<…> благодать Божия – “зерно” самой соборности. Действие благодати митрополит Иларион относит не только к отдельной личности, но и к народу в целом. Одновременно в этом тексте наличествует и вектор духовности, ограничивающий позднейшие произвольные манипуляции с толкованием соборности» [Есаулов, 1995а: 16–17].
В последующих главах монографии ученый показывает, что соборность оказывается во многом смыслообразующей в «Слове о полку Игореве», «Капитанской дочке» Пушкина, «Миргороде» и «Мертвых душах» Гоголя, «Войне и мире» Толстого, «Братьях Карамазовых» Достоевского, «Студенте» и «На святках» Чехова. Обращается автор и к проблеме «трансформации» русской духовности и ее судьбы в XX веке, исследуя литературу русского зарубежья (сопоставляя творчество Набокова и Шмелева) и «религиозный вектор» советской литературы (в частности, попытку подмены соборности тоталитарным коллективизмом). «Его ключевое наблюдение состоит в том, – резюмирует содержание последних глав “Соборности…” В. Террас, – что советская литература была не столько атеистической или даже материалистической, сколько антихристианской. Она допускала обожествление Ленина, имела свой свод мучеников и создала богатую революционную мифологию»5 [Terras].
В свое время В. Н. Захаров, размышляя над исследованием христианских традиций в русской литературе, особо выделил «Категорию соборности в русской литературе» как «оригинальное и новаторское исследование, автор которого дает новое определение содержания русской литературы»: «И. А. Есаулов не только ввел в критический обиход новые категории филологического анализа, но показал и доказал их плодотворность в анализе русской литературы. В заглавии работы указана одна категория – соборность, на самом деле их три: соборность, закон и благодать. Они не новы в тезаурусе русской духовной мысли, но впервые стали категориями филологического анализа <…> открытие И. А. Есаулова дает больше, чем новое прочтение известного, – оно дает возможность адекватно прочитать и понять русскую классику, понять проблему советской литературы (ее духовную тщету и историческую обреченность), осознать трагедию русской литературы в изгнании, угадать перспективы выхода из современного кризиса» [Захаров: 5–6].
Впрочем, далеко не все коллеги ученого приняли его труд. Так, журнал «Новое литературное обозрение», три года после выхода книги хранивший полное молчание о ней, в конце 1998 г. опубликовал своего рода «донос» (с заботливым указанием места работы Есаулова) – рекордную для «НЛО» по объему (19 страниц, набранных петитом!) «рецензию», где социолог Л. Д. Гудков (будущий директор «Левада-Центра») предупреждал об общественной опасности данной монографии: «Чтение книги тяжело и непродуктивно <…>. Утверждение cоборного начала в качестве высшей ценности русской культуры, познания, этики и т. п. <…> – это формула интеллектуального поражения <…>. Это <…> ограничение и поражение центральных символических структур, ответственных за инновацию и ценностную универсализацию» [Гудков, 1998: 369, 371]. Автор, в свою очередь, так отозвался на эти «опасения»: «…забавно некоторое самозванство этих “структур”, ведь совершенно неясно, почему Гудкову представляется, будто именно они непременно “ответственны за инновацию”: подобная анонимность вполне квалифицированно демистифицируется современной социологической литературой, жаль, что “ответственный” Гудков, вероятно, не вполне освоил ее: но тогда зачем же так сердиться, что его “центральные структуры” уже почти изгоняемы <…> из вожделенного “центра” (или, во всяком случае, “ограничены” в манипуляциях) и зачем признаваться в “поражении”? <…> Особенность же аргументов Гудкова такова, что фобия быть символически вытесненным на периферию вынуждает его не ограничиваться идеологическими ярлыками, не затрудняя себя аргументацией, но и принуждает обратиться к начальству: так не хочется ему покидать эти хотя и “символические”, но “центральные структуры”» [Есаулов, 2008: 612–613].
Профессор Саратовского университета В. С. Вахрушев, обратившийся тогда же с возмущенным письмом в редакцию «НЛО» (см.: [Вахрушев, 1998]), защищая ученого от идеологических обвинений, впоследствии писал: «…следует заметить, что в настоящее время И. А. Есаулов занимает лидирующее положение в лагере <…> приверженцев “православного” направления в русском литературоведении. Среди прочих его адептов он наиболее академичен по стилю и характеру аргументации, наиболее авторитетен среди зарубежных славистов, одобряющих русскую ветвь православного христианства. Его труды – это отпор тем хулителям православной культуры русского народа, которые видят в ней лишь “сублимацию неврозов”, “комплекс неполноценности”, скрытое язычество и даже “сатанизм”» [Вахрушев, 2006: 215].
В 1996 году Есаулов защитил докторскую диссертацию «Категория соборности в русской литературе XIX–XX веков» в Московском государственном педагогическом университете (официальные оппоненты: В. Н. Захаров, Л. А. Смирнова, Б. Н. Тарасов, ведущая организация – МГУ). К защите поступили отзывы славистов из Кембриджского, Принстонского, Берлинского, Загребского и других отечественных и зарубежных университетов. По воспоминаниям участников, защита была в высшей степени неформальной и многолюдной, несколько напоминавшей аналогичные диспуты в исторической России (известные нам по биографическим источникам), длилась около пяти часов, причем – с непредсказуемым исходом.
Как заметил в свое время высоко ценимый Иваном Андреевичем Питирим Сорокин, резко поляризованная реакция типична «для подавляющего большинства крупных работ в науке, философии, изящных искусствах или религии. Только работы, в которых нет ничего нового и важного, которые не бросают вызов господствующим идеям, стилям или стандартам, только такие работы, если им вообще суждено быть замеченными, встречают несколько поощрительных откликов и быстро уходят в забвение, не удостаиваясь даже краткого надгробного слова…» [Сорокин: 166]. «Как правило, все нон-конформистские и пионерские идеи вызывают поначалу определенное сопротивление и критику» [Сорокин: 187].
В качестве главных своих научных (да и жизненных) ориентиров Есаулов называет, прежде всего, М. М. Бахтина и А. Ф. Лосева – тот и другой не были «чистыми» филологами, но стремились охватить и понять целое культуры6. По этому пути идет и Есаулов, каждая книга которого – «своего рода вызов (или ответ на вызов)» [Есаулов, 2015: 565].
В статьях и интервью исследователь не раз подчеркивал, что видит своей задачей восстановить те «фигуры умолчания», которые были неизбежны в трудах Бахтина, писавшего, как и Лосев, «под <…> несвободным небом» [Есаулов, 2017: 160]. В частности, Есаулов обосновывает понятие «большое время русской культуры», стремясь выделить и ввести в литературоведческий обиход трансисторические категории, лежащие в основе отечественной культуры: соборность, пасхальность, христоцентризм, закон, благодать. Большое время русской культуры, с точки зрения Есаулова, зиждется на понятии абсолютного мифа (как его обосновал Лосев) с категорическим постулатом Воскресения.
Это положение получило развитие в следующей монографии – «Пасхальность русской словесности». В ней вводится и обосновывается понятие культурного бессознательного, выделяются рождественский и пасхальный архетипы, прослеживается их сложное взаимодействие в истории русской литературы. Именно пасхальный архетип, как показывает Есаулов, лежит в основе отечественной словесности. К такому выводу ученый приходит, подтверждая свои теоретические интенции посредством глубинного анализа произведений Островского, Пушкина, Гоголя, Достоевского, А. Блока, М. Горького, С. Есенина, И. Бабеля, А. Платонова, Б. Пастернака, одновременно демонстрируя методологические перспективы предлагаемого им научного подхода. В свете пасхального архетипа исследователь подробно рассматривает проблемы визуальной доминанты русской словесности и присущую ей иконичность; кардинально корректируя бахтинскую теорию карнавала, он обращается к оппозиции юродства и шутовства в русской культуре и литературе.
В рецензии на «Пасхальность…», опубликованной в журнале «Москва», историк С. М. Сергеев, отметил: «И. А. Есаулов как раз обладает подлинной исследовательской смелостью, не боится широких обобщений, в то же время умеет блестяще анатомировать художественное произведение вплоть до его мельчайших деталей <…>. Говоря фигурально, ученый одинаково хорошо владеет как микроскопом, так и телескопом, стремясь соединить данные, полученные от наблюдения из обоих инструментов, в единой и стройной теории <…> Есаулова читать всегда интересно и – употреблю и вовсе “неакадемический” эпитет – увлекательно, согласен ты с ним или нет. Кроме <…> “умения взять быка за рога”, увидеть в том или ином тексте то главное, что и нужно обсуждать в первую очередь, глубоко импонирует не только лишь “научная”, но и человеческая, “экзистенциальная” заинтересованность филолога в результатах его штудий. Иван Андреевич героически пытается спрятать личный темперамент, религиозные и гражданские чувства, симпатии и антипатии, восхищение и сарказм за частоколом специально-ученой лексики, но безуспешно. <…> “Пасхальность русской словесности” <…> является непосредственным продолжением монографии “Категория соборности в русской литературе”. Тематически, методологически, идеологически обе работы образуют совершенно очевидный и, как мне представляется, законченный диптих» [Cергеев: 172].
Другой рецензент книги, заведующий кафедрой русской литературы Донецкого университета А. А. Кораблев, подчеркнул: «Последовательность и целеустремленность, с какими Есаулов осмысливает историю русской словесности, выдает его не вполне литературоведческий замысел: не только доказать-обосновать оригинальную историко-литературную концепцию, но восстановить в национальном сознании единство и цельность национальной культуры, несмотря на ее видимые противоречия и самоотрицания