туда, отпустите меня домой.
И потом: во время этих демонстраций вы стоите надо мной, вы попираете пол, который для меня есть свод, вы приплясываете там от холода, как скоморохи, особенно в ноябре, и топчете меня, давите, принижаете, попираете своими штиблетами. Да и попёр…те тайком, чего уж греха таить! Неужели вы полагаете, товарищи-партийцы, что это награда и почитание?
А почему вы засунули меня в ритуальный масонский храм?! Я был кем угодно, – нечистоплотным в дружеских отношениях, липовым семьянином, не жалел на себя партийных денег, был немецким шпионом, если считать шпионажем использование немецких ресурсов для подготовки революции, – но, запомните, дорогие товарищи и сподвижники, я никогда не был масоном! Как раз масонов-то, из которых состояло временное правительство, поддерживавшееся меньшевиками и эсерами, мы и свергли. Вот сказал, и стало стыдно. Если б не ваше бальзамирование, наверняка покраснел бы.
Сколько же вам приходится врать, чтобы спасти мою репутацию, чтобы сохранить кумира, которого вы сами и сотворили! Вспомните вторую заповедь. И вынужден констатировать, грубо, словно тупым топором из чурбана, смастерили из меня болвана для поклонения. Отпустите же! Перезахороните меня. Кстати, товарищи, зачем постоянно говорят о перезахоронении? Ведь вы меня ещё не похоронили! Много лет я страдаю. И теперь настоятельно прошу съезд: закопайте меня, предайте меня земле! В первый и окончательный раз».
Очередная страница перелистнулась сама. Ветер нашёл лазейку и, залетев со спины, из-под приподнятого локтя, помог читателю перейти к продолжению безымянного послания, адресованного какому-то несуществующему (или будущему?) съезду.
Когда же кончится этот грохот?! Вроде бы мавзолей выглядел совсем небольшим, по крайней мере, издали, а вот, поди ж ты! Уже который день разбирают и увозят его на новое место, на кладбище. Работают на вид осторожно, старательно. Видно, китайские самосвалы такие звонкие: грохочут кузовá и грохочут, как гром с неясного неба!
Следуют поиски носового платка. Запотевшие очки протёрты. Можно углубиться в поучительное чтение. На этот раз Любопытный, пробегая глазами строчки, зачем-то мысленно подражает знаменитому произношению автора письма.
«Много лет я пгипеваючи пговёл в Швейцагии. Почитайте Солженицына, увезите меня в Цюгих в пломбигованном вагоне, похогоните меня там на кладбище. Только бы в земле.
Я даже не могу сказать пго себя, что я дал дуба, потому что вы отняли у меня дегево и загнали в гганитный капкан. Только не вздумайте кгемиговать меня. Ни в коем случае не сжигайте! Пгедайте мои жалкие остатки (а не останки!) земле.
Мы газогвали цепи, котогыми импегиализм опутал земной шаг, но обгывками тех же цепей, как вегигами и кандалами, вы пгиковали меня этим вашим мавзолеем к земле. Он мне не нужен. Я не хочу жить вечно на земле! Обгащаюсь к вам, товагищам по пагтии, в десятый газ. Я уже всё видел, всё знаю: есть дгугая жизнь, а вы меня туда не пускаете.
Вы не пгедставляете себе, насколько лучше тов. Сталину. Сначала вы подбгосили его тело мне, и мы стгадали вместе. Но со вгеменем он упокоился в земле. Ему хогошо, ему пгекгасно.
К тому же вы допустили пгофанацию. Во-пегвых, поместив гядом со мной тов. Сталина, вы пгинизили, дискгедитиговали саму идею мавзолея, его уникальность, а во-втогых, тгагедию пгевгатили в комедию, когда кукугузник Хгущёв пгибегал к нам, дегжа под мышкой гаскладушку, и пгистгаивался в головах. А сначала ведь пытался втиснуться между нами. Хогошо, что там места не хватило для гаскладушки».
Единственный раз за всё время чтения плотно сжатые тонкие губы Любопытного тронуло жалкое подобие кривоватой улыбки. Видно, вспомнил анекдот.
Дождь слабел. Ветер начинал лениться. Ему хотелось перевести дух, отдохнуть. Тучам полегчало и они покинули Замоскворечье. Пролетая над площадью, лишь изредка осыпали людей и печатные листы остатками дождевых капель. Прохожий (в этом мире я только прохожий?) ещё раз почистил очки намокшим платком. Осталась последняя страница.
Странное непривычное чувство охватило его. Бесчувственное чувство (или чувство бесчувствия?). Ещё точнее, отсутствие всяких чувств. У него не было ни жалости, ни соболезнования, ни живого интереса. Только безразличие. И пустота. В ней, бездонной, тонул даже грохот самосвалов. Прохожий не знал, что думать, как это всё понимать. Если бы ему пришлось кому-нибудь пересказать обращение, он вряд ли смог бы это сделать. И всё же он решил «добить» послание. В нереально далёком детстве он взял себе за правило дочитывать до конца всё, что однажды начал. Пусть через несколько лет, но дойти до самой последней строчки и точки. Безмолвно картавить он перестал: нелегко это делать, когда привык к чистому русскому произношению.
«Я советовал бы очень поставить жирный восклицательный знак в этой трагикомедии. Уж не говорю о попытках неких отщепенцев уничтожить, взорвать мой саркофаг в мавзолее.
Завещаю изъять меня из пуленепробиваемой капсулы и положить в деревянный, сколоченный из свежеструганных досок гробик. Упокойте меня под холмиком земли, поросшим травой-муравой. Только не здесь на площади, на этом проходном дворе, а на кладбище, на погосте, под цветущими липами с жужжащими пчёлами. Или как у поэта Лермонтова, под вечным дубом. Помнится, с шумящей листвой. В таком случае ни у кого не поднимется рука осквернить мою могилку.
Оставьте трусость мысли. Проведите рабоче-крестьянский референдум о захоронении моих остатков, чтобы прекратить это преступление, это насильственное удерживание моего тела на страшном эшафоте. Вы постоянно тревожите меня: и каждодневными бесчисленными цитатами в статьях, и не менее многочисленными памятниками, которые то воздвигаете, то ломаете. Дайте мне уснуть вечным сном! Не тормошите меня! Не будите!
Должен ещё сказать ближайшему съезду, что вы своими руками бездарно разрушили новое социалистическое государство. Вы прос…ли его, а ведь я был не только его теоретиком, но и непосредственным создателем и руководителем. И я обвиняю вас. Своей тупостью и безволием вы исподволь его разваливали и фактически сдали без выстрела. Я отнял государство у господ капиталистов, а вы сами, своими руками, вернули его им. Я вырвал власть у капитала и буржуазии, передал её передовому классу революционного пролетариата, а вы? Вынужден спросить вас: где вы были, когда демонтировали созданное мной и тов. Сталиным советское рабоче-крестьянское государство, когда зверски грабили рабочих и крестьян? И после этого вы смеете называть себя коммунистами и трепать моё имя на своих съездах и в газетёнках, которые никто не читает! Volensnolens констатирую: я не ваш, и вы не мои наследники.
Вы тайком по-обломовски жировали, прикрываясь лесом моих статуй и бюстов (ужасное выражение: бюст вождя! Я ведь не женщина. Не было у меня никогда никакого бюста, у Наденьки был, у Инессы был, да ещё какой, а у меня – нет!). Обращаюсь ныне к вам по единственной причине: упокойте в земле мои бренные кости!
Не ваш я, не ваш. Вы предали меня, вы изменили нашему общему делу. Конец Манифесту! Призрак коммунизма больше не бродит по Европе. Да и по другим континентам подустал бродить. И вы во всём этом виноваты. А потому отдайте меня земле. Я принадлежу ей. Надеюсь, она меня не отвергнет. И призрак рассеется.
Что касается до памятников, то я совершенно измотан гранитом, мрамором, бронзой, мозаикой, особенно гипсом. Про папье-маше я уж молчу. Устал от жирной разноцветной масляной краски, которой покрывают и обливают меня, то бишь мои памятники.
Не ждите ленинопада, как в соседней стране, которую я же по глупости и создал своими руками. Хотя позже и тов. Сталин руку приложил. Видите, что наши тамошние партийцы не могут остановить монументопад. Да ещё придумали насмешку: в вышиванки меня наряжать! Я боялся великодержавного шовинизма, но, как показало время, национализм малой народности, пожалуй, ещё пострашнее его будет.
Убедительно прошу, товарищи, все мои памятники демонтировать. Что ни говори, а это тоже своего рода могилы, только не под, а над землёй. И зачем вам столько? Ведь их не сосчитать. Гомерическим количеством моих изваяний вы дискредитируете сам смысл памятника, идею увековечивания и, вместе с тем, подводите под монастырь лично меня.
Вы без зазрения совести пользуетесь моим именем. Вы сотворили из него тренд. Или бренд? Никак не освою вашу новомодную тарабарскую терминологию. В общем, это нужно вам, но не мне, я же хочу покоя в незаметной могилке. И чтоб невысокая оградка из штакетника стояла, лавочка, чтобы цветы росли из земли, а не сохли в полумёртвых букетах и венках. Чтобы деревце, куст сирени. Пусть даже овцы бродят возле моей могилы, пощипывая траву, как у тургеневского Базарова. Или я это уже писал вам?
Простите за некоторую бессвязность моего письма и повторения. Товарищи, я архиустал. Услышьте загробный вопль. Неужели в вас нет ни капли жалости, сочувствия, сострадания, наконец?! Отпустите меня в мать сыру землю. Отпустите душу на покаяние…»
Прохожий закончил четвёртую страницу. Тут налетел запоздалый, сильный и резкий, бешеный порыв ветра с Москвы-реки и вырвал из рук любопытного читателя мавзолейное письмо с того света на этот. Уже в воздухе человек успел пробежать мелькнувшую на последнем листе подпись: «7 ноября. Мавзолей. В. Ульянов». Рукопись взмахнула всеми четырьмя крылами и помчалась туда, где ревел привозной экскаватор, поскрипывал и позвякивал импортный подъёмный кран, где пахло разворошённым цементом, могилой, гнилью и туманно-сизыми выхлопными газами. Самосвалы, под грузом полированных плит из чёрного и красного гранита, натужно, на высоких нотах, урчали что-то по-китайски и понуро двигались гуськом в сторону Варварки.
А над разобранным местом в воздухе сквозь мутные тучи проявился образ белокаменной церкви, как две капли воды похожей на храм Покрова на Нерли. Вся сотканная из густого света, церковка покачивалась в воздухе, как на в