелепый и угрюмый каменный склеп и выставили на всеобщее обозрение. Лежу тут – руки по швам. Распростёрся лежмя, а чувствую себя так, будто стою по стойке смирно. Кстати, почему вы не сложили мне ладони на груди? Теперь уж не положишь одну на другую. Мудрая немецкая пословица, любила повторять мама, поучает: JederVergleichhinkt – Всякое сравнение хромает. Вот вам сравнение без хромоты. Я чувствую себя архиголым, как на операционном столе. И без простыни. А из двери в дверь течёт одетый поток любопытствующих, словно студентов на практике. И душа поневоле поселилась тут, в этом огромном гранитном гробу. Считает годы, ждёт, когда вы вернёте мне моё тело, когда вы отдадите меня земле. Ведь и земля-то, мыслю, ожидает меня с нетерпением.
Измените свои односторонности. Отпустите меня! Вынесите меня из мавзолея! Такого строгого и дикого наказания не было в истории человечества. Фараонов ведь никто не видел, возле их мумий никто не шлялся, не шастал с утра до ночи. Да и ночью вы мне покоя не даёте своей заботой о сохранности. Зачем вы сделали меня объектом эксперимента? Чем я заслужил такое? Продолжайте вашу идеологию без меня. Вы уже высосали из меня все соки. Чего ещё вы хотите, товарищи? Хотя какие вы мне к чёрту (не к ночи будь помянут!) товарищи? В вас нет целомудренного понимания великой тайны смерти, в вас нет уважения к почившему соратнику по партии, старому заслуженному большевику.
В первую голову я ставлю вопрос о преднамеренной глупости, связанной с демонстрациями и речами! Я хочу загробной тишины, а вы с песнями и музыкой маршируете мимо моей каменной (надеюсь, временной!) усыпальницы, как будто радуетесь, что меня кондратий хватил. И ведь слово-то какое! – Усыпальница! От глагола спать. Вечным сном. А вы мне вздремнуть не даёте с самой первой минуты смерти.
Или же устраиваете парады! Вы даже не представляете, каким пустопорожним и ничтожным мусором выглядит военная техника с точки зрения вечности, sub specie aeternitatis, если вспомнить латынь. А вы мне её с гордостью демонстрируете (не латынь, а технику). Да ещё так, что подо мной земля дрожит и трясётся от гусениц и колёс. Выпустите меня из клетки времени, отпустите меня