– Стало лучше. Я услышал много хорошего, – он встал, прошелся по классу, подошел к окну, послушал шум дождя. Потом вдруг повернулся. Лицо его излучало вдохновение, и весь он был, казалось, полон божественного энтузиазма:
– Поймите, Бэтховэна так, как вы, играть нельзя! Бэтховэну нужно целиком отдаваться, отдаваться как женщина, которая думает, что у нее с мужчиной в последний раз!
Профессор стоял в позе Наполеона. Трубач сиял ярче своей трубы.
– Урок окончен, – «Корабль» медленно отправился к выходу, трубач едва успел открыть дверь класса, пропустив его вперед, и, суетливо подскакивая к нему то с одной стороны, то с другой, что-то обсуждая, пошел вслед за ним в направлении буфета. Дверь они не закрыли. Я остался сидеть за роялем, почувствовав жуткую усталость. Это была усталость особого рода, не «посткладбищенская», а до сего дня мне неизвестная – нравственная, от унижений. Усталость была – до тошноты!
Посидев минут двадцать, я наконец нашел силы встать и уйти из класса.
В коридоре стоял трубач и, собрав вокруг себя группу духовиков, с увлечением рассказывал о прошедшем уроке. Публика с восторгом слушала повествование о моем унижении. Я постарался пройти незамеченным. Краем уха услышал обрывок восторженной речи трубача: «…и все замечания были по делу!»
Покинув рекреацию, в которой духовики «разминали аппарат» перед занятиями, пошел переговорить с Геннадием.
Предстояло пройти большое расстояние по коридорам, спуститься с четвертого этажа в читальный зал, который располагался в полуподвальном помещении. Казалось, я еще не успел покинуть аудиторию, а весть о том, как нужно играть «Бэтховэна», уже стала достоянием всего коллектива. При виде меня народ понимающе улыбался, а стоило остановиться – сыпались рассказы о том, как «отдаются в последний раз».
Одна из моих знакомых, разговаривая с подружками, заметила меня издалека и нарочито громким голосом, закатив глаза, сообщила слушательницам о том, что они с мужем всю ночь играли Бэтховэна – громко-громко! Те понимающе захихикали.
Наконец добрался до читального зала.
Геннадий встретил меня стихами:
– «Бедный, бедный концертмейстер,
Всеми предан и унижен…»
Он, как оказалось, тоже «был в курсе». По своему обыкновению, посоветовал мне не расстраиваться:
– Это у них на кафедре в порядке вещей. Они и на экзаменах обсуждают только игру концертмейстеров. Солисты-духовики, если послушать этих субчиков, играют идеально. Во всем всегда виноват концертмейстер, а результатами своей работы они любуются.
Но я был безутешен:
– Гена, но Толик? Мы ведь с ним одну яму копали на кладбище! Как он мог участвовать в этом?
– Да что с них взять, ведь с утра мундштук сосут. Все они там – педерасты!
***
Всякий богач либо мошенник,
либо наследник мошенника.
Св. Иероним Стридонский
Наступили горячие денечки зачетной недели. Приходилось совмещать свои занятия и зачеты с концертмейстерской работой. Ожидал, что ее будет много – в последний момент нужно было репетировать с гобоистами, наверстывая пропущенные занятия.
Во вторник я аккуратно пришел в консерваторию в назначенное время, но как оказалось – зря. Вместо музыки, которая неслась обычно из каждого класса, стояла тишина. Первое, что пришло в голову – опять смерть, опять трагедия. Но нет – коллектив обсуждал «вопиющий поступок» одного из студентов.
Оказывается, предприимчивый юноша втихаря завербовался работать на Север и уехал «по неизвестному адресу». Все бы ничего, но перед отъездом, никому ничего не сказав, стал занимать «деньги до завтра». Занимал у всех, кто был в тот момент в консерватории. Разговаривал с каждым отдельно, хитро обставив дело так, что никто ничего не заподозрил. При этом «юный Остап» проявил удивительную осведомленность об актуальном материальном положении «клиентов» и просил именно столько денег, сколько ему мог дать «до завтра» каждый конкретный заимодатель. И пострадали все, что было в некотором роде даже утешающим фактором, позволившим легче пережить материальные потери. Правда, мой подопечный Матвей был безутешен. Он стоял в холле первого этажа у парадной лестницы и каждому входившему в институт рассказывал историю своей утраты:
– Вчера Беллочка, отправляя меня на работу, сказала: «Матвей, вот тебе рубль и не в чем себе не отказывай». Я пришел в институт, позанимался с тремя студентами и отправился в буфет, дабы выполнить рекомендацию Беллочки. Но на лестнице, когда до буфета оставалось уже совсем немного, встретил Павлика. Он попросил взаймы «до завтра», потому что их ему срочно было нужно, а завтра в девять утра мой рубель12, как он пообещал, будет меня ждать. Я быстро сообразил, что студентов у меня больше не будет и можно уже пойти покушать дома, а завтра, получив от Беллочки еще один рубель, я смогу ни в чем себе не отказать в двойном объеме. И я вручил ему мой рубель. Сегодня прихожу на работу, а тут меня ждет совсем другая картина: ни денег, ни Павлика.
Компанию безутешному Матвею составили студентки – «наши красавицы». Они, не привыкшие тратиться на мужчин, возмущались больше остальных. Одна из них, отличница, написала письмо родителям Павлика, текст которого громко зачитывала в холле. К письму пострадавшая общественность отнеслась благожелательно. Особенно понравилась заключительная фраза: «Вы меня, конечно, извините, но Ваш сын поступил как аферист!».
Походив по коридорам, наслушавшись историй по случаю «потерянных грошей», которые были в целом одинаковыми, лишь отличающиеся по интенсивности эмоционального наполнения, но при этом эмоция была одна и та же – негодование с досадой, – я пошел искать Геннадия. Мой просвещенный друг, оставив свое обычное место в читальном зале, сидел на подоконнике и с удовольствием рассказывал историю Павлика как анекдот – смеясь. Он относил себя к разряду «среднепострадавших», ибо одолжил Павлику всего три рубля, которые были у него «не последними», ибо в другом кармане «случайно» завалялась пятерка.
В институте решительно делать было нечего. Никто не занимался, и стоило самому сесть за рояль, как на звук в класс входила еще одна «жертва Павлика» и начинала петь свою печальную песню. Спустившись вниз и прослушав еще раз рассказ «моего Матвея», который стоял на том же месте в позе талмудиста, продолжая повторять одно и то же, добавляя к утреннему варианту лишь одну фразу: «как после всего этого можно верить людям?», я покинул здание консерватории.
***
Finita la commedia13
На другой день начались зачетные прослушивания духовиков. Пришел раньше установленного времени, ожидая, что мои подопечные гобоисты придут поиграть со мной перед выступлением. Но им было некогда – вчера завалили зачет, по уже известной нам причине, и сегодня пытались с другой группой ликвидировать последствия «постыдного бегства Павлика».
Поиграв свою партию, наконец, дождался старшекурсника Мишу.
Он подготовил к выступлению концерт для гобоя Богуслава Мартину.
Я предложил проиграть хотя бы самые трудные эпизоды, но Михаил торопился как всегда «на халтуру, а халтура – святое дело!».
Пошли сразу на сцену.
Солист играл наизусть. Судя по всему, он послушал грамзапись концерта, поэтому, в отличие от меня, ориентировался в музыке хорошо. Но не так чтобы очень, как выяснилось. Музыка была сложной, малоизвестной – Мартину был, как говорили, «современным композитором», утешало лишь то, что темп первой части концерта небыстрый, что дало возможность как-то приспособиться к обстановке. До финала, за исполнение которого я особенно опасался, так и не дошли. Комиссия остановила нас после второй части.
Когда вышли в коридор, Миша меня благодарил, жал руку (так принято), заметив, что все прошло хорошо, лишь в одном месте мы серьезно потеряли друг друга, но потом «ты меня поймал!».
Я, откровенно говоря, «тупо» играл свою партию, не отвлекаясь на солиста, и не понял – где мы разошлись и как я его поймал, – но виду не подал, лишь скромно покачал головой, дескать, «это моя работа».
Не дождавшись объявления результатов, Миша убежал выполнять «святое дело».
К этому времени стали подходить остальные гобоисты, продолжая обсуждать свои «успехи» на прошедшем зачете. Общее мнение было таким – «и зачем нам все это надо?». Репетировать они наотрез отказались, дескать, надо отдохнуть, чем и занялись в фойе концертного зала, ожидая очереди своего выступления.
Я же пошел повторять свою партию.
Когда наша очередь подошла, меня позвали.
В целом все прошло не блестяще, но без особых срывов. Репертуар был классическим – что называется, у всех на слуху. Комиссия решила казнить нас «уравниловкой»: всем поставили по четверке, лишь особо отличившийся Михаил получил 4+ и рекомендацию включить столь удачно исполненный концерт в программу государственного экзамена.
Сдав сессию, я приступил к выполнению уже давно созревшего замысла побега. Было ясно, что желающих занять мое место много. Поэтому, как только засияет в институте «столичная звезда», а это произойдет в следующем полугодии, меня будут сживать. Не дожидаясь скандалов, на которые я уже вдоволь насмотрелся, дабы не слушать умные разговоры о профессиональном несоответствии занимаемой должности, решил, упреждая неприятности, проявить инициативу: пошел к проректору с заявлением об уходе. Подавая заявление, на словах пояснил:
– Прошу, если есть возможность, освободить меня от работы, поскольку преподаватель по специальности назначил мне на экзамен очень сложную программу и требует усиленных занятий. Боюсь, что пострадает моя концертмейстерская работа – студенты могут не получить должной поддержки. А у них новый педагог, новые требования.
Проректор с пониманием и, как мне показалось, с некоторой долей уважения выслушал мою речь. Сказал, что искренне огорчен, поскольку о моей работе коллектив отзывается хорошо. Но раз так складываются обстоятельства, то он попытается помочь и подыщет на мое место другого пианиста. Попросил оставить заявление, пообещав подписать его, когда решится вопрос с заменой.