– И вычеркнуть из русской словесности великого Достоевского! – подхватываю я. – Интересно, если Рыжий так люто ненавидит Феодора Михайловича, то не снится ли ему Великая Тень по ночам?
Назвавшийся Ч. Байсом оборачивается и упирается в меня невыразительными водянистыми глазами. Неужели ему слышно, о чём мы тут беседуем?
– Ты уж прости ещё раз. Напомню, о чём говорили либералы на вечерах Варвары Петровны. Кстати, как раз пишу статью о двух Верховенских. Рукопись у меня с собой. – Он достаёт машинописный текст из старинного потрёпанного портфеля с блестящими металлическими уголками и продолжает:
– Цитирую дословно: на вечерах «говорили объ уничтоженiи цензуры и буквы ъ, о замѣненiи русскихъ буквъ латинскими, о вчерашней ссылкѣ такого-то, о каком-то скандалѣ въ Пассаже, о полезности раздробленiя Россiи по народностямъ съ вольною федеративною связью, объ уничтоженiи армiи и флота, о восстановленiи Польши по Днѣпръ, о крестьянской реформѣ и прокламацiяхъ, объ уничтоженiи наслѣдства, семейства, дѣтей и священниковъ, о правахъ женщины…» Каково? Полный набор: уничтожить цензуру (кстати, уничтожили и ввели вакханалию), об уничтожении кириллицы (не смогли, но принесли много вреда реформой правописания), о раздроблении России (раздробили частично, пытаются дробить дальше), об уничтожении армии и флота (и ведь при ЕБН чуть было не уничтожили), об уничтожении семьи (опять!), священников (и ведь десятки тысяч погубили: расстреляли, повесили, заморозили, утопили!), о правах женщин (опять же феминизм нужен для того, чтобы разрушить семью, вырвать из семьи детей). Но в то время поговаривали в кружке, тайно, со страхом, а теперь они говорят всё о том же, только открыто. И не терпят никаких возражений. Их ведь поддерживает вся гуманная и цивилизованная Европа! И теперь скажи, что Достоевский не пророк! После публикации романа прошло более ста пятидесяти лет! Они вещали об этом в начале семидесятых годов позапрошлого века. Сколько поколений сменилось, а русский либерал всё тот же.
Словно услышав словосочетание «цивилизованная Европа», опять встаёт человек в костюме со значком ДП и обращается к залу:
«– …Можно ли вѣровать, бывъ цивилизованнымъ, т. е. европейцемъ? – т. е. вѣровать безусловно въ Божественность Сына Божiя Iисуса Христа? (ибо вся вѣра только въ этомъ и состоитъ). На этотъ вопросъ цивилизацiя отвѣчаетъ фактами, что нѣтъ, нельзя…»
– А это точно из Дневника писателя? – не даю я покоя другу.
– Не узнаю. Может быть, из Дневника? Хотя вряд ли. Скорее всего, из набросков, черновиков или писем. Однако провидческие слова: просвещённая Европа отказалась включить в европейскую конституцию даже упоминание о Христианстве.
Встаёт Смердяков и, опираясь на гриф гитары, как на трость, торжественно и громко произносит заветную мысль: «Въ Двѣнадцатомъ году было на Россiю великое нашествiе императора Наполеона французскаго перваго, отца нынѣшнему, и хорошо кабы насъ тогда покорили эти самые французы: умная нацiя покорила бы весьма глупую-с и присоединила къ себѣ. Совсѣмъ даже были бы другiе порядки-с».
– Удивительное дело, – мой друг ёрзает в кресле не оттого, что съезжает, а от нетерпения: так хочется высказаться. Но мы лишь зрители, а не участники, и потому он просто энергично дёргает меня за рукав. – Смотри, как повторяется история! Смердяков мечтал о проигрыше в Великой войне 1812 года. Вот она смердяковщина. Иногда кажется, что она похлеще шигалёвщины.
– Скорее, две стороны одной медали, – подхватываю я.
– Они ведь повторяют Смердякова, когда без зазрения совести дудят слово в слово: лучше бы немцы победили в Великой Отечественной, тогда мы давно бы стали Европой, превратились в демократическую цивилизованную страну. Они что? они себя не слышат? Ребята, хочется крикнуть, вы же повторяете Смердякова! Такое уже случалось в русской истории. И от подобных взглядов остался только литературный персонаж – Смерд-як-офф, смерд Яков, Smerdiak-off (напишите, как хотите) и его бездарная, унылая и пошлая смердякоффщина. Вы просто невнимательно читали Достоевского. Или совсем не заглядывали в него? Последуйте примеру Чубика-Ч. Байса: почитайте три месяца Смердякова (только не по диагонали). Там всего несколько глав про вас!
«– Нашъ русскiй либералъ, прежде всего, лакей и только и смотритъ, какъ бы кому-нибудь сапоги вычистить», – Шатов горячо перебивает совет моего друга.
– Да-да, «западничество есть лакейство, лакейство мысли», – дополняет Шатушку мой неугомонный сосед. Конечно, слышу его только я. К сожалению, Шатов нас не слышит. Он сидит возле Кириллова, но не смотрит на того.
– И ещё скажу: «Богъ есть синтетическая личность народа, взятаго съ начала его и до конца», – Шатов встаёт и тут же садится, так что договаривает фразу уже сидя.
«– Провозгласилъ мiръ свободу, въ послѣднее время особенно, и что же видимъ въ этой свободѣ ихней: одно лишь рабство и самоубiйство!.. Мыслятъ устроиться справедливо, но, отвергнувъ Христа, кончатъ тѣмъ, что зальютъ мiръ кровью, ибо кровь зовётъ кровь, а извлёкшiй мечъ погибнетъ мечомъ».
– Узнаю Алексея Фёдоровича Карамазова, Алёшу, – не без гордости наклоняюсь я к другу, – долго же он молчал. Это он старца Зосиму цитирует. А где же сам старец?
– Согласно роману, Алёша уже после кончины старца записал его мысли и изречения. Так что он имеет право говорить от лица своего учителя. А старца нет среди присутствующих. Загадка! Жаль…
– А у меня родилась вдруг ещё одна загадка: женщин нет в зале. Великая Тень их не пригласила? Сколько чудесных женских образов встречается в его романах…
– Марью Кондратьевну упоминал Смердяков да кто-то Лизавету Прокофьевну процитировал. Мы с тобой Сонечку вспомнили. Вот и всё. Однако, правда, загадка! Жаль, – повторяется, вздыхая, мой друг.
Тем временем Алёша не выпускает из рук шляпы, с некоторым волнением мнёт её, не замечая этого.
«– Берегите же народъ и оберегайте сердце его… Спасётъ Богъ Россiю, ибо хоть и развратенъ простолюдинъ и не можетъ уже отказать себѣ во смрадномъ грѣхѣ, но всё же знаетъ, что проклятъ Богомъ его смрадный грѣх, и что поступаетъ онъ худо, грѣша. Так что неустанно ещё вѣруетъ народъ нашъ въ правду, Бога признаётъ, умилительно плачетъ».
– Да, тут кроется великая правда. И огромная разница: один преступник грешит и не считает это грехом, он «право имеет», а другой грешит и знает, что совершает грех против Бога и уже готов к покаянию, готов принять наказание, – задумчиво подпевает мой начитанный сосед.
«– Не то у высшихъ, – продолжает Алёша спокойным проникновенным тоном, словно он уже много раз думал об этом и проговаривал нужные слова про себя, – тѣ во слѣдъ наукѣ хотятъ устроиться справедливо однимъ умомъ своимъ, но уже безъ Христа, какъ прежде, и уже провозгласили, что нѣтъ преступленiя, нѣтъ уже грѣха. Да оно и правильно по-ихнему: ибо если нѣтъ у тебя Бога, то какое же тогда преступленiе?»
– Вот-вот, ты только что сказал об этом, – подхватываю я мысль Алёши и склоняюсь к своему единственному собеседнику. – Не знаю, к чему вспомнилось, но актёр Мягков однажды сказал, что его лучшая роль в кино – Алёша в Братьяхъ Карамазовыхъ. Может быть, это и так для самого Мягкова, хотя на фоне Ульянова и Лаврова он выглядит там довольно бледно, но, конечно, лучше всех роль Алёши сыграл не он, а Дмитрий Черниговский. Пару дней назад, в очередной раз посмотрев фильм Мальчики режиссёров Григорьевых, я заинтересовался убийством Дмитрия. И ничего внятного не нашёл о расследовании дела, а ведь прошло едва ли не два десятка лет.
– Как странно и неожиданно ты говоришь! Буквально позавчера я много думал об этом талантливом фильме и о судьбе раба Божия Димитрия Черниговского, – мой сосед переходит на шёпот. – И вот я увидел – сон не сон, видение не видение, явление не явление – Алёшу. Точнее, Димитрия Черниговского. Впрочем, не знаю: то ли Димитрия в образе Алёши, то ли Алёшу в образе Димитрия. – Друг впивается всей пятернёй в правое плечо. – Так вот, он сказал мне, что убили его не за политику, не за сотрудничество с депутатом Горячевой, а за роль Алёши. Мол, политика дело преходящее, а образ Алёши – вечное.
– Вот это да! Хотя у нас убивали за стихи, за песни… Вот теперь за роль. И всё же мистика какая-то…
– Именно мистика! Но давай, брат, вонмем. Слишком уж много я болтаю, а там Алёша выступает.
«– Братья, не бойтесь грѣха людей, любите человѣка и во грѣхѣ его, ибо сiе ужъ подобiе Божеской Любви и есть верхъ любви на землѣ».
– Слышишь? Чувствуешь? – опять перебивает мой друг Алёшу. – Главное – любить человека во грехе его! А либерал русского человека даже чистеньким не возлюбит, а ещё больше возненавидит. Ему подавай русского, который отрёкся от Руси и во всём думает, как он – либерал. Вот такого – уже не русского – человечка примет, даже полупризнает. И заметь: примет, допустит к себе, использует, но не возлюбит. Опять я увлёкся и отвлёкся: давай послушаем.
«– Дѣтокъ любите особенно, – продолжает Алёша вдохновенную проповедь любви, – ибо они тоже безгрѣшны, яко Ангелы, и живутъ для умиленiя нашего, для очищенiя сердецъ нашихъ и какъ нѣкое указанiе намъ… Любите всё созданiе Божiе, и цѣлое, и каждую песчинку. Каждый листикъ, каждый лучъ Божiй любите. Любите животныхъ, любите растенiя, любите всякую вещь. Будешь любить всякую вещь и тайну Божiю постигнешь въ вещахъ. Постигнешь однажды и уже неустанно начнёшь её познавать всё далѣе и болѣе, на всякъ день. И полюбишь, наконец, вѣсь мiръ уже всецѣлою, всемiрною любовью».
– Да, любовь сильнее ненависти, а разные чубики, грефики, кудрики, бычки – и иже с ними – этого не понимают, – шепчет мне своё слово друг-единомышленник, – и увы, не поймут…
«– А Россiю спасётъ Господь, какъ спасалъ уже много разъ… Спасётъ Богъ людей своихъ, ибо велика Россiя смиренiемъ своимъ».
Алёша садится в светлой абсолютной тишине. Даже Великая Тень замерла… Внезапно она начинает густеть, уплотняться, наполняться весом, материалом и… у нас на глазах перестаёт быть тенью. Перед нами памятник из прочного, на века, живого красноватого и жилистого гранита. Особенно поражает лоб Писателя: огромный, он полон дум о России и провидческих мыслей, которые мы до сих пор разгадываем.