Дедушка Ивана Андреевича (по линии мамы) – с русского Севера, строил при царе Николае II Транссиб (в частности, тоннели вокруг Байкала, которые его внук впервые увидел сам лишь в десятых годах XXI века), при Советах же оказался в Мариинской тюрьме, протестуя против принудительной реквизиции накошенного им ночами по неугодьям сена (на глазах уполномоченного он сжёг стог). Бабушка (по той же линии) – из столыпинских переселенцев, до конца жизни сохранила, как вспоминает Иван Андреевич, особенности курского говора. Судя по всему, ее братья принимали участие в антибольшевистском сопротивлении двадцатых годов. Одного из них Есаулов успел увидеть, оказавшись в Кемерово: тот, незрячий, каждое воскресенье на автобусе ездил – в советские годы – на службу в единственную в городе церковь.
Сам Иван Андреевич, несмотря на внешнюю «успешность» своей «научной карьеры» (к чему он всегда относился предельно иронически), многократно подчеркивал, что зачастую сознательно шел «против течения»; например, в период постсоветского идеологического «раздрая» и групповой ангажированности неизменно старался сохранять личную свободу. Свои работы ученый как-то назвал частью «христианского сопротивления».
Присущие Есаулову независимость жизненной позиции и оригинальность понимания литературы во многом связаны с его не совсем типичным для «советского мальчика» детством. Он вырос во глубине Сибири, в самом центре Евразии в собственном доме из бревен листвяга с настоящей русской печью, курами, лошадью, коровой, какими-то совсем особенными гусями, умевшими летать поверх проводов (иногда о них разбивавшимися, когда залетали домой во двор), и прочей живностью. В отличие от большинства сверстников (и на его сибирской родине), не ходил в советский детский садик. В детстве Иван Андреевич соприкоснулся с исконно русскими традициями – как он пишет в «Пасхальности русской словесности» о своей маме, Ульяне Дмитриевне, памяти которой и посвящена эта книга, она «все советские шестидесятые и семидесятые ежегодно носила “пасочку”1 на край села местным убогим, которые сами были не способны ее приготовить: это действо мама понимала отнюдь не как христианскую благотворительность или сознательное противодействие советскому режиму; “просто” она почему-то “знала”, что у каждого в этот день должен быть праздник» [Есаулов 2004, 17] (курсив автора. – Ред.). Жизнь в таком удаленном от «столиц» месте (Иван Андреевич так его определяет: «я родился в Мариинском уезде Томской губернии») имела тогда то несомненное преимущество, что уровень свободы был гораздо выше, чем в целом по стране. Многие вещи, которые привыкли там свободно обсуждать («дальше Сибири не сошлют»), затем, уже в университете, не обсуждались вовсе или обсуждались в узком кругу, полушепотом.
Вместе с тем Иван Андреевич был, по его собственным словам, «книжным мальчиком». Он очень рано научился читать, его воспитанию родители уделяли большое внимание (по-видимому, еще и потому, что он был, что называется, «поздним ребенком» – не только по советским понятиям, но и даже по нынешним). Уже тогда, в частности, собирая и читая «малое» академическое издание А. С. Пушкина шестидесятых годов, будущий ученый начал формировать свою собственную библиотеку (теперь весьма и весьма обширную). В первом классе выяснилось, что домашняя подготовка в общем-то делает обучение со сверстниками ненужным, и учителя предложили перевести ребенка сразу в третий класс, но родители отказались. По воспоминаниям Ивана Андреевича, класса до восьмого он потерял всякий интерес к обучению в школе, сначала легко справляясь со всеми заданиями, не прибегая к учебникам, а потом вовсе забросив учебу. С ближайшим другом они организовали «тайное общество»: вели дневники, создали целую альтернативную реальность: виртуальное государство со своей конституцией, финансами, культурой (была своя летопись, свои праздники и т. д.), спортивными состязаниями (например, чемпионатами по шахматам: сыгранные партии записывались и затем анализировались). Мечтая в юности о карьере спортсмена, он несколько раз становился чемпионом школы по шахматам, футболу, теннису (за неимением корта для большого тенниса – по настольному). Будучи еще школьником, играл в полузащите местной взрослой футбольной команды, становился чемпионом своего района, в этом статусе команда играла и на областных соревнованиях, что для маленького населенного пункта было уже большим успехом. Таблицы футбольного чемпионата регулярно, после каждого тура, публиковались в местной газете, как и результаты матчей… Другим сильным увлечением подростка была музыка: учась в местной музыкальной школе, он стал членом взрослого музыкального ансамбля «Новояры», в котором играл (на разных инструментах – от ионики до бас-гитары), в школьные же годы, и на сцене Кемеровского театра драмы.
Иван Андреевич сохранил самые добрые и благодарные воспоминания о школе – этом, по его словам, сибирском «Итоне», в котором работали замечательные учителя с университетским образованием (школа, основанная еще в начале XX века, переехала в новое здание как раз тогда, когда он пошёл в первый класс): с некоторыми из педагогов у него были вполне товарищеские отношения, что тоже было не совсем типично для тех лет… В старших классах учеба (а не только неформальное общение) наконец увлекла Есаулова, и он сдал все выпускные экзамены на «отлично». Впрочем, между школой и университетом был временной зазор.
Чтобы проверить себя во взрослой жизни, Иван Андреевич принял неожиданное решение: после окончания школы год провел на Ачинском глинозёмном комбинате (Красноярский край), где, как потом – по обыкновению иронически – замечал, отдельно выучился «некоторым полезным для жизни навыкам», не совсем типичным для «книжного мальчика». Нельзя сказать, что, играя во взрослой футбольной команде или, скажем, демонстрируя навыки езды на заднем колесе своего чешского мотоцикла «Ява», он вовсе не умел за себя постоять, но все-таки новые «навыки», очевидно, как-то пригодились позже, когда по разным обстоятельствам ему довелось побывать в различных – порой экзотических – точках на карте мира (о которых нет возможности распространятся в рамках «филологической» статьи); пригодились, наверное, вкупе с пробудившейся родовой казачьей памятью.
Размышляя о будущей профессии, Есаулов в школе, как уже было упомянуто, всерьез подумывал о спортивной карьере, причем колебался, футбол выбрать или теннис, но лет в 16 понял, что «великим спортсменом» ему не стать, и будучи, по собственным его словам, максималистом, вообще отказался идти по этой стезе. Еще в школе ему очень нравилась история, и изначально он планировал поступать на исторический факультет, но, поняв неизбежную тенденциозность истории как науки в советское время, без особого энтузиазма поступил на филологический факультет Кемеровского университета. Однако довольно скоро учеба его «затянула». В это время здесь – и на лингвистических, и на литературоведческих кафедрах – преподавали молодые и талантливые педагоги, затем получившие широкую известность. С особой теплотой Иван Андреевич вспоминает декана филологического факультета Василия Николаевича Данкова, который, как и другой преподаватель, Виктор Васильевич Иваницкий, пытались увлечь способного студента языкознанием…
На первых курсах Есаулов стал сотрудничать с разными печатными изданиями, попутно на «факультете общественных профессий» получил дипломы радио- и фотожурналиста. Работа нравилась, но цинизм журналистской среды, сопоставимый, по словам Ивана Андреевича, разве что с партийным, отвратил его от первоначального намерения посвятить жизнь журналистике. Так и состоялся переход к научной (литературоведческой) карьере…
На третьем курсе Есаулов стал председателем Научного студенческого общества филологического факультета. В этом качестве он с большим энтузиазмом организовывал масштабные всесоюзные научные конференции, на которые в далекий сибирской город приезжало достаточно много студентов из других университетов страны (и не только РСФСР). Выходили и тезисы студенческих выступлений (в прилагаемой библиографии не учитываются). Несколько раз Есаулов отказывался от предлагаемого ему членства в КПСС (как отличнику, ведущему «здоровый образ жизни» студенту, да к тому же и с «рабочей» графой в трудовой книжке, что, очевидно, как-то «закрывало» фамильную неблагонадежность), отговариваясь «неготовностью» и организацию студенческой науки выдавая за «общественную» работу («чтобы отвязались»). Этот отказ был дан в то самое время, когда большинство, напротив, жаждало вступить в партию, отлично понимая, что именно нужно для успешной карьеры.
На третьем же курсе, будучи к тому времени уже именным стипендиатом, отказался и от предложенного ему перевода в Ленинградский университет (как он потом рассказывал, «из высокомерия»), в частности, поскольку не хотел «терять» год (условием перевода была необходимость перейти на курс раньше, и тем самым закончить учебу на год позже). На старших курсах, выступая на межвузовских студенческих конференциях, получал дипломы за лучшие доклады (в том числе в Московском и Ленинградском университетах), а также был отдельно отмечен дипломом Минвуза СССР во Всесоюзном студенческом конкурсе на лучшую научную работу по филологии [См.: Дарвин 1984: 90].
В 1983 году поступил в аспирантуру того же университета, избрав для себя наиболее «нейтральную» (по отношению к «идеологии») специальность – теорию литературы (научный руководитель – Валерий Игоревич Тюпа). Хотя кандидатская диссертация была написана не только в срок, но и досрочно и дальше никогда не «дорабатывалась», по не вполне понятным до сих пор ему самому причинам защита затянулась – до 1989 года. В конце концов диссертация на кафедре теории литературы МГУ (где позже и состоялась защита) попала в руки Валентина Евгеньевича Хализева, который в своем отзыве высоко оценил научные возможности соискателя, подчеркнув, что работа значительно превосходит обычный уровень кандидатских исследований. Юрию Борисовичу Бореву, который готовил отзыв ведущей организации (ИМЛИ), исследование понравилось настолько, что он тут же предложил соискателю написать две главы – о целостности литературного произведения – в предполагавшейся коллективной монографии (предложение не реализовалось).