Из тех, кого приводил к себе, он запомнил только одну, последнюю, – семнадцатилетняя брюнетка с худым лицом и большими растерянными глазами; после второго стакана вина, когда он запросто обнял её у себя в номере, она вдруг разревелась и стала упрашивать его:
– Увези меня из этого города. Чего тебе стоит?.. Увези и брось в любом месте, может, там я за кого-нибудь выйду замуж. А здесь мне не выйти никогда, здесь я так и буду в отчаянии хвататься за каждого встречного вроде тебя, а ты, сытый и довольный, привёл меня только позабавиться; и я буду выполнять твои прихоти с отвращением и надеждой: а вдруг!.. Вдруг ты увидел во мне что-нибудь иное, кроме шлюхи. Может такое быть? Скажи, может?.. Пусть не ты, а хоть кто-то может во мне увидеть что-нибудь, кроме шлюхи?
– Нет, не может, – сказал он.
– Ты ещё и жестокий, – сказала она.
– Нет, не может! – повторил он упрямо (но за всю ночь больше не сделал ни одной попытки раздеть её). И всю ночь они просидели за столом, пили и разговаривали.
– Мне бы только уехать отсюда. Самой мне никогда не решиться: я ещё никогда никуда не уезжала, – говорила она. – Увёз бы… – попросила под утро снова.
– Мне некуда тебя везти, у меня нет дома, нет друзей, нет денег, – устало и грустно сказал он.
– Но ты же куда-то всё равно уедешь?
– Да, я куда-нибудь уеду.
– Ну и возьми меня хоть куда.
– Не могу, – сказал он. – Если бы у меня был дом и мать, я бы привёз тебя к ней и сказал: «Мама, пусть эта девушка живет у тебя, пока не найдет свое счастье». Если бы у меня были верные друзья, я бы привёз тебя к ним и сказал: «Друзья, помогите ей быть счастливой». Если бы у меня были деньги, я бы увёз тебя в то место, где чаще всего человеку встречается счастье, поселил бы тебя там, отдал бы тебе все деньги и знал, что есть тебе на какие шиши дожидаться счастья, а уж в остальном я не виноват. Но у меня нет ни того, ни другого, ни третьего. И я не могу взять тебя с собой, потому что не смогу просто так бросить тебя одну на улице какого-нибудь города, но и быть около тебя я не могу: ведь и сам я надеюсь, что и ко мне придет счастье и придет любовь.
– Может, я и есть твоя любовь? – и она мучительно усмехнулась.
Он понял все и сказал:
– Может, и ты, но об этом я узнаю потом, в конце жизни.
– Мне никогда не было так грустно и хорошо с парнем, правда, у меня такое чувство… – но она посмотрела на него и замолчала, и дальше небрежно, почти весело: – А знаешь, ты, пожалуй, прав, ко мне тоже должна прийти любовь, – и грустно закончила: – Но всё же лучше бы ты меня увез и где-нибудь бросил, тогда бы она пришла ко мне скорее.
Утром он, ничего не сказав приятелю, ушел на вокзал. Она пошла его проводить.
– Дай я сама куплю тебе билет: мне надо учиться быть уезжающей, – сказала она, и он отдал ей последние деньги, которых только и хватало на билет от Иваново до Курска в общем вагоне. И она купила ему билет и дожидалась с ним прихода поезда. – Прощай! Будь счастлив!.. – сказала, когда он уже был в вагоне, стоял у открытого окна, глядел на неё и видел, что она плачет.
– Может, и ты скоро найдёшь того, кто увезёт тебя, – сказал он и невесело улыбнулся.
– Постараюсь!.. – крикнула она и, улыбаясь ему сквозь слёзы, прощально замахала рукой; какое-то время шла с его окном рядом, а потом отстала… Навсегда.
Зачем он ехал снова в Курск? В этом не было никакого смысла: он возвращался туда, заведомо зная, что оставит этот разбросанный по холмам город. Документы его были при нём, паспорт выписан, с работы он уволился, всё имущество тоже было при нём и легко умещалось в одном полукруглом чемоданчике с «молнией»; и ему лучше бы ехать на север, на юг, куда угодно, а он, истратив на билет последние деньги, ехал в уже ненужный ему город; понимал это, однако ехал, покорный взятому билету, не оставил ненужную затею даже в Москве, от которой ведут дороги во все концы… Но он миновал столицу, будто только из Курска могла продолжаться его жизнь дальше.
Приехав в город, он ещё два дня прожил на оставшуюся мелочь, прожил, ничего не делая, словно ему ожидался крупный перевод и тогда можно будет начинать устраивать свою жизнь. Но никакого перевода ему никогда не будет, и он это знал. К концу второго дня в его кармане уже не было на трамвай, но и на третий день он бесцельно шлялся по городу, заходил в магазины; на товары он не глядел, а так, словно нужно было ему для чего-то убить время, может, до отхода какого-то поезда. Только он ещё не знал, куда пойдёт его поезд. С обеда уехал на реку и, накупавшись, часа три сидел в летнем ресторанчике на берегу Сейма, где одна его знакомая официантка дала ему бесплатно пять бутылок «жигулёвского», порцию сыра и пачку сигарет «Джебел».
Он сидел на открытой террасе за одним из девяти столиков, медленно тянул пиво, посыпая краешек стакана солью, и курил. Видел он летающих по столам мух, кусты тальника за террасой, на листьях которого, как ему казалось, солнце лежало слоем, как старое пожелтевшее масло.
Через стол от него три молодые девицы уверенно раскручивали горбатого ловеласа лет тридцати. Горбун то и дело заказывал, девицы восторженно взвизгивали и после каждого заказа чмокали горбуна в большие залысины бледного лба, при этом они всё бросали веселые, заговорщицкие взгляды на него, одиноко сидевшего за столом в обществе пяти уже почти пустых бутылок. Глаза их так и говорили ему: знай наших, ты свой парень, причаливай к нам… Его давно уже мучил голод, и за счёт горбатого можно было бы хорошо поесть: трёх девиц для него явно было много, и горбун даже был бы рад напарнику.
Он посмотрел на довольного собой урода, тот встретил его взгляд вызывающе нахально: мол, учись, малыш!.. И вместо нужной для дела улыбки он усмехнулся, изобразив лицом гримасу презрения. Горбун перестал на него смотреть и ещё нахальней развеселился, заказал коньяк, налил себе полный фужер и лихо выпил, девицы взвизгивали и хлопали в ладоши. После выпитого фужера горбун стал быстро скисать, всё порывался ухватить одну грудастую за талию, та весело уворачивалась, и горбун падал на пол. Девицы хором поднимали его, усаживая снова на стул и просили выпить с ними ещё. Под конец совсем раскисшего увели под руки, на прощанье окинув его, сидящего за бутылками, льстивыми настороженными глазами: ты свой парень, не помешай нам…
А когда, позже, он шёл по тропинке от ресторана, то увидел горбатого в русле высохшего овражка, по которому весной бурно бежала в реку талая вода. Горбун лежал поперек овражка на спине, с высоко задранными босыми ногами и пьяно сопел, модных туфель на его ногах уже не было, на худой костистой груди валялся выпотрошенный бумажник. Он пожалел о тех червонцах, которые видел в бумажнике горбуна ещё в ресторане: они пришлись бы ему кстати, стоило пойти вслед за девицами, и половина была бы его. Уже тысячу раз ему «только стоило бы…», но он почему-то всегда делал то, что ему не стоило делать.
Он сел на замытое в ил бревно и, глядя на воду, в которой темными рваными полосами отражались у берега кусты и по всей воде всплескивала за мошками плотва, задумался.
…Например, «стоило ему» жениться на этой Лине или хотя бы не уходить от неё, и он сейчас был бы сыт и ездил на «Москвиче». Говорил же её папаша, директор завода на Урале, что как только они поженятся, он берет им «Москвича». А что? Заведующая аптекой… Живут же другие за счёт женщин. Не безобразная, даже красивая, правда, на пять лет старше его, но не на двадцать пять же!.. Другие и с такой разницей сторговываются с доплатой за возраст, как при обмене жилой площади за лишние квадраты. Любовь? Какая к чёрту в этом мире может быть любовь, когда в нем высшей ценностью являются деньги. Что охраняется сильнее всего? – деньги, а не любовь. Для порядочности размениваемся удовольствиями по принципу натуры, компенсируя качество товара купюрами за возраст, за красоту, за девственность… Почему всё же он не женился на ней? Потому что у неё были двойнята, этакие шустрые огольцы четырёх лет. Вечно не давали ему поспать: то отрывали ему уши, то выковыривали пальцами глаза… Он улыбнулся, глядя на воду. Милые пацанята. Но ему было только девятнадцать лет, и вдруг отец чужих детей, ему и на улицу выходить с ними было стыдно. И перед кем? Перед старухами в её дворе, перед её соседями. А ещё считал себя свободным, независимым человеком – тьфу! Жалкий червь у старушечьих ног, раб языков досужих. На лице его отразилась гримаса душевной боли.
Однажды он пришёл к ней и сказал: «Завтра все едем на пляж». До этого он ни разу не выходил с её пацанами на улицу. Как она ласкала его потом, когда её веселые дети приехали на его горбушке с пляжа; она, как на маленького, надевала на него носки и готова была целовать ему ноги. А как она была хороша телом – несмотря на то, что родила двойню. Собственно, она хотела, чтобы он стал её законным мужем не для себя и даже не для детей, а для тех же языков и мнений, из-за которых он не хотел быть отцом чужих детей. Да, если бы они жили в другом мире, им было бы хорошо. Впрочем, можно было жить и в этом: стоило только уехать куда-нибудь, где бы никто не знал, что это не его дети.
От реки потянуло вечерней прохладой. Его «стоило» из размышлений постепенно превратилось в уме в красивую жизнь из прошлого, больше похожую на мечту, в которой жил он: «стоило только…» Кто-то прошёл мимо него – и все сразу исчезло, осталась река и тропинка между кустов. Он встал и пошел по ней. На душе его вновь становилось тоскливо и пусто.
Он вышел по тропинке к мосту и, сев на трамвай, уехал в каменные дома большого города, которого с завтрашнего дня не будет: город затеряется где-то в его памяти, а потом и совсем исчезнет, сотрётся с лица земли, сотрётся и сама земля в угасающем сознании, и растворится само сознание, и не будет времени, не будет пространства, останется вечное «ничто» – нечто похожее на мрак погреба, когда за вами внезапно захлопнулась крышка…
На ночь он зашёл в общежитие, из которого давно выписался, переспал на чьей-то свободной в эту ночь койке. Утром, сжевав с водой кусок чёрствого хлеба, что валялся в комнате на столе, он пошёл в бюро по найму и переселению граждан и семей и попросил завербовать его куда угодно, но чтобы все это сделать за один день. С документами у него все было в порядке, и его тут же включили в группу вербованных, отправляющихся в тот же день в «Красноярскжилстрой». В кассе ему выдали пять рублей суточных; получив их уже далеко после обеда, он пошёл в столовую