Утверждаешь стояньем упорным?
Не по нашим канонам спасаешься ты
И не наше наследуешь знанье.
Слишком просто ты хочешь достичь высоты,
Слишком дерзко твое предстоянье.
Мы столетьями просим у славы скупой
Подаянья– а ты уже славен?
Не созрел ты, благой, чтоб стоять над толпой!
Даже нам, многогрешным, не равен!..»
Но стоит терпеливо над вечным ханжой
Кроткий пастырь на камне заветном,
Не смущаем ни речью, ни мыслью чужой,
Не колеблем завистливым ветром.
Для чего он стоит? С кем он спорит? И что
Утверждает судьбою своею?
Чем высок? Только Господу ведомо то
И неведомо то фарисею.
Фарисей есть фарисей – ему непременно нужен кто-то, кого можно гнобить. В моем отечестве на этом поприще ныне особо выделяются неофиты от православия. Заполнив домашнюю библиотеку трудами из святоотеческого наследия и вычитав в них то, что созвучно завистливой душе, такие «праведники» начинают искать жертву в среде творцов, ищущих Бога. И находят ее, чаще всего, в лице того, кто, в отличие от них, является художником, но не воспроизводит, буква в букву, древний канон, осмеливается идти в своем творчестве собственным путем.
Вот тут и начинается… Творческая немощь неистовых ревнителей восполняется псевдоправославной болтовней, понимание сущности дела подменяется обилием цитат. И на всю страну начинают звучать упреки по поводу якобы недостаточной религиозности творцов-художников, незнания ими «основ благочестия» и т.п. Упреки столь запальчивые, словно сам Господь выдал критикам пленарную индульгенцию, удостоверил, что их устами глаголет истина в последней инстанции.
Если такие фарисеи еще и не поленятся съездить на Святую Землю, то от их наставлений становится просто некуда деваться. Мы, мол, сподобились благодати Христовой, а ты не дорос до глубин, не созрел о Господе свидетельствовать, клади стило на стол. Такие лицемеры и преподобному Симеону указали бы: не смеешь ты, братец, на особом столпе стоять…
На фоне этих моих размышлений и родилось стихотворение о Симеоне-столпнике и критикующем его фарисее. Исторически секта фарисеев и святые столпники разнесены во времени, но психологические типы их, как выяснилось, живут и здравствуют.
***
Что мне сделать с Божьим даром?
Отравить хмельным угаром?
Спрятать?
Вывалять в грязи?
Иль поставить на божницу?
Иль отправить за границу?
Боже, Боже упаси!
Если есть он в самом деле,
Служит пусть единой цели–
Возвышению Руси.
Такое вот стихотворение я написал в конце 80-х годов прошлого века. Перечитывая сейчас эти пафосные строки, думаю: что ж, порыв-то был благородный… Только вот сама идея постановки человеком своего Божьего дара на службу – на любую службу! – кажется мне ныне сомнительной.
Служба – это совершение неких деяний за вознаграждение. Бескорыстной службы не бывает: даже позиционируя себя как сугубого альтруиста, в глубине своего сердца ты все равно надеешься получить за свои старания некую мзду, пусть и нематериальную. С другой стороны, если уж говорить о трудах, совершенных во славу отчизны, то они, безусловно, заслуживают поощрения.
Но при чем тут Божий дар? Кто сказал тебе, что твои дарования действительно были употреблены на пользу родине? А вдруг твои талантливые действия – пусть и совершенно искренние, совершенные с самыми благими намерениями! – сдвинули с места именно ту «костяшку домино», которую лучше было бы не трогать? И в итоге ты стал причиной бед и страданий родных людей. И твоя родная Русь в итоге не возвысилась, а опустилась…
Я это говорю не к тому, чтобы поднять на щит «ничегонеделание», – такой буддистской роскоши мы на Земле лишены. А к тому, что оценить по достоинству наши деяния, во всей их совокупности, в историческом их итоге может только Господь – никто иной! И наши благие намерения не могут стать нашей индульгенцией.
Человек, не бери на себя слишком много. Божий дар, данный тебе, – не твоя собственность, он дан тебе в пользование, по замыслу Божию. А замысел этот тебе неизвестен, не может быть известен. Храни и развивай данный тебе дар, но не мни себя его хозяином и распорядителем, не впадай в грех самовластья и гордыни. Иначе будешь лишен дара.
КОСТЕР
Не подходи к поэту близко –
Еще ужалит Божья искра!
Костер души не вороши.
Тебе светло? Будь благодарен,
И счастлив будь, что ты бездарен:
Сжигает жизнь костер души.
У костра всегда светло, а если не подходить к нему слишком близко, – еще и тепло.
Ты можешь вглядеться в его глубину: откуда берется пламя, что там такое горит? Обычные елки-палки, каких полно вокруг, хворост, сухая трава… И вдруг, откуда ни возьмись, – огонь, тепло, свет!
Феномен поэта схож с явлением пылающего костра. Поэт освещает тьму, согревает озябшие души, превращает хворост быта в пылающее бытие. Поэт – сам огонь. Правда, это огонь, контролируемый людьми, тот огонь, который не сожжет человеческих жилищ: костер – не лесной пожар, а поэт – не сумасшедший. Хотя Божья искра может порой и больно ужалить, об этом тоже надо помнить.
И все-таки: что же там горит, внутри поэта? Какие конкретно елки-палки, какой именно хворост?
Не всё ли тебе равно, друг мой…
Литературная критика
Виктор СБИТНЕВ. «Буколика»
– это мыслящий Космос!
О новой поэтической книге Евгения Разумова
Я не люблю стремление народов под одну крышу и вообще
всё атлантическое, американское. Я– бельгийский художник,
даже– антверпенский. Это совсем иной космос…
Ян Фабр
Буколос с греческого – пастух, а буколика – что-то вроде пасторалей, эклог и сентиментальных зарисовок. Так в живописи, – например, у Тициана; а в музыке – у Вивальди, Скарлатти и даже Бетховена, который как-то на спор сочинил пасторальную симфонию. Что касается литературы, то до нас дошли знаменитые «Буколики» Вергилия; буколическая новелла греческого софиста I в. н.э. Диона Хризостома, в которой, правда, действуют не пастухи, а охотники (но повествование выдержано в традиционных пасторальных тонах). И ставшая знаковой для первого тысячелетия манера эта благополучно перекочевала в европейские средние века и эпоху Возрождения. Даже гениальный предвестник европейского реализма Шекспир прекрасно знал буколику средних веков, и его Офелия из «Гамлета», безусловно, списана с беспечных пастушек пасторального искусства. Много позже к европейскому, а затем и русскому читателю пришли герои Торквато Тассо и Ричардсона, которыми увлекалась пушкинская Татьяна: «Она влюблялася в обманы и Ричардсона и Руссо». Что уж тут говорить о балладных девах Жуковского! А вот дальше… пасторальные жанры, с одной стороны, локализуются, сжимаются до лубка, а с другой – размываются, истончаясь до неких мотивов в чём-то более глобальном, злободневном, вполне отвечающем на вызовы эпохи. И так, фрагментарно, живут себе до наших дней – то почти исчезая под какими-нибудь горьковскими «Эй, вы, черти драповые!..», то преображаясь в новом контексте в блоковскую «Незнакомку» или есенинскую «Анну Снегину».
Переходя же к книге стихов «Буколика» костромского поэта Евгения Разумова, сразу хочу заметить, что герои его многочисленных посланий и обращений близки греческим пастухам и охотникам в той же степени, в какой сам наш современник близок софистам и агностикам той безумно далёкой поры. Но, знаете, если снять пелены условностей или, как нынче говорят, коды с тех и наших времён, то близок вполне: он столь же мастерски убеждает в значимости разных пустяков и мелочей и так же легко проводит читателя мимо вроде бы важных для общественного сознания эстетических колоссов и политических фетишей. Главные секреты простого человека сокрыты в одной лишь его душе, малую часть которой он, на всякий случай, сохранил для себя, а большую – по наитию или преднамеренно (!) распылил и расплескал окрест, великодушно раздарил своим многочисленным друзьям и товарищам, коллегам по цеху и просто хорошим людям.
В самом деле, послания в поэзии Евгения Разумова, и особенно в новой книге «Буколика», полагаю, превалируют надо всеми иными жанрами, собранными вместе. В определённом смысле, его поэзия – это череда обращений к друзьям и знакомым, поэтам и художникам, историческим личностям и событиям, городам и весям и даже сельскохозяйственным культурам и огородному инвентарю. Природа этой эпистолярности кроется как в экзистенциальной склонности всего поколения к классической русской традиции, так и в природе дарования самого Разумова, в специфике его поэтики, в частности в синтаксисе чередующихся инверсий.
Что до жанровой традиции, то, как известно, до Горация посланий фактически не писали. Гораций же написал их сразу несколько. Из них особенно известна рассчитанная на интеллектуальные круги того времени «Поэтика». Его последователь Овидий, напротив, подошёл к разработке жанра посланий с сугубо житейской стороны. Он с удовольствием писал любовные послания от имени женщин, послания жене, дочери, друзьям и даже королю Августу. Эту манеру свободного общения со знакомыми и одновременно со всем миром впоследствии прекрасно усвоил и развил Пушкин, благодарно упоминавший Назона (Овидия) даже в «Евгении Онегине». Впрочем, поэтические предтечи Пушкина – Кантемир, Тредиаковский, Ломоносов, Сумароков и даже сама императрица Екатерина учились по этой части у французов Клемана Маро, Буало и Вольтера (Екатерина называла себя его ученицей). Французы практиковали стиль этакой болтовни со всеми и обо всём, что волнует и вообще приходит в голову. По ряду формальных признаков Разумов, безусловно, ближе к французскому варианту посланий, однако, по сути, в посланиях к костромским друзьям Бекишеву, Зябликову, Корнилову, Кусочкину, а тем паче к любимым европейским художникам и их полотнам он пытается ответить – хотя бы самому себе – на важнейшие вопросы искусства и бытия. И в результате некоторые его послания на поверку оказываются философскими миниатюрами, элегическими размышлениями, а то и программными декларациями некой поэтической школы. Скажем, поклонников современной буколики или умозрительного восприятия каждодневной обыденности мира.