этим подразумевалось многое, вплоть до присутствия его на земле…
В дверь постучали. Вошла она.
– Я тебя еле разыскала, – сказала она быстро. – Женщин переводят в другое общежитие, здесь остаются только мужчины.
– Да… – неопределенно сказал он и замолчал.
– А почему ты не получаешь постель? Ваши уже все получили и поставили себе кровати. Давай я тебе помогу?
– Успею, – сказал он.
– У тебя такой вид, будто ты выбираешь – уйти тебе или остаться?
– Документы у них, и вообще выбора нет…
– Ты не хочешь здесь жить? – она с тревогой смотрела на него.
– Я не хочу так жить, – сказал он.
– А как ты хочешь? – спросила она.
– Если бы я знал… Но иметь разум для того, чтобы всю жизнь таскать кирпичи – нет уж: лучше родиться лошадью.
– Не печалься, у тебя всё будет в порядке, – сказала она.
– Надеюсь, – сказал он.
– Мужчинам вообще легче, – сказала грустно. – Если бы я была мужчиной, мне бы вообще легко жилось, как тебе…
– Завидуешь?
– Немного. Но я бы не была такой, как ты.
– А какой я? – он поймал её глаза и не отпускал своими, красивыми карими.
– Не обидишься? – спросила смущённо.
– Нет.
– Ты непостоянный… А я бы полюбила девушку и заботилась о ней.
– А если она окажется нехорошей и изменит тебе за твою любовь?
– По-моему, такого не может быть, по-моему, если мужчина любит девушку, то она сделает всё, чтобы эту любовь сберечь.
– Это только по-твоему, – он усмехнулся, – а по-моему – всё иначе…
– Это оттого, что ты знакомишься со всеми подряд, без любви, только любуешься собой.
– Все любуются только собой, настоящего не найдешь: его нет, все в человеке притворство – на день, на час… – Пофилософствовать он любил, но она перебила его:
– По-моему, любовь не надо искать: она в тебе, надо её только обратить к одному человеку, сказать: я люблю его, и любовь разрастётся в тебе, а будешь сомневаться – ты никогда не полюбишь!..
– Обойдёмся, – небрежно сказал он.
– Не сердись, ты же обещал… Я пришла только сказать тебе, что мы уходим в другое общежитие.
– Как я верну тебе деньги? – спросил только потому, что молчание тяготило его, а сказать ему было нечего.
– Даже не знаю, при встрече, – Она прошлась по пустой комнате, оглядывая её, мечтательно сказала, – хорошо бы жить в такой комнате вдвоём… – бросила короткий взгляд на него, – с тем, кто тебя любит.
Но он ничего не сказал, она попрощалась и вышла. И сразу одному в пустой комнате ему стало тоскливо и одиноко. Он поставил себе кровать, получил постель и, бросив на кровать новый матрац, лёг на него и долго лежал посредине пустой комнаты. Раза два к нему стучали, но он никого не хотел видеть и не отозвался. Примерно через час его бессмысленного лежания стены вокруг него задвигались, потолок поплыл: он засыпал.
Проснулся он, когда в комнате уже были сумерки. В углу лежал его чемодан, на чемодане постельное бельё, больше ничего в комнате он не видел и пусто уставился в потолок. Надо было вставать и хоть что-то делать, лежать уже становилось невыносимо. Встать он встал, но выходить в коридор долго не решался: уж так ему не хотелось ни с кем встречаться и разговаривать, но надо было умыться; он осторожно открыл дверь и выглянул: в коридоре никого не было. Быстро, почти на цыпочках, он прошёл в умывальную комнату. Состояние при этом у него было таким, словно он сделал что-то нехорошее, предосудительное, и люди уже об этом знают, и он ужасно мучился, стыдился, ожидая с ними встречи, и старался избежать её – хотя никому он ничего не сделал и никому до него не было дела, все были заняты собой и своим благоустройством. Он помылся и вернулся в комнату обрадованный, что ни с кем не встретился, и даже весело засвистел, но тут же оборвал свист и прислушался…
– Чертовщина какая-то!.. – сказал нарочно громко. Потом сел на кровать и попытался мысленно разобраться в своём довольно странном состоянии: «Всё это оттого, что я искусный притворщик, мои слова и мои поступки на людях не отвечают моему истинному положению дел, и мне стыдно от внутреннего разоблачения себя самим. Но почему я так делаю? Может, положение, в котором я оказался, как раз не отвечает моему истинному содержанию? А каково моё истинное содержание? Где я, а где не я?..» Размышляя, даже разоблачая себя, он получил, как и всегда получал, некоторое успокоение. И всё же главным чувством в нём так и осталось чувство угнетённости, одиночества и беспросветной тоски. Однако скоро он загнал это всё глубоко в себя, оделся, постоял у двери, прислушиваясь к шуму в коридоре, как прислушивается, должно быть, готовый к выходу актёр, испытывая волнение, похожее на испуг, и, толкнув дверь, бодро вышел в коридор. Прошёл по комнатам, весело приветствуя вербованных, которых только что не хотел видеть, и, спустившись с четвёртого этажа, направился в вечерний город. В одиночестве ранее им загнанная вглубь совестливая тоска снова появилась наружу, и уже его недавняя весёлость казалась ему не иначе как отвратительным заискиванием и унижением…
Пешком он дошёл до проспекта Красноярский рабочий, о чём прочитал на углу дома, спросил у прохожего, где находится кинотеатр «Родина», и в назначенный час был уже там. Галантерейная киоскёрша, как он и предполагал, на свидание не явилась, но он битый час ждал, поглядывая на часы, и не как глупый мальчишка, с отчаянной надеждой, а просто, от нечего делать, имитировал среди ожидавшей кино публики ожидание и нетерпение. А когда ему вконец надоела эта игра и никакого смысла жить на земле для него в этот день не было, он прыгнул в автобус, решив поехать домой и умереть, то есть – уснуть. Сон так и виделся ему – как избавление от жизни, от бесцельного шатания по городу с двадцатью копейками в кармане. Выйдя на своей остановке, он направился к пустырю. С ним вместе сошла с автобуса девочка с красивым личиком, её он заметил ещё в автобусе, они даже переглядывались, и он решил про себя, что она должна быть очень манерна и глупа. Девочка пошла за ним следом, он подождал её.
– Я чувствовал, что вы сойдёте на этой остановке, – весело сболтнул, когда она поравнялась.
– А что вы ещё чувствовали? – она подхватила игру.
– Ещё я чувствовал, что вы живёте в одном из этих домов.
Она хихикнула.
– А в каком? – Он явно ей нравился.
– В этом!..
– Ха! Ошиблись! – Подняла грациозно свою ручку и, сильно выгнув указательный палец, указала на четвёртый от его общежития дом. – Вот мой.
– О, чёрт возьми! Я же его и чувствовал, – продолжал болтать он.
– Обманщик вы, – сказала она вполне мило.
– Что вы! Вас я не обману никогда в жизни.
– Тогда отвечайте: как вас зовут? – игриво спросила и, улыбаясь, сбоку поглядывала на него.
– Василий, – соврал он.
Улыбка исчезла с её лица.
– Фи-и! Какое у вас старомодное имя. – Она была явно разочарована и не пыталась скрывать этого.
– Меня зовут Виталий, – сказал он.
– Я же говорила, что вы обманщик. И всё же, как вас зовут на самом деле – Василий или Виталий?
Она смотрела на него чуть растерянно и подозрительно, не желая лишний раз ошибиться в выборе чувств. И ему было ясно, что с Виталием она очень даже не против встречаться, а с Василием ей будет неудобно перед подругами.
– Виталий Бубнов! – произнёс, как умел произносить только он. Прозвучало примерно как: князь Болконский! – А вас зовут Наташа.
– Угадали… Угадали! Ой, как здорово! – И он видел, что ей действительно всё это здорово нравится: и его звучное имя, и фамилия, и то, что он угадал её имя, просто взяв самое ходовое; и завтра она с удовольствием расскажет об этом подругам, те, конечно, пожелают на него посмотреть, и она им покажет его, потому что это ой как здорово! А если он произведёт на её подруг впечатление, то это будет вообще прекрасно! Радость играла на её красивом и глупом лице.
– А где вы живёте?
– Вон дом, – он показал на общежитие.
– Это с вербованными, что ли?
– Да… – он всё понял, но было слишком поздно.
– Вы что, вербованный, что ли? – И интонация звучала с обидой: что же ты мне мозги втираешь?
Все было кончено: она уже никогда, ни за какие деньги не пожелает встретиться с ним, и если покажет его своим подругам, то только издали, манерно выгнув свой указательный палец: «Смотрите, вон тот вербованный ко мне приставал, хотел задружить». И она захихикает.
Дальше идти с ней рядом было невыносимо, и хорошо, что общая дорога расходилась на тропинки к домам:
– Ладно, мне сюда… – вяло выдавил он и свернул.
– Пока, – равнодушно бросила она.
В общежитии, лёжа один в комнате, он понемногу успокоился, но, засыпая, сказал себе, что больше ни одна девица в этом городе не узнает, что он попал в него по вербовке.
Когда он утром проснулся, в комнате было пасмурно. Низкие лохматые тучи готовы были заползти в окно, шли быстро; иногда какая-нибудь отяжелевшая коротко, мимоходом прыскала своими излишками, и по стеклам торопливо пробегали капли, а затем снова – тихо и пасмурно.
Он лежал, глядя на тучи, и ни о чём особенно не думал: спать больше не хотелось, но и вставать ему, в сущности, было незачем: наступивший день числился воскресеньем и всякие дела по оформлению на работу, естественно, отпадали. Денег у него не было, таким образом, надобность вставать для еды тоже отпадала, и он сожалел, что проснулся.
Между туч всё чаще и чаще стало проскакивать солнце, и тёплый летний ветер быстро подсушивал землю. Но солнце, заглянувшее в его комнату, было ему неприятным: оно кощунственно весело смотрело в его незашторенное окно, и лежавший отвернулся от него, испытывая желание запустить в солнце башмаком или подушкой: хмурые тучи больше отвечали состоянию его души…
И через два часа он по-прежнему лежал: не спал, не думал, не дремал, а лишь с нарастающим злом на самого себя старался как можно дольше вылежать. Всё в нём противилось такому лежанию, но он еще упрямее лежал, уже стискивая зубы, и мысленно твердил: «Так мне и надо, так и надо. Дурак! Хвастун! Босота!..»