Через пятнадцать минут я понял, что все происходящее не случайно, что коллективный треп не закончится в ближайшие часы. Захотелось убежать, укрыться где-то и не появляться больше в этом кошмаре.
Но – работа. Нужно сидеть.
Стал, пока они «кракают», разучивать свою партию из их репертуара.
Они на секунду остановились – с удивлением. Но скоро с новыми силами, добавив децибелы, стали выяснять отношения.
Все было пошло, глупо, неинтересно. Даже рассказать нечего.
Из скандального многоголосия понял, что разгорелся новый серьезный конфликт. Опять кто-то сказал кому-то, а тот передал еще кому-то, а последний обиделся и сказал в ответ такое, что обиделись все! Пытался сосредоточиться на музыке, но не удавалось. Тогда «отключил мозги» и стал механически играть текст, не вслушиваясь, лишь для того, чтобы пальцы привыкали.
Наконец, доиграл первое произведение – обработку квартета Моцарта, где партию скрипки должен исполнять гобоист. Споры-разговоры у меня за спиной вдруг прекратились.
Решили попробовать заняться делом. Начали. Мы играем, а все слушают. Один, правда, вышел. Почти доиграли до конца первую часть. Но гобоист внезапно останавливается и… опять пошло:
– Вот слышите, трость похрюкивает, а я заплатил вам за нее шесть рублей, – сказал солист, и спор разгорелся с новой силой и продолжился, обрастая новыми сюжетами.
Наконец, время моего обязательного присутствия в классе закончилось. С облегчением попрощался и покинул аудиторию. Они остались – ругаться.
Только тут, выдохнув и чуть придя в себя, начал наводить справки. Мой друг, теоретик Гена Печерских, из тех, кто постарше и поопытней, все разъяснил:
– Место концертмейстера в консерватории очень даже престижно. Многие хотят его занять, чтобы закрепиться и после окончания учебы остаться работать на кафедре. Кроме того, есть перспектива дальнейшего роста. А вот тебе, друг, не повезло. У гобоистов в классе конфликт. Начальство хочет уволить педагога. В город приехал хороший гобоист из Москвы. Он играет в симфоническом оркестре. Но когда его заманивали из столицы, обещали еще и работу в консерватории предоставить. Так вот, чтобы он не сбежал, нужно уволить нашего «старичка». Поэтому студентов науськали написать бумагу с жалобой, дескать, тот занимается плохо. Они написали. А что с них взять, – духовики. А ты, товарищ мой, попал в эту «хрень» по незнанию! Но не печалься. Пока ничего сделать нельзя. Напишешь заявление об уходе – трудно будет экзамены сдавать, могут исключить, чтобы твой пример другим наукой стал. Потерпи до конца полугодия, а там нашего ветерана уволят, придет новый гобоист, и все разрешится «к взаимному согласию» – на твое место претенденты сразу появятся.
Совет показался разумным. Твердо решил сбежать, не вступая в конфликты. Решил, буду приходить, играть свою партию, не обращая внимания на их разговоры, накапливать репертуар. В конце концов, «для себя» занимаюсь только утром и вечером, когда есть свободные аудитории, среди дня мне делать нечего, а поиграть на инструменте всегда полезно, своего-то нет, в общежитии живу.
На последующих уроках демонстративно, не обращая внимания на бесконечные разговоры гобоистов, учил текст, «добиваясь совершенства». Это мешало спорящим. Меня просили играть потише. Я играл тише, но все равно мешал, как они полагали. Через пару недель духовики потеряли терпение. Старший из гобоистов, Михаил, намекнул, что я могу пока не посещать занятия:
– Подойдешь потом – ближе к экзамену. Тогда и отрепетируем ансамбль, тем более свои партии ты уже выучил, как мы заметили.
Мне оставалось лишь выразить сожаление и откланяться.
***
…каждый должен знать, что прогульщикам и лодырям,
летунам и бракоделам не будет никакой поблажки
и снисхождения и ничто не укроет их
от гнева товарищей (Аплодисменты)2
Но недолог был час моей свободы, ох недолог. Кто-то «настучал». Пришла комиссия «народного контроля» из профкома и на рабочем месте меня не обнаружила. Стали выяснять. Составили протокол. Актировали прогул. Впрочем, профкомовская проверка была не столь страшна. Они ведь свои люди, все понимают, и если нет жалоб на концертмейстера, то готовы закрыть глаза на прогул, а протокол составили лишь для страховки.
Но через час еще одна проверка пришла. На этот раз из учебного отдела. А меня все нет. Как выяснилось, два названых «проверочных органа» конкурировали друг с другом на предмет того, кто лучше проверяет. И еще один протокол был составлен вдобавок к первому.
Правда, в «учебном отделе» тылы у меня были крепки – дружба с молоденькой методисткой. Обычно именно она проверяла присутствие преподавателей и концертмейстеров на работе. Но накануне произошло событие, которое еще раз заставило вспомнить о том, кто поучаствовал в моем устройстве на работу.
Маргарита, а так звали хорошенькую методистку, пользовалась успехом у преподавателей. В отличие от моего вполне бескорыстного к ней интереса, они пытались комплиментиками и «маленькими подарками к празднику» смягчить реакцию учебного отдела на свои нарушения – «а кто без греха?».
Неопытная Гретхен3 принимала ухаживание с юмором, но это когда дело касалось лишь «старых козлов». А были еще и молодые. Один из них – высокий, статный, артистичный и талантливый – смутил девицу, разбудил ее юное сердце. Впрочем, мой внимательный и чуть искривленный ревностью взгляд заметил настораживающие черточки в его, казалось, безукоризненном облике: подслеповатые глаза, козлиная бородка, ранняя лысина. Но влюбленная Маргарита этих мелочей не замечала, и к моим опасениям отнеслась лишь «с понимающей иронией». Их роман стал развиваться, но, как выяснилось, в основном в ее воображении. Наконец девушка открыла ему свои чувства. А он жестоко посмеялся над надеждами юной возлюбленной. С женою разводиться, как выяснилось, не собирался. А их отношения – лишь мимолетное приключение. Брошенная Маргарита ударилась в слезы. А потом, прослушав дома несколько раз арию Лизы («Мои девичьи грезы…»)4, стала действовать: пришла в институт и, дождавшись в фойе появления «коварного соблазнителя», в присутствии множества свидетелей, включая и его жену, залепила ему пощечину и тут же отнесла в «отдел кадров» уже заготовленное заявление об уходе.
Девичье горе было столь убедительным в своей естественности, что начальница учебного отдела отпустила Маргариту домой и, на мою беду, пошла проверять концертмейстеров сама. Остальное читателю уже известно, – я попался!
На следующий день меня вызвали в учебный отдел. Марго все еще не было на месте – ей, из соображений женской солидарности, позволили переживать утрату дома. Вхожу, знакомлюсь с результатом проверки. Просят написать объяснение.
Я взял бумагу и отправился на консультацию к моей обиженной на всех мужчин подруге, предварительно купив торт, вино и букет хризантем (хотя в выборе сорта цветов сомневался).
Звоню. Мне не открывают.
Предупрежденный в том, что Маргарита никого не желает видеть, продолжаю звонить – робко прерываясь, пытаясь уже в самом характере звонка выразить и сожаление, и сострадание, и робкую надежду, и нижайшую просьбу.
Наконец дверь открылась. Марго стояла передо мной, замотанная в какие-то немыслимые «тряпки», и смотрела куда-то вдаль стеклянными глазами кошки, только что вылизавшей содержание пузырька с валерьянкой.
– Я не нуждаюсь в твоих утешениях. Оставьте меня в покое, ненавижу вас всех, – ее крик перешел в рыдания, – все мужики сволочи!
– Риточка, прости, но мне нужна твоя помощь, а в утешениях нуждаюсь, скорее, я сам. Ты должна радоваться, что этот мерзавец отвалил. Он тебя недостоин. А вот я из-за всей этой истории безвинно пострадал. Помоги, умоляю, – произнося эту тираду, я опустился на колени, выставив хризантемы вперед.
Услышав мой вопль о помощи, Маргарита вдруг переменилась, что заставило подозревать в ней присутствие некоторых актерских способностей. Передо мною опять возникла деятельная сотрудница учебного отдела. Она быстро переоделась, привела в порядок прическу. Выяснив, что я действительно пострадал совершенно незаслуженно, вычеркнув меня из списка «всех-мужиков-сволочей», быстро нашла единственно правильное решение:
– Завтра на зло всем выйду на работу, поймаю на нарушении несколько «блатных товарищей», составлю жесткий протокол и обменяю его на твой. И сразу уволюсь, мне пообещали отдать трудовую книжку по первому требованию. Все образуется. Они еще не знают, с кем связались. Ничего никому не объясняй. Ничего не пиши. Лишнего по коридорам не рассказывай.
На следующий день я был вновь вызван в учебный отдел.
Вошел. Маргарита, как никогда привлекательная в мини-юбочке и итальянских колготках, подаренных ей одним из наших педагогов-гастролеров, с победным видом сидела за рабочим столом. Соблюдая субординацию, я с покаянно опущенной головой подошел к столу заведующей.
Начальница строгим голосом сказала, что они, дабы не ломать мою дальнейшую судьбу, решили не давать делу дальнейшего хода. Но мое поведение, добавила она уже менее строго, должны обсудить в коллективе, и если коллектив верит в меня, то предоставит возможность исправиться.
– Вы должны обратиться к начальнику подразделения, заведующему кафедрой, – произнеся свой вердикт, заведующая с улыбкой посмотрела на Маргариту, а та, тоже с улыбкой, одобряюще покачала головой.
Покидая учебный отдел, подумал, что дело мое благополучно завершилось, но…
***
The Devil Plays the Flute5
Заведующий кафедрой духовых инструментов был флейтистом. Как говорили – «хорошим», но после четырехнедельного пребывания на факультете духовых инструментов я уже не верил никому. Флейтист был однофамильцем одного из художников-передвижников. Но в его облике не было ровным счетом ничего артистического: маленького росточка, физиономия «убежденного в своей правоте недоумка». Когда я вошел в кабинет, он сидел за столом и обсуждал какие-то вопросы со своим заместителем. Фамилия заместителя, Гузий, а также его репутация въедливого формалиста, бескомпромиссного борца за качество исполнения музыки и трудовую дисципл