студентам фрагментики показывая. Мог бы играть поменьше – полчасика в день вполне достаточно для поддержания формы педагога-пианиста, а он, как никто, умел рационально построить «работу над пианистическим аппаратом». Но Владимир Григорьевич строго держался «рахманиновской нормы» – три часа в день. Почему? Как он однажды объяснил:
– Наше искусство требует каторжной каждодневной работы! И если ее выполнять через усилие воли, то жизнь превращается в страдание, которое долго вынести невозможно. Но наше искусство прекрасно. И легко можно из обязательных занятий сделать хобби. А можно ли уставать от дела, которое любишь?
Хотел было в ответ пошутить, что безделье – хобби попривлекательнее любого другого, но не стал, ибо понимал, что он и говорит, и делает правильно, и музыканту, действительно, ничего другого не остается, как сделать из занятий – хобби. Владимир Григорьевич воспитывал ненавязчиво – без административных мер, своим примером. Но все же – как трудно преодолевать себя каждый день! Поэтому «его пример» многих и не радовал, а некоторых даже раздражал. Тем более в вузе работали и другие педагоги, которые хоть и не столь требовательны к себе (у них – «другое хобби», как мы говорили), зато улыбчивы до кокетства, остроумны, отзывчивы на жизненные обстоятельства. И ведь они тоже чего-то добивались в профессии. А что касается игры на инструменте, то их заменяли разговоры о «прежних достижениях», относящихся ко времени консерваторской учебы. Никто не признается в лени, но все сожалеют, что вот сейчас нет возможности заниматься – семья, болезни и проч., а ведь «так хочется!» (обманывают – возможно, и себя в том числе). Им верят. И живут они неплохо – без самоограничений, без подвижничества. И студенты их любят – за человеческое отношение, за доброжелательность, за то, что всегда защитят, да мало ли еще за что – за улыбчивость, человеческое обаяние, за приятный тембрально окрашенный голос, за то, что «хвалят петуха». И еще – они часто бывают весьма талантливыми музыкантами, могут что-то дельное показать. И в этом смысле – в вузе они «на месте». А студент сам выбирает – у кого учиться, кому подражать.
На следующий день был первый урок. Подготовился хорошо, играл уверенно. Владимир Григорьевич, поставив ноты «Двадцать четвертой» на пюпитр, сидел за соседним роялем. Внимательно слушал, не останавливал. Я доиграл. Он похвалил. И тем не менее стал заниматься. И часовой урок ушел на разбор… первой странички сонаты. Был проанализирован каждый аккорд, каждый штрих, каждая динамическая подробность. Он объяснял, показывал, требовал непременного выполнения задания и не переходил к следующему, пока не слышал нужного звучания в моем исполнении. Текст разбирался на мельчайшие составляющие, а потом складывался, подобно тому, как из деталей и винтиков «конструктора» складывается игрушка. «Конструктивистская» работа дополнялась объяснением художественного смысла. Профессор не повторял того, что написано о сонате в книгах (это я как раз знал – «начитан был», как все замечали). Казалось, образы, поэтические аналогии рождаются у него импровизационно в процессе объяснения…
Урок закончился. Владимир Григорьевич закрыл ноты, передал их мне и строго сказал:
– В четверг придешь в то же время. Должен закрепить достигнутое. Занимайся.
Поблагодарил и покинул аудиторию – без энтузиазма. Чувства были, что называется, смешанными. С одной стороны, покорила ясность объяснения – я все понял, но с другой – вдруг осознал, что мне нужно еще много-много учиться. В начале урока чувствовал себя «вполне подготовленным двадцатилетним музыкантом», способным заниматься самостоятельно, а в конце – учеником из начинающих, мало что умеющим и мало что знающим.
В четверг получил «нагоняй» от профессора, ибо кое-что из того, что выходило на уроке после его показа-объяснения, не получилось через два дня. Владимир Григорьевич строго и с досадой в голосе пояснил:
– Ты не умеешь заниматься! Даром тратишь и свое, и мое время. Если не будет улучшений, то смысл наших занятий пропадет. Исправляйся!
Разбор сонаты продолжился. К прежним «придиркам» прибавилось еще и объяснение о том, «как учить». Оказывается, мое исправное выполнение его замечаний на уроке свидетельствует лишь о том, что я умею «слушать показ», что руки мои «могут правильно сыграть». Моя задача – правильными домашними занятиями и неустанными повторениями добиться того, чтобы мои «руки уже не могли играть иначе».
Прошел месяц наших занятий. Соната была изучена целиком. Я мог играть ее «правильно», «профессионально», но вряд ли это было намного лучше, чем на первом уроке! И я понял – за все нужно платить, и за знания тоже. Появились знания, сформировалось умение, но исчезла непосредственность, искренность исполнения! Горький урок, но ума хватило – руки не опустил. И профессор приободрил незаметно. Неожиданно для всех поручил мне позаниматься с выпускницей – она тоже разучивала «Двадцать четвертую» Бетховена. Я, не без гордости, провел с ней четыре урока. Пришли показать сонату Владимиру Григорьевичу – он похвалил наши успехи.
Больше Владимир Григорьевич так подробно со мной не занимался – вероятно, действительно, не было повода. «Венскую классику» несколько лет я не играл. Но вот когда на государственном экзамене от меня, как, впрочем, от всех, потребовали включить произведение названного стиля в программу государственного экзамена, выбрал «Четвертый концерт» Бетховена. Владимир Григорьевич слушал концерт на уроках и почти ничего не говорил, лишь улыбался с хитрецой – был доволен. Правда, перед экзаменом посоветовал, а скорее, поддержал: «играй посмелее».
Впоследствии много раз убеждался, что благодаря первым урокам у профессора могу самостоятельно, уже на новом уровне, играть и разучивать с учениками произведения И. Гайдна, М. Клементи, В. Моцарта, Л. Бетховена. Уже после его смерти разучил и довел до концертного исполнения четыре сонаты Бетховена, в том числе «Тридцатую» и «Тридцать первую». И текст последних его «загадочных» сонат меня не испугал. Как говорят, «серьезных интерпретационных трудностей» не возникло.
(продолжение следует)
Валерий ХРАМОВ. Корни и крылья: о конкурсе музыкантов-исполнителей как феномене культуры России
Редактор философско-культурологической рубрики «София культуры», кандидат культурологии Геннадий Владимирович Бакуменко беседует с доктором философских наук, известным пианистом и педагогом, литератором, профессором Валерием Борисовичем Храмовым.
– Добрый день, Валерий Борисович! Искренне рад новой встрече. Зная о том, что проект Вашей новой книги близится к этапу публикации, хотел бы узнать о нём. Думается, и Вам было бы интересно познакомить наших читателей-собеседников с будущей книгой.
– Спасибо, Геннадий Владимирович, за предоставленную возможность в контексте бесед «Софии культуры» по теме текущего года «Корни и крылья» – то есть «традиции и новации», как я понимаю, – презентовать скромные результаты моих культурологических изысканий.
Книга, о которой идёт речь, была написана «по горячим следам», благодаря стечению ряда обстоятельств. У меня внезапно появилось свободное время и впервые за много лет удалось послушать, не отвлекаясь, в прямой трансляции выступления пианистов на ⅩⅤⅠ Международном конкурсе исполнителей им. П.И. Чайковского, записывая в дневнике непосредственные впечатлении – для себя. Эти записи послужили основой книги. Перечитывая их через месяц, я захотел еще раз послушать-посмотреть конкурс. Так, казалось, в необязательных каникулярных просмотрах, то есть для удовольствия, сформировалось впечатление, осмысление которого привело к главной идее книги: в формате интернет-трансляции конкурс приобрел новый художественный статус. К тому, что было, а было много интересного – и открытие новых имен, и свежие художественные впечатления от игры молодых артистов, и энтузиазм слушателей, и почти спортивные страсти «болельщиков», – трансляция добавила возможность «повторного просмотра». Кроме того, благодаря замечательной работе творческой группы «Медичи»10 конкурс предстал пред нашим взором в качестве сложного художественного целого, подобного прекрасному архитектурному сооружению, к созерцанию которого можно возвращаться вновь и вновь.
Как выяснилось, созерцание столь замечательного художественного события может быть не только эстетическим. С помощью видеозаписи ученый получает возможность осуществить исследование, обладающее большей степенью «достоверности», чем это было раньше, – другое, дополнительное. Понятно, что захотелось попробовать, «проверить гипотезу», и что-то действительно получилось, по крайней мере – «как первый опыт».
Книга состоит из четырех глав, содержательно развивающих идею, о которой было сказано чуть-чуть выше – культурологический анализ музыкально-исполнительского конкурса как сложного художественного целого, обладающего уникальной архитектоникой и новым художественным статусом, раскрываемым благодаря интернет-трансляции.
В первой главе – «Международный конкурс музыкантов-исполнителей им. П.И. Чайковского как феномен культуры России» – на историческом материале рассмотрена проблема генезиса конкурса пианистов. Обозначаются и характеризуются основные этапы его становления: международные конкурс А.Г. Рубинштейна, довоенные всесоюзные конкурсы музыкантов-исполнителей и, наконец, Международный конкурс исполнителей им. П.И. Чайковского. Прослеживается преемственность главных художественных принципов, лежащих в основе конкурса, обсуждаются важнейшие для науки и практики вопросы совершенствования его организации.
Во второй главе – «Конкурс как предмет искусствоведческого исследования» – анализируются концептуальные основы данного мероприятия. Критически осмыслены наиболее значимые и не утратившие своей актуальности научные работы, сопровождающие конкурс, посвященные обоснованию целей и задач его проведения и предварительному анализу его итогов.