рг не повторился – бросилась в глаза огромная очередь в музей. Перспектива простоять несколько часов не радовала. «Народ зароптал» – дело могло сорваться. Тут с наилучшей стороны проявил себя Григорий. Он организовал график, «чтобы всем не стоять», а потом, когда группа под моим присмотром расположилась на скамеечке, не только где-то раздобыл «ленинградское мороженное», о котором, как выяснилось, все мечтали, но и разузнал, что для группового посещения есть отдельная очередь и можно ускорить дело. Так и поступили. Взяли специализированную экскурсию для школьников, и проблема с посещением быстро решилась – едва успели доесть лакомство.
Живопись на моих воспитанников особого впечатления не произвела. Объяснение нравилось: гида-искусствоведа слушали, что называется, открыв рот, но на картины бросали лишь беглый взгляд. Экскурсия была рассчитана на школьников, поэтому залы с «петербургскими Венерами» предусмотрительно обходили. Посмотрели лишь самые знаменитые работы. Когда недолгая экскурсия закончилась (дети быстро устают!), я поблагодарил гида за интересный рассказ. Ребята не подвели: они участливо кивали головами: «спасибо, спасибо, очень было интересно!..». Экскурсовод в свою очередь похвалила ребят за проявленный интерес и попрощалась с каждым отдельно. Они были довольны и собрались уже уходить, но я настойчиво попросил их остаться и самостоятельно осмотреть еще несколько залов. Тут вспомнили о монетах. Стали узнавать. Оказалось (к моему счастью, как я понял потом), что сегодня зал закрыт. Попытался было решить проблему через администрацию, напирая на то, что приехали издалека и скоро уезжаем. Но – тщетно, помещение, в котором хранилась коллекция, было уже опечатано и поставлено на сигнализацию – «завтра праздник». Ребята оценили мои усилия и в качестве ответного жеста походили по залам, постояли у картин, впрочем, без особого интереса – лишь соблюдая приличие. Часа полтора они потерпели, потом стали ныть – устали, проголодались. Пришлось вернуться в гостиницу. Вопрос о посещении кунсткамеры решился сам собой: «в другой раз сходим!».
Следующий день прошел по намеченному сценарию: праздник мы отмечали вместе с ленинградцами – с «революционным» энтузиазмом, а вечером состоялся уже упомянутый выше балет…
Наступил последний день – нам предстояло совершить долгожданный поход в зоопарк и Петропавловскую крепость. Утро выдалось дождливым и ветреным, поэтому я надеялся, что в зоопарке мы не задержимся, – зря надеялся. Сначала была нескончаемая «фотосессия» на фоне клеток с животными. Потом девочки, с умилением охая-ахая, несколько часов провели у «площадки молодняка». Мои уговоры отправиться дальше не встретили понимания:
– Посмотрите, какой забавный медвежонок! А вон тигренок спрятался. Давайте еще посмотрим – хоть пять минут!
Мальчишки сгруппировались рядом с хищниками с не слишком скрываемым намерением пошкодить. Я пытался их удерживать, разрываясь между двумя «горячими точками». На мое счастье, пришло время кормления животных, появился служитель. Он направил ребячью активность в иное русло: они стали потешаться, задавая ему дурацкие вопросы:
– А правда, что у вас недавно лев сбежал? А правда, что тигры питаются человеческими жертвами?
Я нервничал. Смотритель лишь посмеивался:
– Не переживайте – дети, они всегда одно и то же спрашивают, я привык.
Лишь через три часа мне удалось закончить столь «содержательное» времяпрепровождение, и мы отправились в Петропавловку – как и планировали – «через мостик».
В крепости взяли обычную обзорную экскурсию. Перспектива созерцания могильных плит не привлекла моих воспитанников, а вот узилище вызвало живейший интерес: осмелели, стали вопросы задавать… Все ждали посещения «камеры Чернышевского». Но экскурсовод рассказала, что Алексеевский равелин, где мучился в застенках знаменитый революционер-демократ, был разрушен наводнением еще при царском режиме. Но сохранилась тюрьма Трубецкого бастиона, где в таких же жутких камерах были заключены знаменитые люди: Максим Горький, брат Ленина Александр и другие. Чуть приуныв, ребята послушно отправились в бастион. Тюремная обстановка, по моему впечатлению, весьма гнетущая, казалось, только добавила им энтузиазма – мои ученики стали проявлять неподдельный познавательный интерес. Наконец наступила кульминация экскурсии: нас завели в камеру, где, как пояснила экскурсовод, полностью воссоздана обстановка, в которой томились заключенные. Она, дабы дать почувствовать состояние узников, попросила полной тишины и отключила электрический свет. В этот момент кто-то снаружи закрыл дверь, громко стукнув металлическим засовом, камера погрузилась в полумрак, наступившую тишину нарушало только неритмичное постукивание капель. Стало жутковато… И в этот момент вдруг «с воли» раздались крики – там явно произошло что-то очень серьезно. Дверь камеры со скрежетом открылась, включился свет, и я услышал, а скорее догадался, что зовут именно меня. Стараясь сохранять спокойствие, попросил ребят обождать, поднялся по ступенькам к выходу и покинул камеру.
В узком переходе каземата было очень шумно. Женский крик раздавался откуда-то из-за поворота, но, эхом отраженный каменными стенами, заполнил весь узкий переход и буквально сбивал с ног. Можно было различить лишь одно слово: «безобразие». Я поспешил к месту события. Сделав несколько десятков шагов, увидел, что смотритель музея – женщина лет пятидесяти – крепко держит растерянного Гришу за руку и взывает о помощи. В руке у Григория был большой напильник. Как выяснилось, смотрительница застигла его на месте преступления – он, незаметно отстав от группы, уединился и попытался перепилить «историческую решетку». Я подошел и, желая как-то ее успокоить, тихим голосом представился. Работница тюрьмы-музея, не сбавляя уровень децибелов и не выпуская руки «преступника», заявила:
– Я работаю здесь больше двадцати лет и ни разу, повторяю – ни разу ничего подобного не видела, – здесь она подняла левую руку с направленным в потолок указательным пальцем вверх. – Я его веду к директору, и пусть милицию вызывают!
Весть о том, что вмешательство милиции все-таки на какое-то время откладывается, несколько меня приободрила, и я с готовностью последовал за бдительной работницей музея, которая отобрала у Григория напильник и победно держала его за рабочую часть, вероятно, чтобы не стереть отпечатки пальцев преступника с ручки. Правой рукой она продолжала крепко удерживать Григория за запястье. Экскурсию пришлось закончить. Ребята пошли с нами.
Кабинет директора находился в отдельном здании. Смотрительница решительно вошла в приемную, не отпуская Гришиной руки, а мне велела подождать. Вскоре они вышли:
– Вас вызывает директор! – гневно прокричала смотритель. – Идите, я послежу за вашими хулиганами.
Я поблагодарил и вошел в приемную. Секретарь, приятная женщина лет сорока, ответив на мое приветствие, негромким голосом, в котором слышалась нотка сожаления по поводу поведения коллеги, сообщила, что Петр Сергеевич меня ждет.
И я вошел в кабинет. Директор, не поприветствовав, начал с выговора: «Кого вы привезли! Неужели непонятно, что к экскурсиям школьников нужно готовить. Какое бескультурье, просто возмутительная безответственность» и т. д. Исчерпав небогатый арсенал негативных характеристик, он передал мне инициативу, напоследок грозно спросив:
– Вы откуда явились такие?
Я не стал оправдываться, представился, извинился, рассказал о школе, о путевках, о впечатлениях от посещения «петропавловки», наговорил комплиментов по поводу музея, экскурсии, поблагодарил и еще раз извинился.
Петр Сергеевич сбросил маску грозного директора, успокоился, сменил тон. Ленинградское воспитание дало о себе знать. Предложил присесть. Вступил в беседу. Узнав, что я историк, повел заинтересованный разговор о преподавании предмета в школе. Поблагодарил за теплые слова о музее. Теперь передо мною сидел другой человек – интеллигентный, седовласый, с тонкими чертами лица, с выразительными, чуть прищуренными глазами.
Директор позвал Ольгу Дмитриевну (так звали секретаря) и попросил организовать нам чай. Я попытался было отказаться, но он не принял моего отказа:
– Сделайте одолжение, Николай Владимирович, составьте компанию. Мы еще не все обговорили.
Чай появился быстро – прекрасного вкуса, аромата и цвета. Попробовал и, стараясь соответствовать ситуации, скромно похвалил. Петр Сергеевич был доволен:
– Подарок грузинской делегации – «Букет Грузии».
– Поблагодарили за то, что среди узников тюрьмы не было грузин?
Петр Сергеевич оценил шутку, искренне обрадовался.
– А вы ведь угадали, ведь действительно не было!
Вернулись к судьбе Григория. Я попросил не давать делу хода, «в целом ведь хороший парень, по сути, еще ребенок».
– Слишком впечатлился паренек судьбою Чернышевского и рассказами о том, что из вашей крепости невозможно убежать. Вот такие плоды нашего просвещения.
Опять посмеялись:
– Гриша собирается музыку написать на стихи о вашем городе: «В Константинополе, у турка…».
– Вы знаете эти волшебные стихи? – Петр Сергеевич с удивлением посмотрел на меня. – Дальше там как замечательно:
Валялся, скомкан и загажен,
«План города Санкт-Петербурга
(В квадратном дюйме – триста сажен»…
Поразительно, но это ведь единственное стихотворение, которое Гумилев посвятил Петербургу15. А он ведь «самый петербургский» из русских поэтов – по духу, по мироощущению. Стихи в свое время не были опубликованы почему-то. Но как правдивы, как выразительны! Как замечательно хорошо, что вы их детям прочли. А знаете, не зря вы привезли их в Ленинград, не зря! Лучше они станут – вот увидите».
Директор вернулся к чаепитию. Сделав пару глотков, с хитрой улыбкой заговорил о судьбе Григория:
– А давайте не будем его наказывать! Люди ведь разные. Ваш тезка, в тюрьму попав, стоически все тяготы переносил, даже страдания свои усугубил голодовкой. А вот Григорий ваш, на воле находясь, узнав о посещении тюрьмы, побег замыслил и даже осуществить попытался! Что-то есть в его поступке симпатичное – гумилевское!