Весьма объёмную и добротно изданную «Буколику», естественно, открывает послание к самому глобальному, что мы можем себе только представить: к Вселенной, к Космосу, который начинаешь понимать, лишь оказавшись «по случаю» вне зоны земного притяжения:
Этот шарик под ногою (и под крылышком)– Земля.
Тяготения земного нет уже четыре дня.
Здесь не слышится кукушки и не слышится шмеля.
Сны– и те не посещают бестелесного меня.
Но поэт не космонавт, он ходит по земле, то есть куда ниже, и его «мятут» совсем иные «больные» проблемы, которые терзали предтечей ещё два-три тысячелетия назад:
На вопросы отвечает только Неба Немота
(та, что Космоса пониже на микрона полтора).
На голгофе тень осталась от пилатова креста,
точно это совершилось там, внизу, позавчера.
Можно взять протуберанец Солнца голою рукой,
откусить кусок кометы, пролетая, изо льда.
Нам простит такую шалость Вечный (верится) Покой,
где покоятся Помпеи и другие города.
Заметим сразу, буде узнаваемую впредь особость этим стихам придают инверсии, то есть в данном случае преднамеренно неправильный порядок слов в предложениях. Самый, так сказать, вопиющий пример – это предложение «откусить кусок кометы, пролетая, изо льда». Из него, если упустить знаки препинания, совершенно очевидно явствует, что пролетает герой стиха не просто так, а «изо льда». Даже не знаешь, какой вопрос задать герою: Кто изо льда: ты, пролётное пространство или комета? Откуда, куда и как пролетая? Зачем? Или вот ещё, строчкой ниже: «Нам простит такую шалость Вечный (верится) Покой…» Интересно, зачем это заключённое в скобки «верится»? Не иначе – в пику устоявшейся в своё время нерушимости понятий: «Вечный Покой сердце вряд ли обрадует, Вечный Покой для седых пирамид…» В поэтическом, понятийном мире Евгения Разумова совсем иная система координат, которая изначально, с самого первого стиха, словно предупреждает читателя: привыкай, дружок! Дальше всё будет ещё зыбче и неопределённее, и ничто, как в былые времена, не станет для тебя надёжной опорой… даже пирамиды, являвшиеся залогом незыблемости со времён египетских фараонов! И напротив, «звезда, что сорвалась и падает» не является мигом. Её полёт вечен! А скукоту длящихся годами событий ты здесь можешь попросту не заметить. Военное противостояние с США, каждодневные перебранки с Украиной, все эти непрекращающиеся нефтяные и газовые войны с Европой, полемики вокруг допинга в спорте и бессмысленные споры по поводу «кто в чьи выборы вмешивается?»… На самом деле, простого русского поэта может куда больше волновать назойливый писк влетевшего в спальню (через вентиляцию) подвального комара, который мешает не только спать, но и слушать Вселенную:
Не знает комар, что живёт во Вселенной,
и даже о том, что живёт на Земле,
он думает редко– вампиришко бренный,
кусающий нас (и меня в том числе).
Поэт пытается положить предел комариным издевательствам над своим заслуженным за день покоем, но комар неуловим и неумолим почти до самого утра. Слава Богу, на память приходит наличие в семье фумигатора. И что же?..
А что же комарик?.. От знака вопроса
рукой отмахнусь. Но приснится кошмар,
где Солнце (тире) огонёк папиросы,
которую курит Вселенский Комар.
Переворачиваешь страничку, и «заявленный» Космос стремительно раздвигается от Помпей и Костромы до других городов, стран и центров мировой культуры:
Человек, который Брейгель, человек, который Босх,—
оба умерли, наверно, и давно, наверно, спят.
Но не спят картины эти. «Это ли не парадокс?»—
спросим мы у Нидерландов, у подкованных ребят.
Но в европейских центрах нынче заняты, по большей части, мелочами обыденности, о которых я писал в начале: «Не до Брейгеля и Босха нынче этой стороне». А до чего же им, голландцам и бельгийцам? А вот до чего, оказывается: «это гомосексуалы там воркуют при луне», «толерантную подругу толерантная ведёт»… Смотрите, люди русские! – Будто бы повторяет поэт наскучивший ещё с советских времён морализаторский приговор: «Вот и он – закат Европы, вот и присказка “майн Готт!”». Только «Закат Европы» был написан век назад, а сегодня, как это случается в циклично развивающихся обществах, вновь «правы» картины Брейгеля и Босха:
Усмехается картина, точно ведома судьба
ей любого человечка, копошащегося тут.
И зовёт в охрипший раструб поднебесная труба
всех, кто прожил хоть минуту на Земле, на Страшный суд.
Как видим, у Брейгеля и Босха всё чрезвычайно просто: грешны абсолютно все живущие на Земле – и те, кто давным-давно своё отжил, и кто ещё живёт, и кто будет жить впредь… через сто, двести или пятьсот лет. Поэтому надо просто жить, дышать полной грудью и делать то, что должно, и пусть всё будет так, как будет. Нынешняя Европа видит это частично и так, над чем «усмехается картина», и так, как написано в другом послании, адресованном полотну Адриана ван Остаде:
Вот и Господу не надо
укорять глазами нас.
И растут на месте ада
апельсин и ананас.
Здесь Страшного суда нет и в помине, ибо полотно называется «Крестьяне в интерьере», то есть сельские жители на фоне земли, которую они от рождения любят и неустанно обрабатывают с тем, чтобы поддерживать жизнь всех на ней, Земле, живущих. И они – тоже объекты буколического искусства, как и слоняющиеся по злачным местам Гааги и Антверпена неприкаянные молодые лентяи. Христианство вообще, а буколика в частности априори никого не осуждает, а всего лишь пытается лучше разглядеть, понять и принять увиденное:
Поглазеем и попляшем,
и отвесим тумака
на земном пространстве нашем,
где живём ещё пока.
Где тебе и пиво радо,
и лепёшка, и чеснок…
«Вот и, стало быть, награда», —
говорит усталый Бог.
Он сегодня сел в сторонке
И уже не судит нас.
И улыбка на ребёнке
ярче, чем иконостас.
Родоначальник «потока сознания» в позапрошлом веке укорял столицу России и всё человечество «слезинкой ребёнка». Провинциального поэта XXI века больше трогает «улыбка ребёнка», которая куда значимее, чем лики всех святых! Вновь цикличность цивилизации? Похоже, именно она оставляет удивительную возможность нашему времени и пространству (российской провинции!) высветить в замутнённой пеленой веков эпохе Брейгеля Младшего неожиданно близкие и родные нам (общечеловеческие!) ценности и черты. Но зачем гадать, если гораздо разумней почитать послания Разумова своим друзьям – поэтам и художникам:
Осень. Бутылки мало, чтобы согреть лопатки
под телогрейкой, Юра, Саша, Иван Иваныч.
Это не мы бредём ли мимо мясной палатки,
где колбасу закрыли от зимогоров на ночь?
Мы, очевидно, ибо вон Адриан Остаде
нас заприметил глазом: мол, колоритны рожи.
Увековечит. Изверг. Нам это, Юра, надо?
На зимогоров разве мы (тет-а-тет) похожи?
Ну, что тут ответишь? Юра – это, разумеется, поэт Бекишев, Саша – видимо, поэт Бугров, а Иван Иваныч – некий всегдашний друг и собутыльник местной творческой интеллигенции, сам в прошлом не то гравёр, не то ювелир. А зимогоры – бородатые бродяги, бомжи. Бугров – лысый и в очках, а Бекишев с Разумовым – с огромными бандитскими бородищами. Про Иван Иваныча и говорить нечего. Не висельники, конечно, но в современники Адриану Остаде вполне годятся. Опять же перечитывают «Уленшпигеля» и любят голландский/бельгийский футбол:
Главное– ван Остаде не предлагать баклагу.
Пусть нарисует трезво нас возле этой липы,
где, на скамейке сидя, кушаем мы салаку
и говорим про Вечность, ту, где мы жить могли бы.
Самое замечательное в повествовательной стилистике Разумова то, что по прочтении подобных фантасмагорий никогда не возникает стойкого ощущения, что это… фантасмагории. Так, какое-то пролётное удивление – типа, откуда здесь, возле этой обшарпанной липы, ещё и голландцы с мольбертами берутся?! И всё… «Пусть нарисует трезво…». Липы, в конце концов, растут и на берегах Северного моря, а салаку с селёдкой ван Дейки и ван Бастены любят больше нашего! Но главное, ван Остаде сразу заприметил знакомые до боли взгляды, веками устремлённые в Вечность. Они из одной буколики, и для них, по большому счёту, нет ни эпох, ни территорий, ни наций. Есть Вечность, в которой одни реально живут, а другие о ней пока только говорят и мечтают (конкретно об этом в статье о Ю. Бекишеве – «Часть золотого пути…»). Эта тема ещё глубже развивается в посланиях к поэту и доктору исторических наук Алексею Зябликову:
Под лампой с абажуром из Микен
переверните клинописи лист
и напишите строчку в Карфаген,
другую– в Рим, где тоже «Интурист»
имеется, наверное, отель
(не знаю, где я буду в этот час).
Мне голову кружит античный хмель.
Порою я встречаю там и вас.
Нам выпало бродить среди руин,
не замечая битых кирпичей.
Подмигивает Брейгель нам с картин.
Но он– не мой. Точнее, он– ничей.
Ещё точнее– он, похоже, всех,
в ком зреет мозг, не покладая рук.
(Алёша, тут раздался чей-то смех.)
Пройдите мимо, мой шумерский друг.
Не дайте повод вострубить ослу,
Что он умнее вас или меня.
…В Александрии я разгрёб золу –
там на обложке было «Ю. Тыня…».
Микены, Карфаген, Рим, Александрия – безусловная антика, подмигивающий Брейгель – позднее средневековье, а Тынянов – русский двадцатый век, согражданин Разумова по миру метафоры и коллега Зябликова – по роду научных занятий. Чт