– И ведь неизменно в самую точку попадает Феодор Михайлович. Эти пробирочные людишки заполонили европейскую политику. Только Русь и сопротивляется им. Хотя и у нас: ручной, карманный премьерчик – уж явно из пробирки. Или из реторты. Символ партии, которая тоже зародилась в реторте, пробирке или колбе.
– А ретортой нынче служит интернет, – добавляет мой друг, – так что не из пробирки собственно, а из ноутбука, из планшета, из смартфона или, на крайний случай, из телевизора. Главное, что рождение-то искусственное. Нет в нём «живой жизни», как говаривал один из героев Феодора Михайловича.
– Совсем искусственное, – соглашаюсь я, – их родитель № 1 – американские экономические теории, а родитель № 2 —тамошние эмвээфные советники, которые держат их под контролем.
«– У нихъ не человѣчество, – прошёлся небрежным взглядом по Ч. Байсу новый оратор, – развившись историческимъ, живымъ путёмъ до конца, само собою обратится наконецъ въ нормальное общество, а, напротивъ, соцiальная система, выйдя изъ какой-нибудь математической головы, тотчасъ же и устроитъ всё человѣчество… раньше всякаго живаго процесса, безъ всякаго историческаго и живаго пути!»
– Разумихин! – воскликнул друг. – Лицо не узнаю, а слова его, его – старого забияки…
– Дайте же закончить Ч. Байсу, – Смердяков вместе с Шигалёвым демонстративно встают на стулья и скандируют: «Дай-те-же-за-кон-чить-чу-би-ку». Смердяков немного отстаёт от единомышленника, и в конце у них получается «ку-ку». Первое «ку» вырывается из глотки Шигалёва, а второе, попозже и погромче – Валаамовой ослицы.
Сквозь протестный шум всё же пробивается голос Ч. Байса. Его слова, как эхо, повторяют Шигалёв со Смердяковым. Оглядываясь на нас с другом, Рыжий провозглашает:
– «Общество, в моём понимании, глубоко инфантильно, оно вообще за двадцать пять лет не удосужилось даже сказать „спасибо” бизнесу один раз за всё, что бизнес сделал в стране».
Мой друг расхохотался и положил ладонь мне на плечо.
– Представляешь, каков человек?! Народ на своей шкуре испытал это «всё, что бизнес сделал в стране», и растерзанный, расхристанный народ должен ещё благодарить прихватизаторов. Насколько же простодушен и наивно глуп бывает русский либерал, оторванный от народа?! Дескать, мы вас будем выдаивать до полусмерти, а то и грабить до смерти, а вы благодарите и пойте песни. И ведь он не отдаёт себе отчёта в том, что проповедует? Русский либерал так думает, для него это естественно. Он либерал до мозга костей. Он ненавидит народ. И не понимает этого. Он людоед, и не чувствует того. Какая уж там слезинка замученного ребёнка и боль Ивана Карамазова?!
Я не могу не поддержать друга-литературоведа:
– Надо бы говорить не «русский либерал», а российский. Они же себя русскими не чувствуют. Им Россия не мать. Но вот что интересно: критикуя либерала русского, Достоевский попал и в либерала европейского. Русский либерал так и остался в России. А европейский либерал вышел на арену всемирной истории. Он ненавидит суверенные государства, презирает национальные культуры, он ненавидит семью, превозносит разноцветные меньшинства и путём «демократических» выборов проталкивает во власть либеральное меньшинство. Всё по Ульянову, вещавшему: активное и беспринципное меньшинство, захватив власть, становится большинством. Как-то так у него, точно не помню.
– Кстати, почему российский либерал – допустим, я согласен с его ненавистью к России – совсем не собирается уезжать из ненавидимой страны куда-нибудь подальше, в Новую Зеландию например. Или в Европу, которая ему так мила и дорога? Ответ напрашивается сам собой: чтобы питать свою ненависть, он должен оставаться здесь. Но главное в том, что там он не нужен, а здесь он – величина, шишка и неприкасаемый член пятой колонны под мощнейшим зонтом (или колпаком) европейских «ценностей». Помнишь, как долго они обыгрывали чьё-то изречение: «Патриотизм – последнее прибежище негодяев». А максима обернулась против них: ныне на Руси мало кто сомневается, что последним прибежищем негодяев является российский либерализм.
Ч. Байс-Чубик то и дело нервно оглядывается на меня и на моего сотоварища. Кажется, он единственный видит нас.
– Я вернусь к прежней теме. «Полагаю, что русскому, ставшему дѣйствительнымъ европейцѣмъ, нельзя не сдѣлаться въ то же время естественнымъ врагомъ Россiи», – человек в костюме начала двадцать первого века кланяется на три стороны. На груди у него можно заметить монограмму из двух переплетённых букв в виде значка или медали – ДП, которые при наклоне золотисто посверкивают, лучатся.
– А это кто? – не узнаю я так неожиданно выступившего и обращаюсь за помощью.
– Надо подумать. Давай сначала послушаем его.
– «Дѣйствительно, либерализмъ нашъ обратился въ послѣднѣе время повсемѣстно – или въ ремесло или въ дурную привычку… Либералы, вмѣсто того, чтобы стать свободнѣе, связали себя либерализмомъ, какъ верёвками…» – человек в современном костюме делает несколько телодвижений, словно сбрасывает с себя путы. – Вы, г-да либералы, будете «представлять интересы вашего общества, но ужъ совсѣмъ не народа. Закрѣпостите вы его опять! Пушекъ на него будете выпрашивать! А печать-то, – печать въ Сибирь сошлёте чуть она не по васъ! Не только сказать противъ васъ, да и дыхнуть ей при васъ нельзя будетъ!»
«– По моимъ многочисленнымъ наблюденiямъ, – поддерживает ДП Евгений Павлович, – никогда нашъ либералъ не въ состоянiи позволить имѣть кому-нибудь своё особое убѣжденiе и не отвѣтить тотчасъ же своему оппоненту ругательствомъ или даже чѣм-нибудь хужѣ».
«– А когда надо высказать свободное мнѣнiе, трепещутъ преждѣ всѣго: либерально ли будетъ? И выкидываютъ иногда такiе либерализмы, что и самому страшному деспотизму и насилiю не придумать», – добавляют из залы не без лёгкого ехидства.
Меня интересует человек в модном костюме.
– Евгения Павловича я узнал, – обращаюсь я к другу, но кто же говорил перед этим? И одет по-современному.
– Теперь я уверен, что это Дневникъ писателя. И буквы на медали свидетельствуют о том. О пушках и печати, то есть нынешних СМИ, я в Неизданномъ Достоевскомъ в начале семидесятых читал. Там же и о деспотизме либерализма.
– Насчёт деспотизма согласен, – мне вспоминается Запечатлѣнный Ангелъ, – ты помнишь, какую обструкцию устроили Лескову после того, как он написал свои антинигилистические романы. Кстати, точнее их было бы назвать антилибералистическими. Хотя и это не так. Лесков просто показал истинное лицо русского либерала, вот они и взбеленились. Да так дружно ополчились, накинулись на него! Сам писатель назвал травлю в либеральной прессе «долголѣтнимъ отверженiемъ отъ литературы за непокорность партiйнымъ (читай – либеральным) приказамъ». Кстати, роман Некуда назван непреходяще символично: им и сейчас некуда идти. Ни у нас, ни там.
– По-моему, и второй роман Лескова символичен по своему названию – На ножахъ. Воистину они на ножах не только с нами, но и между собой, – мой друг провёл в воздухе одним мысленным ножом по лезвию невидимого другого, а я словно бы услышал звучный металлический шорох.
– Не каркай, а то объединятся, и нам придётся туго. Хотя куда уж туже!
«– Либералы первые были бы страшно несчастливы, – раздаётся новый голос в амфитеатре, – если бы Россiя как-нибудь вдругъ перестроилась, хотя бы даже на ихъ ладъ, и как-нибудь вдругъ стала безмѣрно богата и счастлива. Некого было бы имъ тогда ненавидѣть, не на кого плевать, не надъ чѣмъ издѣваться! Тутъ одна только животная, безконечная ненависть къ Россiи, въ организмъ въѣвшаяся…»
– Да уж, – подтверждает мой друг, – если человек ненавидит Достоевского, то он ненавидит и русский народ, как бы ни отнекивался либерал от такой закономерности. И наоборот: коль ненавидит русских, его корёжит от Достоевского. А оратора узнаёшь? Новый персонаж. Маленькая подсказка: роман Бѣсы.
– Опять эта книга!
– Потому что роман-пророчество, ничего не поделаешь, – литературовед разводит руками, но тут же хватается за подлокотники.
– Сдаюсь! Но подожди, он хочет продолжить. Будет у меня ещё одна подсказка.
«—…Нельзя любить то, чего не знаешь, – сверкая глазами продолжает тот же оратор, поглядывая на Степана Трофимовича, – а первые либералы ничего въ русскомъ народѣ не смыслили! Всѣ они, и вы вмѣстѣ съ ними, – опять упрямый взгляд в сторону Верховенского-старшего – просмотрѣли русскiй народъ сквозь пальцы… Вы мало того что просмотрѣли народъ, – вы съ омерзительнымъ презрѣнiемъ къ нѣму относились, ужъ по тому одному, что подъ народомъ вы воображали себѣ одинъ только французскiй народъ, да и то однихъ парижанъ, и стыдились, что русскiй народъ не таковъ. И это голая правда! А у кого нѣтъ народа, у того нѣтъ и Бога! Знайте навѣрно, что всѣ тѣ, которые перестаютъ понимать свой народъ и теряютъ cъ нимъ свои связи, тотчасъ же, по мѣре того, теряютъ и вѣру отеческую, становятся или атеистами или равнодушными».
– Теперь-то узнаю Шатова, – не скрывая радости, я помогаю другу подтянуться в кресле. – Это его идеи: у кого нет народа, у того нет и Бога. И, конечно, либералы не знали, не знают и не хотят знать народ. Достоевский же за долгие годы, проведённые в «мёртвом доме», не только понял русский народ, но и полюбил его.
– Однажды в романе Бѣсы, прости, опять незабываемое произведение… Как же метко писатель припечатал российского либерала устами своих героев! «Насквозь прочиталъ» его, как говорится в другом романе. Но я отвлёкся. Так вот: в адрес Степана Трофимовича отпущено такое замечание: «„Высшiй либерализмъ” и „высшiй либералъ”, то есть либералъ безъ всякой цѣли, возможны только въ одной Россiи». Либерал нынешний – исправленная и ухудшенная копия либерала, описанного Достоевским. Разница только в том, что тогда ещё существовал «либералъ безъ всякой цѣли», либерал ради бравады своим либерализмом перед монархией. Ныне же у них одна ясная цель, которую они и не скрывают, – сломать, разрушить Россию, уничтожить традиции и предания, переписать историю, опоганить культуру, обесславить семью – нашу «домашнюю церковь». Бросить страну под ноги Западу.