Новый блёкло-рыжий персонаж нервно ёрзает на своём стуле и всё порывается что-то сказать, но на него не обращают внимания. Да и вообще все смотрят сквозь него, как будто его и нет в удивительной зале с Великой Тенью. Может быть, его не видят так же, как и нас? Но вот Рыжему удаётся вскочить и ворваться в разношёрстный диалог. И как только он произносит первые слова, наступает омертвевшая тишина.
«– В российской истории немного людей, нанёсших такого масштаба глубинный мировоззренческий вред стране, как Достоевский…»
Какая буря тут поднимается! Как будто слово взяли все разом. И всё же понятно, что они согласны друг с другом. Пожалуй, только Смердяков с Шигалёвым не скрывают своей радости, даже восторга, и готовят ладошки к аплодисментам.
Великая Тень слегка склоняет голову, словно прислушиваясь к самоуверенному бесцветно-рыжему оратору или ко всем говорящим сразу.
– Кто это, кто это? – несётся по рядам амфитеатра. – Мы его не знаем, не ведаем.
– Узнаете ещё! Узнаете-с! – выкрикивает, сверкнув одним глазом Смердяков. – И поплачете.
– Ч. Байс это. По крайней мере, так он шепнул мне, представившись, – просвещает почтенное собрание Шигалёв, потирая уши, – дайте сказать человеку.
– Да какой это человек! Не мог Мэтр дать своему герою такое имя. Чужак он, не наш он! – выскакивает из хора Фальцет.
Ч. Байс, как назвал его Шигалёв, заводит один припухший глаз в потолочное пространство, но там натыкается на голову Великой Тени и начинает натужно перекрикивать стройный, волнообразный шум героев и персонажей.
«– Вы знаете, я перечитывал Достоевского в последние три месяца».
– Ха-ха-ха! Он читал всего три месяца и смеет говорить о величайшем Писателе, – опять высказывает Фальцет своё мнение за всех.
«– И я испытываю, – отмахивается от лишённого обертонов голоса Ч. Байс, – почти физическую ненависть к этому человеку».
– Как ни удивительно, но все рыжие ненавидят Великую Тень, – не унимается Фальцет, – и, кстати, ненависть к себе наш создатель предсказал.
«– Он, безусловно, гений…», – оратор делает солидную покровительственную паузу, даже не взглядывая на Великую Тень.
– А то мы без тебя этого не знали! – ехидным тоном почти поёт Фальцет, которого мы с другом никак не можем идентифицировать (ужасное слово!).
– Оставьте ваши нелепые заметки при себе, – выступающий машет папкой в сторону Фальцета и продолжает. – «Представление Достоевского о русских как об избранном, святом народе, его культ страдания и тот ложный выбор, который он предлагает, вызывают у меня желание разорвать его на куски», – и тут Ч. Байс неожиданно для нас и, видимо, для себя самого раздирает в клочья бумажную папку, трепетавшую у него в руках.
И тут начинается такое!
– Это тебя надо порвать на куски!
– Ты просто не русский, вот и вся тайна твоей ненависти!
– Народ есть, пока есть страдание и сострадание!
– Народ-богоносец в том смысле, что он взял на себя иго Христово и терпеливо несёт его, а ты даже понятия не имеешь о таком служении!
– Народ, может быть, и не святой, но он живёт на Святой Руси!
– Пусть попробует порвать Великую Тень! Ещё никогда не видел, как рвут тень, тем более великую.
– Дайте ему грелку вместо тени, пусть порвёт её, как Тузик!
– Он не Ч. Байс, а Чубик – вот его настоящее прозвание.
Мы молча слушаем эти выкрики. Кое-что я стараюсь отложить в памяти. Пригодится. Великая Тень слегка покачивается, и мы не понимаем – от удивления или от сдерживаемой усмешки. Но скорее, от горестного недоумения.
– Кажется, я догадываюсь, кто этот Ч. Байс. Это же…
– Да меня от одной его фамилии тошнит! – энергично прерывает меня друг и прикладывает палец к губам.
– Подташнивает, и то…
– Между прочим, в последнее время я испытываю к ним всё большую жалость, – меняет тон мой друг. – Представь себе, они живут в стране, в которой родились, выросли, ходили в школу, сейчас они здесь имеют хорошую денежную работу. И вместе с тем ненавидят страну чуть ли не до потери пульса. Она для них не Родина, не Отечество. Но они хотят рулить «этой» страной. Она для них место карьеры и полигон для политико-экономических экспериментов с огромными людскими жертвами.
– Достоевский очень точно сказал в речи о Пушкине: человек этот, скиталец и либерал, «зародился въ нашемъ интеллигентномъ обществѣ, оторванномъ отъ народа, отъ народной силы… Он ведь въ своей землѣ самъ не свой», – вспоминаю я свои университетские штудии.
– Сам не свой! – откликается эхом друг. – А ты ещё прикинь, какие душевные коллизии у них могут плодиться внутри! Ведь изменить что-нибудь – человека ли, страну ли (даже вещь!) – можно только любовью. Только любовь созидает. А в них живёт лишь презрение и ненависть. Они рвутся к власти, они хотят править людьми, которых презирают. И без зазрения совести проводят людоедские эксперименты над народом. Всё как у Достоевского. И какой богатый материал для фрейдистов! Думаю, в глубине души (которая ими по большей части отрицается) они понимают, что надежды у них никакой. Даже помощь – американская вкупе с европейской – не поможет, не спасёт ни их самих, ни их дело. Отсюда их скрытое чувство неполноценности. Как только они открывают рот, комплекс выскакивает изо рта наружу, как кукушка из часов. Они так и останутся чужеродным аппендиксом в теле великой державы, «очужеземившимися русскими», как выразился Гоголь. Они навсегда останутся меньшинством, которое под крики о демократии стремится управлять большинством – прямо или из-за кулис. И ещё раз скажу: мне жалко их. Даже страшно попытаться влезть в их шкуру. Впрочем, мне этого и не надо. А вот фрейдистам…
Взглянув на амфитеатр, я вижу, как Смердяков, ободряюще и фамильярно подталкивая Ч. Байса локтем, подначивает его по-свойски:
– Давайте-с, режьте правду-матку-с. Чтоб без колтунов на голове и в голове, – левый намекающий глаз карамазовского лакея словно вытягивает Ч. Байса на авансцену.
– Вот я и говорю, – голос Рыжего от смердяковской поддержки крепнет, – «что вы волнуетесь за этих людей? Ну, вымрет тридцать миллионов. Они не вписались в рынок. Не думайте об этом – новые вырастут», – оратор поправил на шее узкий галстук-удавку.
– Ещё один весёлый человек в нашей компании! Молодец мистер Ч. Байс, молодчина! Именно так – тридцать миллионов! Хотя мы-то ранее говорили о ста миллионах, – Шигалёв в восторге дёргает себя за покрытые лёгким пушком уши и довольно урчит.
Тут поднимается очередная буря.
– Если передо мной выбор: всеобщая гармония и Царство Небесное ценой слезинки хотя бы одного ребёнка или же адские мучения, я выбираю ад. «Пока ещё время, спѣшу оградить себя, а потому отъ высшей гармонiи совершенно отказываюсь. Не стоитъ она слезинки хотя бы одного только того замученнаго ребёнка… А потому свой билетъ на входъ спѣшу возвратить обратно». Пусть лучше моя душа будет мучиться в адском огне, но дети не должны страдать, – Иван Карамазов (а это он, теперь я уже легко признаю его и не благодаря сходству с Кириллом Лавровым) отчеканивает эти слова, поправляет в очередной раз пенсне и остаётся в позе оратора. Однако продолжения не следует. А со всех сторон несутся крики.
– Да это в несколько раз больше, чем вся Прибалтика вместе взятая.
– Тридцать миллионов – это три Венгрии!
– Это ведь Шигалёв и Верховенский предлагали отрезать миллионы голов!
– Или Лямшин?!
– Ты, мсьё Ч. Байс, и иже с тобой – людоеды! Шигалёвщина! Лямшинизм!
– «Нѣтъ, широкъ человѣкъ, слишкомъ даже широкъ», миллионами разбрасывается, «я бы сузилъ!»
Мой друг морщится, глядя на Дмитрия Карамазова, и подтягивает своё тело в глубину кресла. Непонятно, от чего меняются гримасы на его лице: или от услышанного, или от усилий по горизонтальному подтягиванию. Криво улыбаясь, он дополняет:
– Вот такие весы: на одной чаше – слезинка, на другой – миллионы голов. Бедная Фемида.
– К слову сказать, «железная леди» как-то проговорилась, что ей в России хватило бы как раз тридцати миллионов, чтобы добывать сырьё. А остальные ей и её старой доброй Англии – без всякой надобности. Помнишь ли? В своё время эта цитата обошла все газеты. Герр Ч. Байс тут не оригинален. Великая Тень предсказала, оказывается, даже явление леди Марго, – констатирую я.
– Наши либералы подпевают ей, предлагая свои рецепты. Вот один из самых известных: «Большая часть российского населения ни к чему не способна, перевоспитывать её бессмысленно, она ничего не умеет и работать не хочет. Российское население неэффективно. Надо дать ему возможность спокойно спиться или вымереть от старости, пичкая соответствующими зрелищами».
– Кто это? – не без удивления спрашиваю я.
– Бычок. Димон Бычок. Представляешь картину? Русские вымерли, а на бескрайних просторах пасётся «золотой миллиард» с одними бычками с чубиками…
«– Русскiе должны бы быть истреблены для блага человѣчества какъ вредные паразиты!» – слышится внезапно.
Мы с приятелем и раньше поглядывали на Степана Трофимовича, удивлялись даже, что он помалкивает. И вот высказывается. Как ни странно, никто не обращает внимания на режущие ухо словеса: слишком уж по-барски мягко и интеллигентно произносит он свою сентенцию. К тому же не встаёт с места, а только поправляет щёгольский шейный платок, как будто тот слишком плотно обвивает его нежное горло. По ёрзанью на стуле можно подумать, что знаменитую фразу отпустил не он, а его сынок Петя, тоже Верховенский.
Вот нестройный шум и гам перекрывает натужный выкрик. Теперь уже не Смердяков, а Шигалёв вскакивает и, подпрыгивая на каждом слове, вопиет.
– Дайте, наконец, договорить рыжему человеку!
– Да какой он человек?! Он персонаж политического театра. Он живой мертвец или мёртвый жилец!
– Это мы люди и человеки, хотя и герои есмы вкупе с персонажами.
– Попробуйте скажите, что мы не живые! А он хуже – он выдуманный человек, ретортный, которого и быть не должно.
Я сразу узнаю: Подпольный Человек. Это он рассуждает о ретортном человеке, существе из пробирки.